Поденки живут три года

      Печет спину, они переговариваются. Вспоминается, как с бабушкой и мамой ходили по ягоды: у всех были кошики и корзиночки, а ему давали разве что обрезанную напополам бутылку от дюшеса и приговаривали «а ты, Арсюша, собирай в рот». Арсений жмурится от удовольствия. Сегодня они с Антоном вообще оба так и собирают - в рот, даже без бутылки.       Арсений опускается на колени в детективных поисках, а Шаст, как был во весь рост, ворочает черничник где-то в паре метров.       — Ты медведь-шатун, — усмехается Арс, наблюдая за тем, как Антон загребает кустики ладонями.       — Медведь-шастун? Уээээ, — и Антон лезет к нему, размахивая своими ручищами, они ржут и оба падают прямо в черничник. Быстрее подняться, быстрее подняться!       Антон явно думает, что шатун от слова шатать (а шастун от шастать?), и валяет Арсения по поляне. Арсений в ответ истерично вопит.       — Ты что творишь, Шаа-а-а-аст?? Футболка, футболка же бе-е-е-лая!!       Когда ему все же удается подняться, он начинает крутиться, пытаясь понять фатальность урона, нанесенного майке.       Арсений скулит.       — Антон, черника же не отстирывается!       — Не боись, Арс, мы как вернемся в тазике все замочим, обещаю. Ни пятнышка не останется.       У Шаста всегда все просто! Просто замочить, просто учить, просто жить. Арсений — сейчас он в этом ни за что бы не сознался — тогда каждый день втайне мечтал, чтобы Антон его укусил и он стал бы не вампиром, а вторым таким же Антоном.       Шаст же, пока никого не кусающий, со свистом выплевывает труху, набившуюся в рот во время перепалки, и таращится на крутящегося Арса с улыбкой, как если бы тот был пушистым котенком или как минимум баллонкой.       — А если тазик не поможет? — все дальше канючит Арс, так и не понимая, а запачкался ли вообще…       Но Антон просто подходит сзади и обнимает крепко, начинает тихонько и аккуратно их раскачивать, будто убаюкивая детскую коляску. Арсений закрывает глаза. Он ощущает себя в такой кристальной невероятной безопасности. С Антоном, бодрым и правильным, чем-то неуловимо похожим на Винни-Пуха. Все будет хорошо.       — Ну по франзуцски тогда отбелим, а? Марганцовка и хозяйственное мыло, а еще сварить можно, давай сделаем тебе тай-дай, будешь самым модным! — Антон говорит очень тихо, Арсений что-то бурчит в ответ, уже сам не понимая что, — Самым-самым модным у меня будешь, Арс.       Дальше они собирают уже в молчании. И вдруг…       — Милая моя, солнышко лесное.       Арсений смотрит на Антона с недоумением, утирая рот ладонями, исполосованными черничными разводами. Антон пожимает плечами, как будто ничего странного не сделал.       — Мама говорила, что надо петь, чтобы в лесу не потеряться.       — Антох, мы с тобой друг от друга буквально в метре, — Арсению забавно, ведь додумался же.       — Ну и что, что в метре? Можно подумать с метре друг от друга нельзя потеряться.       И Арсению почему-то от этих слов становится как-то тревожно. А может это уже сейчас ему кажется, что тогда ему стало тревожно, потому что он знает, что там дальше? Он сглатывает и запевает.       — Милая моя, солнышко лесное.       — Где в каких краях встретимся с тобою?       — …Тих и печален ручей у янтарной сосны, пеплом подернулись угли костра, вот и окончилось все, расставаться пора, — тянет Арсений и слышит, что Антон уже не поет, — Шаст? Ты чего больше не поешь?       — Я только ту часть знал, где про солнышко, — вдруг угрюмо отвечает Шаст.       — И что ты, так и пел, только припев всегда? — Арсений улыбается. Он представляет, как Антон по кругу поет одно и то же, и понимает, что да, так и пел.       — Ага.       Арсений продолжает затягивать песню, он как-то втянулся и вообще выходит красиво, не криво, ему комфортно, даже не хочется карикатурно петь тонюсеньким голосом и кривляться. Арсений впервые за много лет поет серьезно, с удовольствием.       — Твоя песня грустная. Очень, — вдруг выдает Антон.       — Моя? — Арсений смеется, — Она Юрия Визбора. Да вообще это ты ее начал петь!       Антон же пропускает мимо ушей и продолжает свою мысль.       — Я всегда думал, что главный герой вроде как ищет свою любовь, надеется. А в твоей песне выходит, что он уже нашел, а она улетела и они разлучились, — говорит Антон даже с какой-то обидой. И поспешно добавляет, чтобы не звучать слишком по-девчачьи, — как лохи.       — Ну и что, что разлучились? Разные обстоятельства бывают. Вовсе они не лохи. Тем более они же еще встретятся в конце. Bообще-то временная разлука только укрепляет отношения! — Арсению почему-то хочется защитить героев песни от антонового «лохи».       — Ты не знаешь, встретятся или нет, — буркает Антон.       — Это ты не знаешь, ты вообще только припев знаешь, вот дослушал бы хоть! Там знаешь, что в конце поется? «Вот мы и встретились вновь» — Арсений не понимает, зачем он врет, зачем спорит.       — А ручей у янтарной сосны? — Антон смотрит из-подо лба недоверчиво, но с надеждой.       — Нашли. В других краях. Только вместо сосны теперь пихта. Лесная, — уверенно отрезает Арс.       — И про это все в песне?       Арсений уверенно кивает. Мда. С враньем у него всегда почему-то так получается, очень неожиданно, правдоподобно и детально, настолько, что он как будто сам начинает верить в то, что плетет.       Антон приободряется и снова горланит так, что бедные птицы слетают с веток.       — Милая моя, солнышко лесное, где в каких краях встретишься со мною?       — …Встретилась ты со мною под пихтой лесной и не нужен мне больше ручей под янтарной сосной, — затягивает Арс и видит, как Антон в ответ ему улыбается во все зубы. Ну вот.       Они собирают ягоды, поют, и Арсений и правда почти забывает, что песня на самом деле так не кончалась, что практика их вышла на свою последнюю неделю, что начались зачеты, что их скоро ждет Москва, общежитие и снова МГУ, которое нависает своим нечеловечески гигантским главным корпусом. Надо поговорить с Антоном до отъезда, мельком думает он.       «Поговорить» Арсений хочет давно, но сам себе не может ответить, что же в это понятие вкладывает. Читать Антону стихи? Намекать и заламывать руки? Смешно. А говорить прямо, спрашивать прямо (что с нами будет, Антон, что случится, когда мы вернемся в Москву?) Арсений попросту опасается, смутно, но верно ощущая, что делать этого не стоит. Когда говоришь а надо сказать и бэ. Если же сказать бэ ты не готов, лучше промычать абстрактное мэ и на этом успокоиться.       И тогда (кажется не совсем тогда, но очень-очень к этому «тогда» близко) на пятачок, который еще никто пока не называет «парковка», выезжает мечта любого советского гражданина.       Волга.       У Арсения челюсть чуть ли не падает. Волга? Волга. Белая. Сладкая как сахарная вата из парка Челюскинцев и блестящая как мечта.       Дверь приоткрывается, сразу легонечко, потому что Волгу как будто нельзя нараспашку, потом чуть шире, и из нее выходит…       — Ира? Ирка!       Арсений тоже узнает ее, хотя Ира вдруг выглядит так же блестяще как и Волга. Она покрасилась. Теперь ее золотые волосы в хим завивке, ее голубые тени и выглаженная стрелками юбка превращают ее в королеву на фоне идущих мимо и завистливо косящихся девчонок-соседок в жилетках и со скудными хвостиками.       — Сюрприз!! Антон, Сеня!       И Арсений думает, что нельзя, ну физически нельзя людей так ненавидеть. Это не по комсомольски, это не по пионерски.       Ира же радуется, и Арсению мнительно и мучительно кажется, что Антон тоже. Они суетятся вокруг Волги, а Арс с неверием смотрит, как в лучах августовского уже отживающего свое солнца все как будто возвращается назад, как кассета перекручивается в обратную сторону в магнитофоне. Вот Ира берет Антона за руку, и Антон ее неловко пожимает, не отводит, вот они идут, а Арсений остается стоять, и Кузнецова замечает, поворачивается, подбегает к нему.       — А для тебя, Арсений, вот! — Ирка открывает ладошки, и Арсений видит там кругляшок крышки на Зенит. Он же говорил, что не надо! Теперь не взять становится уже как-то неловко и он скомкано благодарит Иру, которая тут же от этого расцветает. Антон же тем временем ничего не замечает, крутится у машины как волчок, то садясь на водительское сидение, то открывая и закрывая багажник.       — Арс, иди сюда, иди посмотри! Я такие только у комсы видел. Ну и фарцы всякой, но они вообще не считаются. Арс, это ж Волга настоящая!       — У нас экзамен, Тох, — Арс говорит это сдувшимся голосом, он уже понимает, что бесполезно. Что может сделать Арс-экзамен против Ира-Волга?       — Арс. Но это же Во-о-лга! — Антон как будто искренне не понимает, что сейчас происходит, он машет руками, — Давай, посидим! — Он-то сам уже забирается внутрь и призывно стучит по обивке.       — Нет! Я не хочу.       — Да хочешь же, ты чего тушуешься? Арс, Ира, все садитесь! — Антон, своими огромными коленями цепляясь за кожаные кресла, перебирается на водительское.       А потом Антон… бибикает. Как дурак сидит и на месте бибикает никому дорогущей машиной! А улыбается как будто это самое лучшее событие в его жизни!       И это как будто последняя капля. Кап.       — Не пойду!! Не пойду, понял?!! Ты ей еще прямо здесь под капот залезь! — Арсений срывается голосом, уже до конца не понимая, о ком говорит, об автомобиле или о Кузнецовой.       Капля падает и до Арса доходит, что это никакая не последняя капля, а просто начинает накрапывать дождь. В июле нечасто идут дожди, а вот уже в августе… Маленькие пятнышки бьют по металлической крыше Волги, угрожающе баранят-барабанят по листьям, одна неприятно попадает Арсению прямо в откушенный кончик носа, еще одна застревает в залаченных волосах Иры. Вдруг становится очень стыдно, фатально и неловко. Кузнецова смотрит на него с недоумением и ее голубые дуги над глазами округляются. Арсений носочком начинает тереть промокшую землю, Ира… Ира же не виновата… Все это как будто уже было... Ира опять не виновата.       — А хотите загадку? — Арсений не дожидается до кивка, — На каком дереве сидит вяхирь в лесу во время проливного дождя?       — На сосне? — Антон тупо пялится на парочку вяхирей, которые и правда орут с соседней сосны, явно оповещая своих птиц-друзей о надвигающемся ливне.       — А вот и не угадали! На мокром, — и Арсений натужно хохочет, снова буравит носком ботинка землю, — Ну так… откуда машина? — бормочет он, стараясь не смотреть на враз притихшего и остекленевшего Шастуна.       — Сюрприз! — и снова улыбка Иры растягивается до ушей, — это подарок от моих родителей нам с Антоном на…       Но Антон вдруг расколдовывается из камня и с натягом перебивает.       — Ир, а знаешь, Арс хочет на экзамен, вот пусть и идет. У нас реально экзамен, Ир, — он тараторит.       Aнтона как будто перекашивает, Ира все больше круглит свои голубые дуги.       Что вообще тут происходит? Неужели Антон настолько обиделся на то, что Арсений на них наорал, что сейчас его прогоняет? На Волгу обиделся? Арсений ощущает, как в голове окончательно сбивается каша. Шаст не может, нет, его Шаст так с ним не может… Но Шаст смог. Это ясно как факт и ясно им всем.       — Да, Антон, извини, можем же потом поболтать, вы правы. Арс… Только может сфотографируешь нас, а? — Ира отряхивается от всего этого недоумения и неловко спрашивает, — А потом как раз вот! крышечкой закроешь, вот видишь, как классно, — находится она.       Как классно, Ира! И Арсений сухо щелкает Зенитом, пока Кузнецова в кадре обнимает Антона за пояс. Он специально подкручивает так, что рисочка шкалит, едва не выскакивая из фотоаппарата. Ой, как же так, прости, кажется засветил!       — Я пошел, — Арсений, все еще пораженный, разворачивается и идет в лес, не давая себя догнать или переубедить. Он бежит не от преследования, а от того скорее, что его никто и не догоняет.       — Сеня. Сеня, постой! У тебя вся спина в чернике, — слышит он только Иркин голос позади.       Чоп. Чоп. Чоп. Щелкает ручка. Руслан Викторович сидит, по хозяйски раскинув ноги под партой, и медленно кивает на все ответы Арсения. Каша, которую заварил Антон, все еще перемешивается в голове раз за разом, но Арсений предельно сконцентрирован.       — Конечности мезсомы пластичные, восьмой сегмент несет половые крышки, следющие пять сегментов – жаберные ножки – направленные назад пластинки с жаберными листочками на задней прилегающей к телу стороне. Сегменты метасомы, лишенные конечностей, либо образуют суженный задний отдел, либо сливаются с метасомой и редуцируются, — таранит он.       Где-то здесь Руслан Викторович поднимает руку, останавливая Арсения.       — Достаточно, Попов. Ответили вы хорошо, — Арсений самодовольно улыбается, наконец выдыхает (все же различные группы хелицеровых и особенности их строения это отнюдь не самый простой билет!), пока Белый перелистывает журнал, какие-то папки и стопки листов, — так, тут все сдано, тут тоже, этого нет…       Стоп. Что?       — Чего нет? — Арсений подбрасывается как от удара.       — Лабораторной работы по поденкам не хватает, — даже не обратив внимания, констатирует факт Руслан Викторович.       — Проверьте еще раз, пожалуйста! — внутри желудка как будто падает камень в бесконечную пропасть. Не может быть (на самом деле Арсений уже смутно понимает, что может). Руслан безразлично перелистывает все и снова говорит.       — Нет.       — Руслан Викторович, помните? Мне тогда плохо стало, Руслан Викторович! Помните? — Арсений хватается за последние соломинки.       — Припоминаю, но это не повод не сделать лабораторную совсем. Я же не к вашему отстутствию на поле имею какие-то претензии, а к тому, что лабораторная не отработана, — и Белый поднимает на него пронимающий до дыр взгляд, — Это, конечно, не мое дело, но в конце концов вы же парами работаете, могли бы и просто попросить соседа вас… как бы это сказать… вписать.       — Антон. Антон Шастун вам должен был мою работу принести, мы работали в паре, — Арсению даже не хочется этого говорить, он сам понимает, что никто и ничего не принес. В голове опять Антон, бибикающий своей дурацкой Волгой. Внутри все вскипает. Действительно, куда нам нести лабораторную, когда есть бибикалка… уже словно через пелену гнева он слышит.       — Нет, Арсений, перепроверил, простите, никто мне не приносил. Итак, еще раз. Все сдано, кроме одной лабораторной, хороший ответ по билету. Ставлю вам 4 и гуляйте!       И Белый берет его раскрытую беззащитную зачетку.       — Нет!! — Арсений бессознательно скрючивает пальцы на синей книжечке, цепляется в нее со всей силы.       — То есть? — Руслан обалдевше смотрит на то, что происходит. Они как в каких-нибудь фильмах Рязанова комично перетягивают зачетку.                   Арсений тянет в одну сторону, а Белый в другую.       — Руслан Викторович, это недоразумение, лабораторная есть, она прямо сейчас будет!! — тараторит Арс.       Белый, помедлив, отпускает зачетку и Арсения вместе с ней, руками массирует виски. Он вдруг выглядит уставшим и явно хочет отделаться от Арсения как можно скорее.       — Арсений, я не поставлю вам 5 даже если каким-то чудом эта работа окажется у меня в портфеле, понимаете? — медленно и размеренно поясняет Белый, — Одна не сданная работа, в целом хороший устный ответ. Я вами не недоволен. Вы молодец, а 4 это хорошая оценка.       — Нет!! Можно мне дополнительный вопрос, Руслан Викторович, пожалуйста!! Дополнительный вопрос!!       И Арсений снова с силой вырывает зачетку из-под рук потянувшегося за ней во второй раз Белого.       — Вы мне еще спасибо скажете, Арсений.       — Я не уйду, пока вы мне пять не поставите! У меня красный диплом, у меня только пятерки!! Можно мне дополнительный вопрос? Можно я еще один билет потяну?       Белый еще раз поднимает на него взгляд, качает головой и спокойно, осторожно, будто разговаривая с капризным ребенком, уже «на ты» уточняет.       — Арсений, скажи мне, а ты разве зоологией беспозвоночных интересуешься? Разве тебе она нравится? Разве ты ей хочешь заниматься?       — Нет, Руслан Викторович, — пристыженно бормочет Арсений. В отличие от остальных профессоров врать Белому почему-то стыдно. Руки скрюченные на зачетке кажутся ватными и уже не такими цепкими.       — Понимаешь, Арсений, дело не в том, что ты плохо знаешь предмет, знаешь-то ты как раз ну минимум на четыре с плюсом. Когда-нибудь ты поймешь, что в жизни главное не оценки… Надеюсь…— тон Белого резко меняется на сладко-ледяной, — Ну что, договорились? Тогда зачетку.       И в этот раз отчетливо понятно, что не просьба, а приказ.       — Руслан Викторович, пожалуйста, — и Арсений смотрит как с ровным наклоном почерка сразу появляется название предмета, фамилия-имя преподавателя и, наконец, идеально разборчивое.       хор.       Как ты мог??? Как ты мог не принести работу по поденкам???? Арсений бежит в общежитие чуть ли не падая, запутываясь ногами в портфеле. Перед глазами все скачет, а когда в комнате вместо Антона оказывается Ира, то и вовсе делает какой-то кульбит.       — На кухню пошел, чай сделать, — Кузнецова безошибочно, даже не смотря на него, угадывает, кого он ищет, болтает уместившимися на кровати Антона ногами в малиновых колготах, читает какой-то журнал, — Что-то передать?       — Можешь уйти? Выйти, — ничего не поясняя, вместо ответа цедит Арсений. Все его займы радости и притворства кончились.       Ира вскидывает голову в недоумении, но встречает не обычную хилую и в принципе похожую на правду улыбку (театральный кружок в школе как-никак!), а безразличный взгляд в спинку кровати.       Ира еще пару раз открывает и закрывает журнал, но ничего не меняется, и только тогда она медленно, не веря, начинает идти к выходу. Арсений барабанит пальцами, ощущает, как же ему невтерпеж, чтобы она пропала. Давай, быстрее, переставляй свои туфли, Ира-а-а-а. Чтобы можно было упасть на кровать и зарыться лицом в подушку, чтобы можно было... Но Кузнецова не выходит в двери, а вместо этого застывает в проеме и спрашивает, слегка колеблясь.       — Арсений… ответь. Почему я тебе не нравлюсь? Что я тебе сделала?       — Ты мне не не нравишься. Я вообще никак к тебе не отношусь, — Арсению хочется взвыть. Еще и это!       Но Ира смотрит на свои носочки туфель, двигает ими, впивается ногтями сама себе в плечо, а потом напряженно и глухо спрашивает.       — Думаешь, я не знаю, что он меня не любит? Думаешь я слепая, Арсений, и не вижу? — голос ее уже почти срывается, трещит как испорченный телевизор, — Что мне еще делать, кого я себе найду?       Боже, действительно… еще и это. Ира же тем временем не останавливается, а Арсению остается только таращиться.       — Я все делаю, чтобы ему понравиться, все!! я в Москву за ним переехала. Скажи мне, у него кто-то еще есть? На биофаке… — она сама себе кивает, — На биофаке, да! Он как поступил, так сам не свой. Прошу тебя, Арсений. Я знаю, что тебе не нравлюсь, но я должна знать. Пожалуйста…, — она заканчивает уже шепотом, и Арс видит, как сложно ей дается этот диалог.       В голове пустеет. Почему сейчас? Почему все так не вовремя, планета? Кажется… кажется… сейчас это его шанс, шанс сказать и просто правдиво ответить на прямой вопрос, это шанс… на что?       Арсению кажется, что ирония во всем какая-то глупая. То, что Ира спрашивает у него (с другой стороны у кого еще?) и то, что ему сейчас реально придется на это ответить. Ну вот и что сказать? Правду? Бить в грудь кулаком, сказать Ире мол «да, у него кто-то есть, это я!»? Просто смешно. Но что делать? Придумать Антону несуществующий роман с той же однокурсницей Лизой Гончаровой? Выдумать несуществующую студентку биофака? Выдумать не студентку? Преподовательницу? Комменду?       И, когда он уже готов открыть рот и начать вещать о романе Антона с темноволосой красоткой Ариной вдруг всплывает «На чужом несчастье своего счастья не построишь». Так приговаривала бабушка и терла свой болящий старый бок. Становится стыдно. За еще непроизненесенное вранье, одно из тысячи уже совранных давным-давно и пережеванных. Почему сейчас? Но, кажется, счастье Арса и правда стоит на несчастье Кузнецовой… Что делать? Почему сейчас? Почему вообще даже это решать должен он, а не Антон? Почему же все так невовремя?       Ира же трактует его молчание по своему.       — Арсений, кто она?! — в уголках ее глаз уже собираются огромные густые слезы.       — Она… Ир, у Антона никого нет, все хорошо, — вдруг уверенно заканчивает Арсений.       Вдруг спокойно. Так правильно. Это не его дело. Пусть Антон сам решает, что и когда рассказывать своей девушке Ире.       Ира тоже выдыхает, отряхивается, старается собраться и снова натянуть на себя беззаботную улыбочку, но выходит уже совсем не то, потому что слезы не забрать обратно. Те текут по щекам уверенными дорожками, и Арсений, немного поколебавшись, все же подходит к Ире, неловко приобнимает за плечи. Она тут же доверительно утыкается куда-то в передний карман его рубашки и бормочет в нее какие-то извинения.       — Прости, прости, прости, я не должна была так думать про Антона. А ты, ты вообще не имеешь никакого отношения ко всему этому, ты наверное меня теперь считаешь чокнутой, да? Арсений, прости, я не знаю, что на меня нашло, ты на меня не обижаешься? Не говори Антону! То есть говори, если считаешь нужным, я не могу тебя ни о чем таком просить, конечно… Я обычно так себя не веду, ты же знаешь, не понимаю, что на меня нашло… это наверное из-за свадьбы. Я… так волнуюсь, что он… что он меня у алтаря бросит. С ума схожу просто. Вот и сюда приехала, чтобы не знаю, убедиться, — она утирает слезы его воротником…       Бам. Арсений не дослушивает, что там бормочет Ира, отскаиквает. Что?       — Из-за… чего? У какого алтаря? — он за плечи оттягивает Кузнецову в сторону.       — Ну свадьбы. Антон что, — Ира испуганно оглядывается, — тебе не говорил?... — и, будто находя подтверждение, — Он тебе не говорил!! Ну вот, он хочет меня бросить, Арсений!       У Иры в глазах затравленный испуг, она будто получает подтверждение всем своим словам и теперь уже вряд ли остановится. Арсений растерянно пытается похлопать ее по плечу. Только что главное страдание этого года принадлежало ему, а теперь что-то пошло не так. Битый не битого везет.       — Не бросит, Ир, все хорошо будет, — бормочет Арсений, хотя и сам уже не понимает, кого и когда Антон собирается или собирался бросить.       — Тебе… тебе легко говорить.. — Ира всхлипывает, — а я! Я его с первого класса любила. Он был самый смешной мальчик в школе, самый замечательный. Я ради него упросила родителей в гимназию меня не переводить, а он меня никогда не замечал, ни разу за все эти года. Да мне портфель хотел носить каждый первый, только не он! Я уже отчаялась, когда он вдруг на меня внимание обратил, я в тот день думала, что я самая счастливая на свете! А он! Он, — Ире так и не удается сформулировать, что же он.       — Понимаю лучше, чем ты думаешь, Ира, я тебя понимаю.       Арсений стискивает зубы. То особенное, что, как ему казалось, связывает его с Антоном, как оказалось связывает его и с Ирой и бог знает с кем еще.       — Он… папе и маме Антон очень не нравится, они чувствовали! Чувствовали! — что-то пробивается сквозь всхлипы. Арсению если честно плевать, что там чета Кузнецовых думает о Антоне. Он сам уже не знает, что думает об Антоне.       — Повезло твоей Алене, Арсений, ты бы с ней так никогда не поступил, — вдруг членораздельно и очень серьезно говорит Ира.       — Повезло, — соглашается он.       Когда удается успокоить Иру и уговорить ее наконец выйти, Арсений вжимается в кровать и начинает ждать. Мыслей почти нет, он как животное, у которого в ушах стучит кровь, занимая этим инстинктом все мысли. И тут приходят звуки.       — Ир?... — Антон открывает дверь носочком, а еще смешно дергает ручку локтем, но тут же, заметив, бросает оба чая на прикроватной тумбочке, — О, Арс! Арс, как хорошо, что ты тут, прикинь, Белый мне отл. Поставил!! Первый отл., а? гордишься мной? — Антон подбегает, тыкает его пальцами в бока, щурится, улыбается, плюхается на кровать сбоку от него как и был в кроссовках.       Арсений растерянно смотрит на Шаста и открывает и закрывает рот. Все выглядит так обычно, настолько «как обычно», что он едва ли на это не поддается. Но Антон трактует его пустой взгляд по своему.       — Ааарс, да сниму я кроссовки!! — он лыбится как довольный кот, — Давай, скажи чего-нибудь. Гордишься?       — Как… как отл.? А как же несданная работа по поденкам? — выдавливает Арсений.       — А, так он тебе тоже сказал про это? — Антон подкидывается на подушке с виноватым видом, — Арсен, прости, я кажется забыл ее донести. Зуб даю, я там все сделал, она просто наверное потерялась, из портфеля может выпала или еще что.       — Собака съела? — бесцветно уточняет Арсений.       — Ха-ха-ха, да ну блин пусть и собака, ты меня прости реально, что не сдал, я же чуть тебя не подставил выходит. Хорошо хоть, что Белый сам не собака ко всякой такой ерунде прикапываться, правда?       — Да уж, чуть не подставил.       Но Антон не замечает его издевательского тона, продолжая радоваться.       — Уууууух, Арс, первый «отл.», это все ты на меня так хорошо влияешь, — он радостно топает ногами по полу, хватает Арсения за руки, а Арсений от этого простого жеста ощущает только ожесточение и всплеск ярости. Он вырывает руки, глядит на Антона прямо.       — Когда. Ты. Собирался мне рассказать?       — О чем? О том, что работу не сдал? — Антон не валяет дурака, он искренне с недоумением смотрит на Арса, — Так я ж тебе говорю, это случайно получилось.       — А со свадьбой тоже случайно?? — Арсений чуть ли не срывается в фальцет и получается будто театрально, пьесно, но Шаст сразу же считывает, что это не постановка.       — Я… —сжимается он, даже не пытаясь перечить.       — Ты! Не собирался, Антон! Не собирался! Ты, это же ты, это ты всегда мне говорил, что надо быть честным! — Арсений атакует, почему-то с азартом ощущая, что он сейчас отпинает лежачего. И станет легче.       Но Антон упрямо сжимает губы, перебивает.       — Нет, я хотел, да я и говорил тебе тогда у костра! Я же был уверен, что ты и дальше все понимаешь, что мы, ну… У тебя же тоже Алена! У тебя твой дурацкий значок комсомола, твой профком, твои блядь научные перспективы! Ты же все и так понимал.       — Что я понимал?       — Что… мы… Что мы с тобой не поженимся.       — То есть то, что между нами происходит, оно ничего для тебя не значит?       — Арс, я совсем не это сказал!       — Не это? Не это? Мне все равно, что ты там сказал, мне хватает и того, что ты НЕ сказал. А вообще ты прав, Антон, у меня Алёна, самая лучшая девушка на свете кстати, думал как раз сделать ей предложение, — и Арсений не шутит, надо позвать ее замуж, Алена же замечательная, она бы с ним ведь никогда так не поступила, — Что посоветуешь, дружище, голуби или кольцо в шампанское? Ты же эксперт!! А ещё знаешь что? Да катись ты к чертям, Антон! Подавись своей Ирой, машиной, подавись ты своей пятеркой. Ты же меня даже не спросил!! Даже не спросил, что мне Белый поставил! Тебе похуй на всех, кроме тебя самого.       Тут у Шаста в глазах зажигается огонек осознания.       — Он что тебе… он тебе 4 поставил?       Арсению плевать на огонек. Догадался! Не прошло и года!       — Да, представь себе, за несданную лабораторную!!       — Арс, постой… — Антон хмурится, всматривается в него, — этого быть не может, Арс, ты же все знаешь на свете. Не понимаю…       И Арсения несет.       — Ты что не понял опять? До тебя как на лабораторных с шестого раза дойдет, а, отличник? Проваливай из моей жизни. Ты мне за это лето всю жизнь испортил, Антон. Всю жизнь!! Теперь понял? Или еще раз пояснить? Только учти в этот раз ответить самому придется, у меня списать не получится. Лучше бы тебя вообще не было, понял? Лучше бы ты в этой очереди заметил кого-то другого и к кому-то другому прицепился!       — Прицепился? Я думал, ты тоже этого хочешь. Думал, что мы… друзья… Я думал, что ты меня тоже… что я тебе тоже… нравлюсь.       Арсений ненавидит себя сейчас за каждое то слово, которое тогда говорил.       Он выдерживает молчание и с силой встает. Хочется влепить Антону пощечину, но наверное это слишком по женски. Просто хлопнуть дверью хватит, если сделать это с толком.       — Совет. Да любовь, — говорит он, развернувшись в последний момент плечом.       Хлюпкая дверь из какой-то дешевой аббревиатуры (ДВП? ДСП?) хлопает ровно так, как нужно.       Арсений, ощущая, как внутри его душит что-то, что-то страшное и пустое крутит нутро, опускается на мокрый и грязный от ног идущих из душа в комнаты порог общежития и еще раз раскрывает зачетку, словно бы, если долго смотреть, эта четверка сможет исчезнуть. Сердце щемит с удвоенной силой и он все пытается понять, когда же этот сон теперь закончится? Среди сосен, орешника и елей, пока птицы и ночные мошки бесшумно пролетали рядом, Арсений думал, когда же этот сон теперь закончится?       Арсений смотрит на все это и не может понять, почему все еще существует, когда его жизнь разошлась по швам как школьные брюки. Внутри как будто черная дыра. Накатывает одиночество, такое невероятное, что по собачьи скулить. У него больше никого нет. Он и до этого дня был нужон только Антону. Антону, который оказался предателем. Антону, который оказался подлым и гадким и… Арсений даже сейчас не может дальше продолжить этот список. Черная дыра внутри собирается комками как манная каша. А Алена! Алена вообще при-ду-ман-ная, придуманная, которая еще секунду назад казалась настоящей. Воображаемые друзья в детстве, воображаемые жены сейчас. Может это просто шизофрения, а, Арсений? Как думаешь? И Арсений, назло себе же, начинает разговаривать внутри то от имени Алены, то от своего собственного.       — Арс, все хорошо, я тебя люблю. Мы справимся вместе, вдвоем, слышишь? Этот Руслан Сергеевич и Шастун просто козлы, нам такие не нужны.       — Ты права, нам они не нужны. Мы вдвоем справимся.       С каждым словом все больше и больше Арсению хочется взвыть. Он никогда, никогда, никогда не ощущал себя настолько никому не нужным. Ну вот он и шизофреник! Вот уже становится, сейчас-сейчас. Вот, получи, Антон, получи мама и бабушка, получи физрук и директор и, конечно, получи Руслан Сергеевич. Это вы, это вы, вы, вы виноваты!! И Арсений представляет, как его отводят в белую, обитую как диван, комнату, как он с глупым видом кусает деревяшку, пока все они смотрят и (обязательно!) плачут и очень сожалеют, до конца дней ощущая, что это их вина. Мама и бабушка целыми днями рыдают на кухне, отец конечно же спился, Белый уволился не в силах больше принимать экзамены (он работает грузчиком, чтобы тайно приносить каждый месяц Арсению на тумбочку белые камелии), а Шаст… Шаст с красными глазами сидит рядом с кроватью целыми днями, гладит его обмякшую руку, может даже устроился в его психушку работать (уборщик? завхоз?... врач, конечно же, звучит лучше, но какой из Антона врач).       — Я присяду?       Темнота заговорила знакомым голосом и ухнула сбоку, прерывая поток воображения.       — Сергей Борисович? Что вы тут делаете?       — Это мое любимое место здесь, когда я был студентом, то всегда сидел тут от ужина до отбоя… Слушай, Арсений, зови меня просто Сережа. А то я себя чувствую старым хреном каким-то.       — Угу.       — А ты что думал, что я в домике орнитолога живу, а? — Серега (наконец-то Серега!) улыбается ему кривовато и старательно, — Что с тобой творится, Арсений?       Что творится? Свадьба Антона, первая четверка, предательство. Арсений ощущает, что что-то в нем ищет выход, и он запрокидывает в голову вверх. Так все покатится обратно, но предательская влага все равно стекает по щекам, медленно сохнет на них, так и не достигнув подбородка.       Сергей Борисович сжимает его плечо крепко-крепко и вздыхает. Неужели он подумал, что Арсений плачет? Арсений утирает нос.       — Уф, не очень я в этом конечно хорош, но… Все, что ты сейчас чувствуешь, через пару лет покажется такой ерундой, Арсений. Ты закончишь университет и выйдешь в мир, в котором всем будет наплевать на твой диплом, на область твоих научных интересов. Понимаешь? И тебе придется искать свой путь, инструкции как быть лучше всех все равно закончатся. Но все будет хорошо, понимаешь? Не каждый день, но некоторые дни будут и правда хорошими.       Арсений не понимает. То, что говорит Сережа, кажется очевидным, но поймет он это на самом деле еще не скоро.       Серега смотрит на него сочувственно и в конце уверенно кивает сам себе.       — Итак, я снимаю тебя с последней недели практики. Спальник у тебя есть? А, ладно, найдем.       Арсений пучит глаза и даже забывает на секунду про то, что минуту назад его жизнь кончалась.       — Экспедиция?       Сережа хохочет, хлопает его по плечу.       — Нет, Арсений, шашлыки. Понял?       — Понял.       Начинает рассеиваться как туман пелена перед глазами, воображаемые стены психушки, воображаемая рука Антона на его белой и холодной. Арсений вдыхает и выдыхает. Впереди вдруг появляются шашлыки, за ними в серой мути контур Омска, водонапорная башня, видная с окна кухни, где мама и бабушка уже не плачут, а наливают ему с собой в общежитие супчика в трехлитровую банку — Арсению вдруг очень хочется просто поехать домой. И так все и будет. Сейчас Арсению смешно вспоминать те мысли о психушке. Потому что будут и шашлыки (веселые, счастливые, с гитарой, кучей новых людей, которым Арс понравится и которые понравятся ему), будет и Омск до конца лета – ленивый, никак не поменявшийся… только отец сухо хмыкнет в ответ на четверку, но даже ничего не скажет. Будет снова та же общага, новый учебный год и новые предметы, вместе с ними перевернется страница зачетки и та первая покажется уже неважной. У него все еще будет. Только Антон. Антон где-то здесь закончится.       — Сергей… Сережа, спасибо. Спасибо, что побыли мне другом.       — Не за что, Арсений, это вообще ерунда. Самая легкая работа в мире, — кряхтя, Сергей Борисович привстает и салютует, удаляясь в темноту.       И Арсений неловко спрашивает темноту.       — Почему вы… ты так добр ко мне?       — У меня особое отношение к тем, кто любит птиц. ***       А дальше Арсений стоял на вокзале в Омске, облокотившись на перила, и смотрел сверху вниз на поезд, уже готовый помчаться в Москву. Впереди был второй курс, новое десятилетие, новая жизнь. Ему было легче, будущее уже не казалось совсем уничтоженным, а маячащая встреча с Антоном как будто была призрачная и равнодушная, вымученная. Звякали сцепки и постукивали по колесам проверяющие молоточки. Здесь всегда такой особый железнодорожный запах, который очень нравился Арсению, а над десятками вагонов поднимались и разрывались ветром черные дымки.       Он стоял на мосту и слушал, как загрузили локомотив, как засвистели проводники, а над бегущими снизу прижившимися фигурами людей, уже нависло то, чего еще не было, но что все изменит в их жизни.       90-е, августовский путч, ГКЧП, то самое «Лебединое озеро».       Арсений же пока излишне заинтересованно смотрел, как светлый голубь-одиночка пытался опуститься вначале на один провод, затем на другой, но его сбило ветром и куда-то унесло.       Он еще не знал тогда то, чем будет это следующее десятилетие.       Еще не знал про 90-е, августовский путч, ГКЧП, то самое «Лебединое озеро».       Тогда в вагоне он впервые увидит и ее тоже. Темноволосая, худая и вцепившаяся в книгу. Арсений думал, что знакомиться в электричке это что-то из «Москва слезам не верит», что-то очень очаровательное, правильное и романтичное. И тогда он принял решение. Это было страшное отчаяние, потому что решение на тот момент было первым настоящим решением Арсения, и в этом было предельное напряжение души. Он подсаживается со стороны и в ответ на уместную вопросительность спрашивает.       — Здравствуйте, можете мне помочь? — Арсений заходит с козырей, эта фраза уже располагает и чем-то обязывает бедную девушку. И он срывающимся голосом бормочет, — Мне очень нужен ваш телефон.       Девушка окидывает его внимательным взглядом, ничего не спрашивает, просто диктует цифры и представляется.       — Алена.       Когда Арсений уже в Москве открыл дверь комнаты общежития, то первой новостью оказалось то, что Антон его избегает. А второй то, что заболела собака-лежака. Ей было одиннадцать лет и все время, что Арс себя помнил, она лежала на крыльце в их общаге. За лето, пока они были на биостанции, собаке поставили диагноз «почечная недостаточность» и коменда неотрывно лечила ее, но вот собака совсем отощала и стала все время пить воду из крана.       Антон в очередной попытке неловко сбежать от Арсения тут же вызвался повезти ее на машине на капельницы, но собаке стало еще хуже. На следующее утро после первой капельницы она еле ходила и странно держала голову набок, а когда ложилась, странно ее клала и прятала. Коменда решила продолжать капельницы, потому что не продолжать было нельзя, но прогноз был неблагоприятный, УЗИ и анализы показали, что почки практически не работают, нефроны отмирали, отмирали, и ничего не осталось. Потом начались судороги и почти кома, вся общага начала собирать рубли, чтобы бороться за собачью жизнь до последнего, хотя и было понятно, что больше нельзя ничего сделать.       В тот день Арсений спускался, чтобы позавтракать в столовой, когда увидел, что собака неровно дышит на своей лежанке и отвернулась к стене, и Арсений с мучительной неизбежностью ощутил, что это конец. Он по привычке осторожно погладил ее по голове, потом съел сырники с кусками разварившегося изюма, а, когда вернулся обратно, собаки-лежаки уже здесь не было.       Они с Антоном и комендой освободили от папоротника и высокой травы небольшую площадку недалеко от общаг. Лопата поднимала и отбрасывала влажную холодную землю – вначале темную и мягкую, потом – твердый желтый песок. Было сентябрьски холодно и пасмурно. На гробик из твердого картона упали первые несколько комьев земли и пригоршня мелких цветов дикой астры. И все это – с Антоном, сыплющим землю в могилу общажной собаки, стоящей рядом плачущей комендой, дикими невзрачными астрами, запачканными в земле руками, дырявым ватником и крепким чаем на темном сыром крыльце, – показалось Арсу картинкой в книжке, где много картинок, про которые не сразу понятно, что это картинки и что их много, потому что долго смотрел на одну картинку – биостанции, Антона, первой любви и первого курса, – но потом Арсений увидел и другую, и третью, пока картинки не стали перелистывать все быстрее… и тогда стало понятно, что их много, очень много, что есть грядущие картины потерь и расставаний, которые непременно будут, и это слишком ясно и неотвратимо, как комья земли, засыпающие казалось бы вечную собаку, как куча вырванного папоротника и блеклые дикие сентябрьские астры.       Он еще раз посмотрел на Антона, долго-долго посмотрел, и взгляд был казалось бы бесконечный. Сердце ухнуло разве что по привычке.       — Ну. На свадьбу-то приедешь?       — Приеду.       — Арс… мы же еще друзья? Это ничего не изменит?       И Арс тогда с готовностью кивнул, что вот мол ничего не изменит, но все уже и так менялось, и без них все уже менялось.       Начинались девяностые, на лестничных площадках собиралась шпана, кто-то методично вывинчивал лампочки, расплодились маньяки и новые русские, дети стали играть в Денди и Сегу, всюду были джинсы, жвачки, сникерсы и марсы, по телевизору стали показывать бесконечную рекламу, а старые советские магнитофоны постепенно сменились на магнитолы. Размножились секты, распространилась наркомания, по рынкам ходили ребята в кожаных куртках – рэкетиры, у метро открылись барахолки, в подземных переходах ларьки, на лотках продавались музыкальные кассеты в огромном изобилии, и Арсений уже начал ими интересоваться.       Именно в это странное, только начавшееся набирать обороты Арсений, совсем еще его не осознавший, стоял в пустом воронежсом подъезде и просто боялся нажать на звонок.       Но Мать Антона, на удивление невысокая, тихая женщина, открыла ему даже без звонка - как будто все это время шмыгала под дверью, затаилась и только и ждала какого-нибудь шуршания коврика или проскочившего лица в дверной глазок.       – Ты знакомый Антоши? Ты на свадьбу приехал? – спросила она, глядя на Арсения с таким обожанием, будто каждый знакомый ее сына был для нее если не турецким султаном, то его заместителем.       – Да, на свадьбу к Антоше! – Впервые за все годы Арсений понял, что Антон и Антоша – это одно и то же. Раньше ему это как-то в голову не приходило, – Я Арсений, мы в одной группе в университете учимся…       – Ах, Арсений, конечно же, – она тут же со страхом засуетилась.       Мать Антона жила в необъяснимо длинной квартире с огромным коридором и маленькими комнатками. Жила одна и ради сына, потому что никаких следов ее присутствия Арс в квартире не обнаруживал. Ну, может, кое-какая одежда, кастрюли, пылесос и припадочный бормотун – телевизор на кухне. В остальном же она витала здесь как дух.       Все остальное носило отпечаток Антона, но не того сегодняшнего, который больше времени проводил в общаге и на биофаке, а того музейного, который когда-то здесь жил. Вот его детская коляска. Вот санки с высокой спинкой (!). Вот три его велосипеда – маленький, подростковый и взрослый. Со временем все они покрылись одеждой и стали сушилками для белья.       Мама Антона суетилась, уже наливала чай и пихала Арсению в руки кружку.       – Расскажи мне, Сенечка, как он там? Все хорошо? С учебой, с Ирочкой они не ссорятся? Он мне почти ничего не рассказывает.       Арсений отхлебывал чай и старательно подбирал слова, чтобы хотя бы не соврать, а просто недоговорить.       – Все хорошо. Антон он… очень хороший. Вы его прекрасно вырастили.       Но мама Антона в ответ на эту дежурную фразу посмотрела на него испуганно, таращилась как будто Арс сказал что-то страшное и тайное, никому неизвестное, раскрыл тайну перевала. Арсений аккуратно отставил чашку, с мамой Антона как будто творилось что-то неладное, она собирала ладошки, потом разбирала, дышала меленько, а потом начала тараторить.       — Ох, да я что! Да что я-то. Все отец его, Сенечка, все Андрей… Все же вырос… Женится!! На Ирочке женится и слава богу. Наверное, наверное сейчас уже можно. Когда он был маленький, у него был друг на даче и один раз я пришла, а они... они… Арсюша, можно не буду говорить? Это грех, такой грех. Андрей тогда. Андрей не смог. Как я волновалась, Арсюша, как волновалась, что это у него на всю жизнь! Ну теперь наверное можно говорить. Женился и слава богу.       Вдруг мама Арсения словно прикусила язык. Вырвалось. И у Арсения сложилась картинка. В дверях стоял пунцовый Антон и неверяще смотрел на маму. Как она могла сказать? Его уши-редиски пылали и он смотрел то на Арса, то на маму, все пытаясь проморгаться.       Арсений же во все глаза смотрел только на него одного и не узнавал. На Антоне был огромный велюровый сине-фиолетовый пиджак, волосы с силой зализаны с каким-то гелем, это… не его Антон. Это не мог быть он.       — Идем в комнату, — сказал Антон и, не смотря на смешные уши-редиски и красные щеки, в голосе Антона вдруг просквозило то, чему хотелось подчиниться. Сталь.       — Антон, ты куда Сенечку? Мы тут не договорили, он вот чай пьет, мы вот недоговорили…       — Ты и так достаточно наговорила, — вдруг гаркнул Антон, и мама его показалась сразу какой-то маленькой, затряслась как осиночка и вместе с ней затряслась ложечка в ее чашке с чаем. Антон вдруг резко сконфузился, видно, что он сам от себя не ожидал, не хотел, не сдержался, — Извини, мам… Я люблю тебя, мам, прости.       И Антон кинул взгляд на Арсения с вызовом, как будто ожидая за это «я люблю тебя, мам» издевательства. От него, Арсения, ожидая издевательства… В носу защипало.       — Ничего, Антошенька, это и правда все я, извини меня дурную, сыночек. Я… это все свадьба, я… Твой папа… Папа твой сказал, что приедет.       — Приедет, мам, конечно приедет. Мы ему приглашение послали, помнишь?       Антон обнял маму и Арсений на это смотрел, на то, насколько для мамы Антона эта свадьба важная, на то, насколько она маленькая рядом с Антоном и как будто очень старенькая.       Только когда мама Антона успокоилась, они наконец зашли в комнату. Чавкнула дверь, отделяя их и от свадьбы и от конкурсов и от «выкупа невесты» и от всей прочей шелухи, от которой Арсения тошнит.       — Спасибо, что ей про нас не рассказал, — Антон говорил это сухо.       — Да как я мог вообще?       И Антон медленно кивнул. Разжал кулаки. Он тоже на самом деле знал, что не мог.       Они остались вдвоем. Антон опустился на тахту, в сторону раздвинув колени, и Арсений и сейчас до сих пор помнит то, как плечи Антона опустились и как он подпер голову двумя большими пальцами.       — Значит, знаешь уже все?       Арсений кивнул и наверное по шороху накрахмаленных рукавчиков и воротничка Антон понял, что он кивнул. Антон продолжил.       — Помню, мама на кухне плачет, а он, а он… вещи из шкафа вытащил, разложил по полу, и собирает в чемодан, и орёт ещё на меня, говорит «Нет у меня больше сына». Я ему говорю: «Да ты ебанулся уже совсем…» — Антон говорит это неловко, словно повторяет подслушанное, и они с Арсением, конечно, оба понимают, что он так не говорил, а собирал вещи с пола и, пока на кухне ругались родители, по-детски, не расправив, запихивал обратно в шкаф.       Антон останавился, втянул носом воздух. Арсений не понимал, будет ли история дальше или это конец, он пододвинулся ближе, скрипнув тахтой       — Все будет хорошо, Антон.       — Не будет, Арс, не будет блядь хорошо. Что я творю? Я же ее не люблю!       И Арсений понял, он не знает, что отвечать на такое вопросы – не знает, что творит Антон. Не знает, что он сам творит, вообще ничего-то он на самом-то деле не знает кроме например паразитологии или анатомии растений.       — Антон, Антон, эй, все будет хорошо, окей?       — Я тоже так думал. Мама… она всегда смотрела. Чтобы я на дворе в войнушку играл, чтобы девочкам цветы дарил, чтобы носил синее. Мы с Макаром сидим, играем, а я же, я же ее взгляд вижу! Знаю все, что она думает. Мне так мерзко от себя было, от того, что тогда случилось. И страшно. И от того, как она смотрела, еще больше. От того, что мама теперь одна осталась. Я так хотел ее не подвести больше, Арс, понимаешь? Она… она вроде как стала, ну, — Антон начал колебаться — ну вещи странные всякие делать. Разговаривать, как будто папа еще нас не бросил, третью тарелку ставить на стол, вещи по дому забывать. Я стал с девочкой дружить тогда, с Ниной, водил ее домой, портфель носил, все как полагается. Мама думала, что я на ней женюсь, все мне говорила про... про секс говорила.. про детей, свадьбу. Она тогда очень успокоилась, ей вроде как лучше стало, и я попытался, Арс, я правда попытался с Ниной, думал, что выйдет. Но не выходило. Ничего не выходило. Ты понимаешь, о чем я, да? А Ира... это случилось один раз на квартирнике. Там Макарчик был, друзья все, ну и я к Ире приставал, это так надо было, понимаешь? У нас все к ней приставали, а она всех отшивала. Самая красивая девочка в классе, еще и вожатая. Это игра была, Арс, такая, приставать-задираться-комплименты опускать-морды чистить. Я даже не знаю, нравилась ли она там кому-то на самом деле. В тот день мы напились, и Ира вдруг ко мне подошла и спросила, серьезно ли я тогда. Говорила, что на самом деле я давно ей нравлюсь, а я ее вроде как не замечал. Я… я сам тогда не знал, серьезно ли. Мы напились очень, понимаешь? А потом пошли к ней, случился секс. Вроде я все сделал очень даже хорошо, хотя и был очень пьяным. А может поэтому и получилось, что я был очень пьяным… в общем я потом пошел в ванную и заблевал там все. Реально все: стены, пол. Потом еще полтора часа это дело отмывал. Ну и пока я отмывал, приехали с дачи ее родители, конечно поняли все, чем мы там занимались, орали, Ирка плакала, навзрыд, просто выла, а они все орали и орали, что она теперь испорченная, что ее никто такую замуж не возьмет. Ты понимаешь? Знаешь, кто ее родители? Говорят я ей жизнь испортил, а я... Я всем жизнь порчу блядь. Я сказал, что она не испорченная, что хуйню они порят, что возьмут ее замуж, что… я возьму. Я просто не мог, понимаешь, я все это видел и я просто не мог иначе. Как они вообще могли так с ней, а? Вот так. Раньше думал, что и хорошо, что так случилось. Такие девушки, как Ира, на дороге не валяются. Мама чуть ли не визжала от счастья. Богатая, красивая. Из такой семьи! А любит – не любит, ромашка блядь какая-то, что это вообще значит? А потом я тебя увидел. Там, в очереди на биофак. Я до этого думал, уверен был, что вроде как вылечился.       Часы неумолимо громко шли стрелками. Все слова вдруг плказались лишними.       — Давай сбежим? Арсений, давай сбежим вдвоем? Забьем на всех, вдвоем, давай переедем где можно, давай в… — Антон прошептал это с придыханием, — Америку, через границу, давай отсюда сбежим. Ты же понимаешь, уже все развалилось, дальше лучше не будет... Арс! А в Америке знаешь как! Там все-все-все можно!       Это оно. Арсений мечтал услышать эти слова от Антона казалось бы всю свою жизнь. Да даже месяц назад! Но, странно, когда он действительно их услышал, Арсений понимал, он уже не сбежит, он вообще не хочет бежать. Он не хочет в Америку, уж точно не сейчас. Даже с Антоном. У него подающиеся надежды, у него кафедра. Он и сам в эти последние дни все больше думал о Алене и о их только прошедших первых свиданиях (в парке Горького на катамаране, в новом кинотеатре «Соловей» на Баррикадной) и о том, что надо купить хризантем, что быть может через месяц будет уже прилично ее поцеловать. О том, как все стало правильнее и проще.       — Извини, — Арсений пристыженно опустил глаза, — Извини, Антон, ты был прав тогда. У меня… Алена. И…. и кафедра.       — Понял, — предельно серьезно кивнул Антон, — Можно тогда… я тебя хотя бы последний раз поцелую? — и Арсений с ужасом понял, что Антон почти его умоляет.       — Нет, Шаст, прости.       — Понял, — Антон снова дубово кивнул, — ну значит… Прости меня, Арсений, что все так получилось. С четверкой. Я давно хотел попросить.       — Я уже давно простил.       — Угу.       И тогда Арсений в последний раз обнял Антона. По крайней мере того Антона, которого он знал и помнил. Потом… Потом были песни, глупые конкурсы, выкуп, какие-то дурацкие банки, привязанные к Волге, ресторан, фотографии у памятника, роспись, до комичного огромный свадебный торт.       А потом все вдруг куда-то рухнуло. Они проснулись в 90х. Не тех, где много свободы и колбасы, о которых говорил Антон, а тех, где бедность и всеобщий упадок. До этого изменения правда были медленные, какие-то обреченно понятные, а потом понеслись страшным пугающим галопом. Родителям перестали платить зарплату. Все накопления заморозили в Сбербанке, и они пропали. Стипендия вдруг из довольно весомых 70 рублей превратилась в какую-то мелочь с кучкой нулей. Подработать было почти невозможно: бригады буквально дрались за разгрузку фур и вагонов. Все менялось, но больше всего менялись люди, а среди всех людей больше остальных менялся Шастун. Через пол года Антон совсем бросил КВН, потом вдруг состриг свои кудри, стал носить серые свитера и упрямо подолгу до самой ночи засиживаться в почти пустой лаборатории. Антон стал угрюмый и сконцентрированный, перестал шутить, вдруг начал учиться. Он мыл полы в НИИ, а потом Арсений узнал, что ему за это даже не платили. Арсений смотрел на это, смотрел и вдруг осознавал, что того прошлого Антона он никогда больше не увидит. И не только Антона. Студенчество и юность Арсения, сама память о нем, люди и вещи, которые ее несли, постепенно исчезали, таяли. Вначале пришлось выбросить конспекты. Они наконец стали тяжелыми настолько, что обвалили полку. Это было невероятно, чудовищно. Арсений писал их так основательно, так долго, там были рисуночки за полями и маленькие цитаты, были идеально срисованные с доски поденки. Но тем не менее он это сделал, долго провожая их вниз по мусорпроводу.       А сразу за этим Поз появился с бритой головой в университете. И все как-то сразу все поняли, и даже не спрашивали, подписали обходной лист быстро, без шума. И Димка пропал. За ним ушел Дрон. А потом Крап. Их группа как будто облетела. Люди стали заканчиваться как-то резко и как будто бы безвозвратно.       И вот все кончились.       В начале Арсений не поверил. В один день Антон пропал. Остались вещи, осталась даже незаправленная кровать, осталась ничего не понимающая Ира. А Антона не было. В деканате уставше и как-то сами себе неверяще сказали, что он сдал экзамены досрочно, забрал диплом и вернулся жить в Воронеж. Вот только Арсений очевидно знал, что ни в какой Воронеж Шаст не возвращался. Он, конечно, бросился искать Шаста (или доказательства того, что тот хотя бы жив), поехал расспрашивать воронежского Макара, обзванивал телефонные линии, но…       Вдруг неожиданно сразу за университетом кафедра и подающиеся надежды Арсения развалились. Вернее кафедра осталась — зачахшая, холодная (на обогрев денег не было) она едва сводила концы с концами, больная и одряхлевшая, почти вымершая. И Арсений, будущий ученый-орнитолог с мировым именем, каждый день с утра до вечера торговал зонтиками на улице: денег не было, а Алене на заводе, где она работала инженером, выдавали зарплату зонтиками, – ничего не оставалось, как попытаться их продать.       Такое наступило время. В один холодный вечер бабча с горячей кукурузой, его тогдашняя соседка по «точке» у станции метро Измайловская, приговаривая что-то о Ельцине, отдала самую плюгавую кукурузу замерзшему Арсению, и он вгрызся в нее, солнечную и сладкую как тот Крым, в который Шаст когда-то на первом курсе предложил им вчетвером поехать.       — Ну, покупать бушь? — вдруг раздался голос и врезался в сказочный Крым, превратив его в слякотный больной московский ноябрь.       — Откуда у меня деньги! — тут же возмутился Арсений.       Бабка равнодушно пожала плечами. Ей было все равно.       — Так етить, чего я тебе дала, если ты покупать не бушь?       — По доброте душевной?       — Маркетинг, — с видом ответила бабча, — Одна бесплатно, две купи.       — Так чего вы сразу не сказали?       — А ты б тогда взял?       — Нет.       — Вот! — Бабча с чувством собственной победы подняла кривой палец, — Бери.       И тогда Арсений понял, что его больше не хватает на сопротивление этому бездушному времени, этой научившейся быть ушлой бедной южной старой женщине и вкусной масляной соленой кукурузе, таящей на языке.       — Прости, Шаст… — пробормотал он про себя и достал те деньги, которые с Ирой и Аленой откладывал дать на лапу ментам, чтобы те хотя бы почесали лысины в деле о пропаже студента Шастуна…       Они сидели втроем на маленькой коммунальной кухне, грызли кукурузу, курили сигареты Петр 1 и думали, а что же им всем делать дальше? Для Иры это была страшная и неумолимая перспектива вернуться в разваленный бандитами Воронеж и признаться уже не таким уж и высокопоставленным родителям, что муж, которого она всегда выгораживала, бросил ее одну на произвол судьбы в чужом городе. Для Арсения мучительные вопросы и душевные терзания, рассказывать ли Ире обо всем, что он знал про Антона, или сохранить их секреты? А еще уже тогда начавшая расти внутри душащая невыносимая тоска по человеку, по стране, по прошлому, и вслед за тем неизбежность нового, совсем другого и глубоко непонятного будущего. Алена же была просто чутким к чужим несчастьям человеком и прилежно тосковала вместе с ними, не задавая лишних вопросов.       В тот день Арсений перед выходом обнял Иру и по настоящему ее пожалел. Ира была не виновата.       — Ир. Хочешь совет? Едь домой.       — Ты думаешь, он все же умер? — доверительно подняла на него глаза Ира.       — Думаю, что пора нам всем начинать думать так.       К его удивлению Ира не стала перечить, уже через неделю ее не было. Арсений тоже сделал последнее усилие — выбросил вслед за конспектами пыльную давно необитаемую банку, где раньше жили пусижары и пепльницу Антона, которая все еще стояла на балконе. Так Шаст совсем исчез из его жизни. Пока он был рядом – с ним жила и молодость Арса. Сейчас его зрелости предстояло зажить в Алене. Алене вообще он нравился, она ему тоже очень нравилась, нравилась гораздо больше, чем Антон. Но любить оказалось не одно и то же, что нравиться, поэтому одно он знал наверняка: она не Антон. Вообще Алена была нечто диаметрально противоположное Антону. Тихая, аккуратная, всегда уткнувшаяся в книгу, задумчивая и ценящая слова. Похоже, Арс, когда выбрал ее, выбирал не живого человека, а «антиантона». Просто как набор качеств из конструктора «Сделай сам». Иногда Арс все пытался разобраться, та ли эта Алена, которую он когда-то придумал случайно для Антона и Иры? Существует ли эта или та Алена на самом деле? Или он просто сошел с ума вместе со всей страной. Но разбираться на самом деле было поздно. Он должен был строить все свои мечты вокруг этой женщины, которая стояла рядом, а внутри у нее рос его ребенок, и он теперь должен был идти и дальше довести все до логического конца.       Пока Кьяра еще жила в животе Алены, Арсений всегда приговаривал ей закон Геккеля—Мюллера. Онтогенез повторяет филогенез в ускоренном порядке. Алена щурилась, ей не нравилось, что Арсений называет их дочь «эмбрионом» и что проверяет на ней какие-то «основные» законы, но Арсу, любовно лелеющему все, что еще могло связывать его с его прошлым на биофаке, повторять это казалось очень важным и уморительным. Поэтому он с упоением и неким страхом думал, как его дочь проходит все стадии эволюции, как она из одной клетки превращается в маленькую рыбку, а потом ее жабры исчезают. Арсения не пугала мысль стать отцом, но пугало, как день за днем его ребенок превращается в человека.       Алену же в материнстве пугали более приземлённые и понятные вещи. В основном роды. В той больнице, куда ее положили, не было ничего — ни лекарств, ни расходников, ни постельного белья, ни питания, ни посуды, ни горячей воды. Единственное, что выдали, — это маленькое вафельное полотенце и старую простыню в дырках. Слава богу, что сама больница была еще относительно новая, построенная как раз перед самым развалом. И в ней хотя бы было рабочее оборудование, крепкие стены, и трубы не успели проржаветь.        Арсению тут же сказали, что надо принести не только еду, кружку, ложку, но и все лекарства, шприцы для уколов, капельницы, бинты и вату. Вообще все это надо было купить. Арсений пошел занимать по соседям, но проблема была в том, что все соседи и знакомые были в таком же положении, что и они сами. Кончилось тем, что он отнес в ломбард Аленины золотые сережки. Узнав про это, Алена заплакала.       — Я подумала, что дальше нет никакого ускоренного порядка, — вдруг зло сказала она, — Человекогенез повторяет страногенез. Ненавижу, ненавижу, ненавижу!!       И Арсений грустно опустил голову. Они и правда плелись вслед за страной, так и не зная куда. Челночили, кормились картошкой с участка родителей, дрожали. Последний "бизнес" Арсения с футболками прогорел, точку у метро он потерял, так что пришлось разгружать грузовики с рыбой (с тех пор ее и возненавидел). Пока другие делали состояния, они выживали, списанные на обочину истории со своими честностью и идеалами, которые уже больше никого не интересовали.       Но с Кьярой вдруг все стало яснее. Когда она своей маленькой ручкой схватила палец Арсения, он понял, что это значит – иметь дочку. Ей была нужна забота и любовь. А Алене были нужны первые бананы и бразильские сериалы. Сердце Арсения растаяло. Жили они все еще бедно, но с тех пор он помнил и много всего хорошего, что застыло в памяти как артефакты. Первые шаги, первые слова. Печенье «Глаголики» с коробкой с тогда еще работавшего «Красного октября», бутылки-чебурашки, «Юппи», турецкий трикотаж, первые мобильники от северо-западного GSM, а ныне «Мегафона», жуткие страшилки про купчинские группировки и «Улицы разбитых фонарей» как фон для семейных ужинов по будням.       На работу в университете Арсений вернулся в 1996 году, зарплату стали платить, хоть и небольшую, они даже что-то накопили, и тут бум — снова случилась катастрофа — дефолт 1998 года. Как сейчас Арсений в холодном поту вспоминал, что скопили к тому времени они в рублях в пересчете на доллары 20 тысяч, а как увидели пьяную морду Ельцина в телевизоре — «Девальвации не будет, панимаишь!», — тут же он сказал Алене: «Давай все деньги на доллары поменяем и дома будем держать». Но она не согласилась, заспорила, так что поменяли только половину. Так остальные деньги и сгорели. За два месяца доллар в три раза подорожал, и все цены поднялись. Арсений приходил домой, где все плакали. Алена плакала от досады, Кьяра была маленькая и плакала постоянно. Тогда он встряхнул Алену, которая причитала.       — Не жили хорошо, вот и не надо было начинать.       — Алена, а ну прекрати рыдать! Ну надо же что-то делать! Все у нас будет хорошо, вот увидишь. Давай, продержимся еще чуть-чуть.       Продержаться и правда пришлось самую малость. Наступили 2000-е и все наконец начало меняться. Братки стали депутатами, расстелились по киоскам глянцевые журналы, пришли вечеринки и обтягивающие штаны, которые Арсений тут же подхватил носить.       Немного лучше они стали жить в нулевые, ощутимо лучше — после 2005. Арсений наконец стал профессором и сел с Серегой на большие «президентские» гранты – это страна оправлялась и всем снова появилось дело до зябликов и скворцов. Кьяра тоже подросла, занималась школой и какими-то кружками. Алена наконец перестала волноваться, стала делать и продавать какие-то вязания и цветочные горшки с салфетками. Появилась квартира, дача, машина… Хотелось проморгаться, неужели все наладилось?       Сначала отнеслись к этому настороженно, высунули носы на секунду и снова засунули в свои норки как пугливые грызуны. Но жизнь и правда стала спокойной. Теперь уже захотелось жить красиво. Раз в месяц ходить в ресторан, фотографироваться на первые цифровые камеры.       Впервые Арсений действительно выдохнул.       Именно тогда и появился Антон. Уже потом Арсений думал, что наверное «Антонов» и до этого вокруг был миллион, но тут он был слишком занят и напуган, чтобы их замечать. Этот же Антон появился ровно тогда, когда нужно.       Конечно, Антон Захарьин был совсем не похож на его Антона, на Шаста. Он был низким и коренастым, точно вытесанным из дубового пня. Смешливый, гламурный и стильный, будто и не живший в девяностых, а так и возникший в нулевых, Захарьин блестел. Арсению вдруг неожиданно это понравилось. Он никого подобного не встречал. После десятков лет стеснения, угрюмости… В нем было все то, что растеряла страна в течение тех страшных лет, да то, что и сам Арсений незаметно растерял за года бедности, брака, родительства. Захарьин же взял и каким-то непостижимым образом это в нем снова разглядел, потянулся. Сначала Арсению было просто интересно, он был человек семейный и на ухаживания отвечал скорее снисходительно, сводя все в шутки, убеждая себя, что мужчины его вообще-то интересовать не могут. И как-то прошляпил тот момент, когда они уже целовались у Антона в гримерке. Так Арсений впервые узнал, что значит физически быть с мужчиной. Это было прекрасно.       — Я на работе задержусь.       Они целовались, занимались сексом по туалетам, пили шампанское, катались на кораблике по Москва-реке, Антон наряжал Арсения в боа и шелковые рубашки, поил коктейлями. И Арсению было страшно от того, как же ему (профессору и внутренне все еще советскому гражданину!) это нравилось. Он как будто жил две жизни.       Со стороны все выглядело так, будто они дружат семьями, но Арсений знал, что скрывалось за красивой оберткой, его это поедало. Последней каплей стал совместный отдых у моря, и стоящая рядом Алена с великодушным голосом человека, согласного не стряхивать с ушей лапшу.       Тогда он признался. Развелись тихо и мирно, всем было больно и не было смысла делать еще хуже. С Захарьиным он тоже сразу же расстался, просто не выдержал... так в первый день после суда Арсений растерянно повернул ключи и зашел в пустой дом, включил загудевший колонками компьютер, впервые зашел на сайт с порно. Снова начался какой-то новый этап его жизни. Сразу он испугался, как просто оказалось найти мужчину. Казалось, должен быть какой-то подвох. Но нет. Прошло время, когда все скрывались, и люди, пожав плечами, спокойно признавали себя геями, бисексуалами, лесбиянками.       Да, действительно, времена менялись, а Арсений впервые каким-то чудом за ними поспевал. Он живо интересовался новым. Ему нравился инстаграм с его хэштегами, нравилась всеобщая свобода, нравилась одежда, нравилось быть строгим сучным одиноким профессором и нравилось то, что таким и он всем нравился в ответ. Арсений вдруг заметил, что постарел он красиво. Казалось, живи и радуйся. Но почему-то внутренне он так и остался несчастным. Арсений вспомнил среднюю и старшую школу, где хитрил, чтобы никто не признал в нем болезненного мальчика в блузе. Все повторялось. Теперь этот мальчик скрывался в модных пошитых специально под него брюках и подкастах в наушниках. И Арсений мучительно задумался, а когда же вообще он был собой, был настоящим? Перед глазами всплыли картинки первого курса, биостанции, смешные потные ладошки Шаста и его собственные смешные потные ладошки. Да, ведь это было в восьмидесятых! Боже, как же давно. Уже шла перестройка, но союз еще не распался, а у него была первая и похоже единственная любовь.       И, когда от Сережи пришло то самое злосчастное письмо, Арсений, ни капли не задумываясь, сел на поезд и отправился в Звенигород.