Поденки живут три года

      Лето 86-го года отлетало медленно и неохотно, отрывной календарь зацепился своими пружинками и застрял где-то на бесконечном июле. К мокрым волосам лип тополиный пух, солнце жарило даже через протертые коленки на джинсах, и даже самые строгие преподаватели отпускали с лабораторных пораньше. Для Арсения это было счастливейшее время, как будто вообще не существовало ничего за пределами леса и деревянных просмоленных домиков биостанции. В любой свободный вечер они с Шастом удирали и шатались по окрестностям.       – Давай захватим мир! – предлагает однажды Арсений, он в общем-то обожает масштабные злодейства.       – Мир, ты захвачен! – говорит Антон шепотом, чтобы не услышали следующие в очереди.       Так тихо-тихо в районном магазине «Газовик» они отпраздновали захват мира. Потоптавшись у протекающего на пол холодильника, решили в эту честь брать мороженое.       – Вы завоеваны, но речь не об этом. Сдачи не надо! – великодушно говорит Арс продавщице, забирая пломбиры.       Продавщица моргает.       – Какая сдача? С вас еще шестнадцать копеек.       Арсений, расщедрившись на свою повышенную стипендию, отсчитывает копейки сразу на свое Ленинградское, а потом еще и на белочку для Антона. Он сегодня будет добрый правитель мира, совсем не жадный…       – Арс, Арс, Арс!       – Ммм? – и в синих несвеже-крашенных дверях магазина он оборачивается ровно в ту секунду, когда Антон кидает репейник и тот цепко впечатывается в самый центр футболки.       – Дура-а-ак, – Арсений неверяще смотрит на свою грудь как будто там ни больше ни меньше растекается пулевое ранение.       – Не дурак, а ботаник! Способствую расширению ареала репейника.       – Значит лопух!       – Дра-а-азнишься, Арсений? – Антон тянет слова, подбрасывая в руке следующий утыканный колючками и пушком шарик.       – Вовсе я не дразнюсь, – с шумом шипит Арсений, оттягивая от футболки первый антонов снаряд, – Вот был бы ты и правда ботаником, знал, что репейник это и есть Лопух Большой. А значит, раз ты кидаешься семенами лопуха, то какой вывод мы делаем. (Какой?) Правильно, что ты тоже лопух!       Вот. Арсений теперь очень собой доволен, во-первых лопух в конце концов он отцепил и даже затяжечек не оставил, а во-вторых еще провел всю доказательную базу, что Антон то еще растение-паразит.       Но Антон фыркает, ему на доказательную базу все равно, он просто пожимает плечами.       – А ты зануда.       – Лопух!       – Зануда-а-а-а.       – Лопух!       – Зануда.       Арсений ощущает проигрыш, его великолепная доказательная база вот-вот разобьется о банальную антонову твердолобость. Так что он просто подходит, привстает на цыпочки и целует. Шаст же все понимает, так что сначала смыкает губы в тоненькую ниточку, вроде как сопротивляется, но потом выдыхает громко и послушно сдается.       – Лопух… – осуществляя свой план, хитро бормочет Арсений самыми уголками губ, уже зная, что победил.       – Угу, – Антон не прерывает поцелуй, а только обнимает его крепко-крепко, топчется.       Вдруг Арсений замечает, что клейкий шарик семян репейника как будто невзначай клеится ему на спину. Он протестующе мычит, но Антон клеит крепко, а держит еще крепче, так что как бы Арс не ерошился, становится понятно. Репейник остается. Арсению бы разозлиться, но это же Антон. А значит ой ну и ладно, ну и пусть на нем прорастет дурацкий лопух. Так что какая вообще-то разница?       Какая разница?       «Я тебя люблю»       Арсений каждый раз хочет сказать Антону, но слова застревают в горле, потому что… может быть когда она, эта любовь, есть, то и правда говорить о ней не обязательно?       Про любовь Антон не говорит. Зато обожает жизнеутверждающие истории. Ну, например, как один парень еще в Воронеже пошел в аптеку за градусником. На обратном пути на него напали два мужика. Он стал отбиваться, и в драке получилось так, что градусник воткнулся одному мужику в рот и там сломался.       – Прям со всей ртутью, Арс, прикинь! Ну ты сечешь?       Арсений сек.       – А как же он в рот воткнулся?       – В драке всякое бывает. Может, зуба не было. Может, еще как-то… И не такие тупые случаи бывали! – говорит уверенно Антон, и Арс верит, что так оно и есть. Он сам не заметил, как в общем-то всегда недоверчивый и подозрительный, стал не просто верить Антону, а верить Антону безоговорочно, как-то так абсолютно…       Льет слезы сладкие пломбир с орешками, Шаст отдирает вафельку аккуратно, Арсений же морщится, зачем Антон купил именно это? Он сам ненавидит мороженое с вафельками. Когда был маленький, бабушка и мама все боялись, что у него будет ангина или еще более длинной страшное слово (…бронхит), поэтому топила ему мороженое. Нормального холодного оставалось совсем немного и Арсений тайком, уличив момент, быстро слизывал его со стаканчика.       ***       Арсений вдруг понимает, сейчас он помнит только свою память о том, как мама и бабушка топили ему мороженое. Помнит, как вспомнил в тот день с Антоном. Помнит как уже воспоминание, но о чем? Само событие будто бы испаряется во времени, теряет форму и растекается на всю его, Арсения, жизнь. Это было, но как, когда? Он не помнит свои пальцы, когда те были еще маленькими, не помнит маму молодой (хотя отлично помнит ее молодые фотографии), не помнит вкус мороженого, который называет сейчас самым восхитительным в своей жизни.       Он это уже не помнит.       А помнит ли он то лето, помнит ли Антона Шастуна? Ведь если помнит, то как может принимать за него совсем другого Антона? Если помнит, то как может давать памяти себя так обманывать?       Шаст, он же тоже со временем потерял эту свою форму и расплылся как мороженое. Арс напрягает голову, пытается собрать. Перед глазами в первую очередь будто в насмешку возникает лопоухий с детским лицом Шаст в огромном (отцовском?) свадебном пиджаке из велюра с какой-то залаченной бутоньеркой. Это отпечаталось так сильно, что Арсений наверное и правда в первую очередь помнит Шаста именно таким.        Фотографии. Тысяча фотографий, которые наделали в тот день. Загс, зал банкетный, набережная, у какого-то военного воронежского памятника (зачем?), снова банкетный зал. Фотографии. Все они! Взялись хранить память вместо него и все наврали.       Арсений очень злится, уже давно злится. Злится на ту залаченную прическу Антона, которую он на самом деле никогда не носил. На то, что на некоторых фотографиях Антон так похож на советского мужичка, которым он никогда не был. Но больше всего злится на то, что фотограф выхватил их пожимающими друг другу руки и стоящими по разные уголки в толпе. Что не осталось ни одного напоминания, что вообще-то гуляли в лесу, целовались, любили, держались за руки.       – Арсений? Ты что-то сказал?       – Нет.       – Ладно… Ты это, когда что-то будешь говорить, ты мне об этом скажи. Антон Добровольский семенит рядом, откусывает огромные куски мороженого как будто ест картошку. Арс кивает. Скажет. Разговор у них сегодня не клеится. Тем не менее приятно вместе идти над речкой (говнотечкой – голосом Шастуна добавляется всегда само собой и Арсению внутренне уже за это стыдно).       Всего на секунду Арсений думает, что может быть взять Антона за руку?       Сердце сжимается. Ему странно. Не влюбленно, не весело, а безумно странно. Вчера он сел и разделили блокнот на две колонки «когда мне было, ему было». Когда мне было 18, ему было 0. Это чудовищно, это просто фатально и Арсению хочется провалиться. Но потом он, сам не зная зачем, пишет: «когда мне было 24, ему было 6». Боже, какой позор, этот Антон только пошел в школу… когда мне 36, ему 18. Куда вы лезете, Арсений Сергеевич?       Но 18 это же уже взрослый человек.       Когда мне 40, ему 22. Когда мне 45, ему 27. Когда мне будет 50, ему будет 32. Когда мне будет 58, ему будет 40.       Арсений доходит до «когда мне будет 70, ему будет 52» и с выдохом все это зачеркивает. Зачеркивает с силой, продавливая, так что если бы времена были другие, то тут бы уже было дел на целую промокашку, но синий стержень копеечной ручки просто скребет бумагу, так и оставив видными продавленные проклятые «когда мне будет 60».       Арсений вздыхает, продолжает переставлять ноги. Левая. Правая. Левая. Антон терпеливо ждет. Он не тараторит, не пытается его как-то разговорить, не делает никаких тупых движений типо стрясти за шиворот елочную труху или бросить тот же самый репейник, а просто молча терпеливо идет рядом…       – Аккуратно!       И Арс, по колено в своих мыслях, едва не врезается носом в тоненькие сетки, растянутые между колышков.       – Так и знал, что ты внутри птица, – все же не удерживается от комментария Антон.       – Ага, долбодятел, – Арсений качает головой и сам на себя злится. Ведь шли же смотреть сетки, да у него даже схема была, где они висят! Позор.       Антон, заметив, что Арс расстроен, сразу же меняет тон.       – Да ладно, ничего же не случилось, Арсений, не переживай, даже не врезались. Я бы тоже не нашел… Окей, хочешь я сделаю вид, что этого не было?       – Хочу, – он сам для себя вдруг неожиданно соглашается и ощущает, как обиженность на мир слегка проходит.       Антон тем временем старательно делает вид, что гуляет мимо и сеток тут даже и в помине нет.       – Антон! – Арсений улыбается, смотря на это.       – Ау.       Арсений улыбается еще шире от осознания усердия, с которым Антон нарезает круги мимо сеток, но на них не смотрит.       – Антон, тут сетки вообще-то… – отмечает он как бы невзначай.       – Да ладно!       – Вот представь себе, дошли.       – Блин, такие тонкие сетки и совсем незаметные, вот я бы точно врезался, если бы ты не сказал.       Арсений хихикает. В сетке, запутавшись лапками и клювами, подвешенные вниз головой, дергаются и пищат две птицы.       – О, это Сережины синицы, Антон, смотри!       – Это ты их типо в лицо всех знаешь? То есть в клюв, – Антон кончает клоунаду, тоже смотрит на птиц, вроде как критически и с недоверием, но в глазах жадный интерес.       Арсений хмыкает и выдерживает театральную паузу. О театральном гриме нужно обязательно с театральной паузой, и показывает.       – Видишь? Это театральный грим. Индивидуальное мечение, такое Серега использует. Значит, что синица у него в каком-то исследовании участвует. На западе уже давно цветные кольца вешают, часто еще и с локатором, а у нас... Ну вот и сам видишь. Финансирования никакого, зато по старинке, по совковому.       Арсений улыбается, поднимая карман сетки от земли, куда он почти впечатался под весом двух упитанных летних синиц. Он улыбается азартно.       – Давай их достанем и Сереже принесем? А то, пока он дойдет, покалечатся же. Смотри, как эта в кармане повисла.       Антон кивает, но пятится. И Арсений тут же понимает в чем дело.       – Вы что никогда не выпутывали птиц?       – Сергей Борисович пока нам не доверяет, мы только сетки ставим.       – Ничего не меняется, – Арсений закатывает глаза, – давай, не бойся, я все покажу, как надо.       У Антона глаза размером с блюдце как у собаки из «Огнива». Арсений касается его тонких холодных пальцев. Он давно этого не делал (про птиц, не про руки!), но все уроки Сереги помнит как будто вчера. Главное не бояться, все будет хорошо. Руки уже не дрожат как в первый раз, он до сих пор помнит взгляд того несчастного крапивника. С тех пор он достал из сеток столько птиц, что и не сосчитать.       Пальцы Антона под его пальцами как желе неповоротливые, но они справляются. Арсений усмехается, синица в их переплетенных руках бьется, пытается клюнуть. Арсений выворачивает уверенно, хмыкает, большие синицы как всегда щипучие, только тронешь и включают сучный режим.       – Не у каждого получается вытащить птицу из сети с первого раза! – хвалит он Антона.       – Можно теперь я сам?       Арсений немного колеблется… Если они порвут сетку, то конец. Сетки бусовские, трофейные, подарок польского профессора, новых таких не найти. Он не уверен, но все же кивает.       Антон выпутывает синицу дрожащими пальцами, и сетка не рвется, птица смотрит своими непроницаемыми бусинами, даже не пищит, Антон смотрит на синицу, потом на Арсения… влюбленно смотрит. И Арсению кажется, что вот этим единичным не обманутым, оправданным доверием он сделал все только хуже.       – Ну… Эм…. Мешочков у нас нет, так что по синице в руку и пошли.       У Антона лицо ошалелое, он бормочет с глупой улыбкой, смотря на то, что они собираются провернуть.       – Это… это у меня синица в руках?       – Ага, и журавль в небе, – Арсений усмехается, – Будет у тебя в руках еще и дрозд, и крапивник, и может даже дятел. Но дятел это, конечно, если повезет! ***       Дятел смотрит на них очень недовольно и пищит как резиновая игрушка, но по нему сразу видно – не игрушка, только отпустишь долбанет в глаз со всей силы (это Арсению так кажется, иначе зачем вообще такой клюв, если не хочешь им воспользоваться в любую удобную минуту?).       – Это дятел, большой пестрый, молодой, не можем определить пол, потому что у него голова не линяет…       – А как определили, что молодой?       Сергей Борисович закатывает глаза.       – Он Цоя слушает и на мотоцикле ездит! – …. пауза. Никто не смеется, а Арс даже меленько записывает, и Сергей Борисович с шумом выдыхает, – ну вы и сами… долбодятлы! Вот ты, Арсений, вот что ты сейчас записал, а? Длинный, а ну, что это он записал? Вы голову включите! Шучу я! У молодого шапочка красная.       – Горит, – категорично и со вздохом говорит Шаст, записывая про шапочку. Тут раздасадованный взгляд Сергея Борисовича впечатывается уже в него, и Антон, покраснев, бормочет, – ну на воре… шапка горит… шапочка…       Сергей Борисович медленно открывает рот и закрывает. Кажется, что если на его голову разбить яйцо, то оно зашипит и поджарится.       – И вот это им мои шутки им не нравятся! Ей богу, лучше бы остался в Москве в НИИ работать! Никаких сил на вас нет! Так, вы чего перестали писать, а? Пишите-пишите! Пять перьев старых, пять перьев новых…       Внутри домика висят рисованные от руки плакаты перелетов птиц, трещит спираль накаливания старого обогревателя, и перебивает ее легко дрожащая лампа с тремя молочными плафонами. На столе разбросаны журнал, линейки и шлангенциркули, стоят весы и стаканчик из-под йогурта. Арсений утыкается обратно в тетрадки. Сергей Борисович надиктовывает мерно и сухо, а день сегодня дождливый, так что хочется закрыть глаза, съежиться и уснуть так на тысячу лет. Интересно, в анабиоз он впадет, в оцепенение или в спячку? Интересно, если Антон его поцелует, то он проснется?       Дятел сменяется крапивником. Дрозды, синицы, пеночки… Сергей Борисович нехотя, но все же дает Арсению что-то смерить, а Антону, немного подумав, говорит.       – А ты будешь выпускать.       – Выпускать?       – Это самое простое, не обольщайся.       Арсений слегка дуется, он вообще-то тоже хотел бы выпускать. Разве выпускать не должно быть наградой за то, что он уже неделю торчит у Матвиенко в любое свободное окошко?       Сергей Борисович явно об этом не задумывается, ему фиолетовы метания Арсения, он вытаскивает наружу одного из ополовников и снимает со стенки синюю пластмассовую нить с нанизанными на нее как на ожерелье кольцами. Даже не с кольцами, а с крохотными алюминиевыми трубочками, на каждой из которых выдавлены номер из букв и цифр и слово Moskva. Рядом - цепочки из колец другого калибра (тем же снегирям, например, нужны размером побольше). Арсений, воодушевленный своим успехом с измерениями, рвется надеть ополовнику колечко, но Сережа шикает и бьет его по руке:       – Куда полез? Нет, тут нужно очень аккуратно! Надо чувствовать, насколько колечко сжать: если недожать, оно спадет, пережать - начнется воспаление и птица погибнет. Нельзя, чтобы на сустав оно заходило.       Затем он раздает не менее важные указания и Антону, передавая в его руки комок перьев.       – Сначала надо птицу грамотно удержать: голову между указательным и средним пальцами, тельце - в кулак, но совсем не сжимая... так, молодец. А теперь открывай.       Антон открывает руку, но ополовник вместо того, чтобы взлететь, так и таращит свои глазки-бусинки на него. Антон тоже таращится в ответ, спрашивает с опаской.       – Сергей Борисович, я ему что-то повредил? Почему он не взлетает? – голос Шаста дрожит.       Сергей Борисович в свою бороду фыркает, на Антона и его птицу даже не смотрит.       – Понравился ты ему просто, не переживай. На дерево может его любимое похож. Ха-ха-ха-ха, – Матвиенко сиповато умехается в бороду – да посидит и улетит, чего испугался. Не думаешь же ты, что он на всю жизнь с тобой останется?       – Нет…       Но ополовник сидит, пушится в порывах ветра, маленькими коготками цепляясь за ладонь Антона. Даже не собирается заниматься своими птичьими делами. Шаст смотрит на него уже не так напуганно, по его лицу гуляют сразу сотни разных эмоций, от лопоухой дурашливой сконфуженности до гордости выпяченной вперед как грудка снегиря.       – Я! Я назову его Толик, – Антон буквально просвечивается.       – Никакой он не Толик, – бурчит Арсений, сверяясь со своим журналом, ему все еще обидно, что после того, как он уже месяц все делает для Сергея Борисовича, должен копаться в цифрах, –это VD40980 вообще-то.       Антон хмурится всего секунду. И Арсений сдается. Кто угодно, но Антон…       – А знаешь, ты прав, похож на Толика.       И вдруг ополовник Антона поднимает голову и прыгает. Не шмыгает, не выскакивает — а взлетает. Взлетает, как птица, которую выпустили на свободу. В три маленьких удара крыльями взмывает ввверх. А Арсений и Антон, стоя на земле, смотрят, как ополовник по имени Толик прыгает в небо… ***       Зеленый облезлый домик орнитолога выглядит совсем заброшенно. Только на веранде валяются порванные местами сетки, но окошки зияют пустотами вместо того, чтобы гореть.       – Ну… Сергея Борисовича нет. Мы с тобой ему просто птиц оставим, – констатирует Арсений с досадой.       Он переворачивает и трясет старую банку от кофе жокей на подоконнике, из которой тут же выпадают ключи с несуразным пластиковым брелком «с годом свиньи 2004» (ха! какой же ты предсказуемый, Серега!) и заходит в домик, чтобы найти мешочки. На секунду дыхание спирает. Все так же - трещит спираль накаливания старого обогревателя и перебивает ее легко дрожащая лампа с двумя (третий разбился в 2006 и так и остался голой лампочкой) молочными плафонами. Он быстро убирает синиц в мешочки и вдруг сердце начинает биться чаще. Не успел. В полумрак домика, треща половицами, заходит Антон и сразу становится тесно. Арсений ощущает его дыхание, малиново-ромашковый запах, ощущает жаркое тепло, которым Антон делится не хуже старой трещащей лампы накаливания.       – Арсений… Я… Знаю, может сейчас не время, но я не могу и дальше молчать. Я таких как ты никогда не встречал, понимаешь? Ты особенный и мне плевать, тебе 13 или 50.       – Антон…       Но Антон не слушает, он горячо тараторит.       – Нет, не говори ничего, послушай! Представь, если перерождение существует и мне на самом деле 1000 лет, а тебе какие-то жалкие 37?       – Антон… – Арсению хочется то ли завыть, то ли застонать.       И Антон аккуратно касается рукой его руки, отводит куда-то непонятно куда, Арсений остается голым без своих рук.       – Попробуй хоть раз не думать так много.       – Не на того попал, – Арсений хрипло усмехается, но не двигается, застывая.       Это спячка, оцепенение или анабиоз?       – Послушай… мы с тобой очень хорошо ладим, правда? Я… я не хочу на тебя давить, но я бы хотел поцеловать тебя. В лоб. Можно поцеловать тебя в лоб? Скажи да.       И Арсений говорит да. Он почти незаметно кивает, но этого хватает, чтобы провалиться в пекло.       Он просто хотел, чтобы его любили. Хотя бы раз. Ему просто нужно, чтобы его полюбили хотя бы секунду вот так, окончательно, безусловно. Как любил Антон. Как любил он сам когда-то.       – А в подбородок, можно в подбородок? – шепот едва различим и Арсений понимает, что Антон уже и так, уже и так целует его в подбородок. В щеки, в нос, в губы…       Они целуются, и Арсению кажется, что он сейчас расплачется, что развалится. Антон зацеловывает его своими руками по макушке и шее, своими мягкими губами по лицу. И Арсений хочет — он хотел именно этого с первого дня, когда впервые Антона здесь увидел, хотел просто схватить его и наконец целовать его и быть зацелованным. Чтобы Антон ничего не говорил, чтобы просто прижал к себе теми руками, которыми всегда до всего можно было дотянуться. Закрыть глаза. Как же ему было одиноко все это время. Но сейчас, сейчас ему хорошо. Потому что это то место, где он хотел быть счастливым, это его студенчество, его молодость, тот же его наивный пожар в душе, это, блядь, его настоящее. Это его! Арсений уже сам жадно целует Антона, языком вылизывает губы, а тот слегка стонет открытый рот в рот. Ага, не ожидал? Смотри, чему я за эти года научился.       И вдруг Антон отодвигает его, опускается на колени, суетливо и дергано расстегивает арсов ремень.       – Что это ты придумал?       – Из нас двоих кажется вы взрослый, Арсений Сергеевич, мне вам что ли рассказывать про два пестика?       И Арсений едва не задыхается, ощущая резкое раскаленное тепло, накрывающее снизу. И, хотя сосет Антон медленно и неглубоко, даже неловко (он наверное не сможет от этого кончить), Арсений ощущает, как в голове шипят бенгальские огоньки, новогодние старые острые бенгальские огоньки, прожигающие линолеум.       – Да… да, Антон, пожалуйста…       Арсений приоткрывает глаза. Антон на него не смотрит, и Арсений видит только дрожащие ритмично двигающиеся макушку и уши, видит скат носа и хочется просто прижаться крепче, сильнее… Три… Два молочных плафона… Перед глазами начинает скакать все подряд, Арсений пытается сосредоточиться на этой макушке Антона. Уши, скат носа… Он ощущает, как скорый оргазм накатывает как будто сверху, как будто бы…       – Серега? Арс-с-ений… Ой! Мы не хотели мешать…. Мы Серегу только искали… АНТОН!!??!       Арсений широко распахивает глаза и видит в ответ такие же широко распахнутые. Паша с Лясей стоят у входа в домик орнитолога.       Секунда.       Большая секунда.       Арсений, когда ходил в музыкальную школу, не понимал, как секунда может быть большой? Но эта секунда была величиной с Байкал озеро.       И, пока большая секунда не кончалась, Арсению казалось, что он натягивает трусы медленно, что не слушаются ватные руки, что непозволительно неспешно сходит возбуждение, пока Добровольские просто смотрят (они даже как будто не двигаются и не моргают и, возможно, для них секунда совсем-совсем-совсем другой длины).       Но все кончается, даже это. Ляся оседает на пол, хватается за дверной косяк и начинает меленько то ли дышать то ли рыдать.       – Арсений, я думала, что вы, нет, что ты! Ты приличный! А ты! Как ты мог? Он же только мальчик, а ты его… Антошенька… Мой Антошенька…       А Паша просто подходит к нему, в глазах Арсений ловит разочарование, горькое и обидное и пустое, а еще превосходство. Какое-то до тупого очевидное и возрастное превосходство взрослого, который не делает вид, а на самом деле эти взрослым является.       Арсений больше не видит того своего друга Павла Алекссевича, который заходил к нему, приподнимая в дурашливом жесте кружку. Без улыбки и без кружки Паша вдруг выглядит как папа, отец. Не отец Арсения, а абстрактный чей-то отец, который все умеет и знает, а еще уезжает на работу утром и иногда в странное слово командировка.       – Ноги твоей больше не будет рядом с моим ребенком. И на этой кафедре.       – Паша, я объясню.       – Даже не пытайся мне рассказать, что у вас любовь, – Паша дергает его за все еще расстегнутый ремень, – Штаны хоть надень.       И Арсений молчит. Паша еще пару секунд смотрит на них, будто от этого что-то изменится, и разворачивается, бросив Антону только.       – С тобой потом поговорим.       Ляся же все еще плачет.       Теперь Арсений точно понимает, что она плачет, а ее слезы отдаляются от дома, потому что Паша выводит ее под руку. Арсений тянется к ремню, наконец застегивает и видит снова и макушку и уши Антона, который, обняв колени, все так же сидит на полу, раскачивается из стороны в сторону. Арсений опускается к нему и с усилием выдавливает из себя.       – Эй. Ты как? В норме?       Антон поднимает на него глаза. Его щеки красные и Арсений понимает, что вытер рукавами кофты.       – Запрокинь голову, – сам не зная зачем вспоминает он.       – И что тогда? – Антон колеблется.       – Покатятся обратно. По крайней мере я так всегда думал.       Антон послушно запрокидывает голову. Арсений недоговорил, потому что он помнит и то, что на самом деле это не поможет, ему не помогало. Они еще долго сидят на полу и Антон, все так же смотря в потолок, тихо просит.       – Поцелуй меня.       Арсений вздыхает. Он притягивает Антона к себе и с причмоком целует в макушку. Он, конечно, знает, что Антон имеет в виду не это, но… он просто не может. Он не может.       В конце Арсений с силой закрывает глаза, просто ощущая, что хочет исчезнуть, что ему вот прямо сейчас хочется, чтобы все вообще вокруг закончилось. Лес, песок, Россия, система образования. Провалиться бы с этой биостанции куда угодно, хоть в ад, куда ему, кажется, как раз предназначено. В голове пусто, только остро колет и пульсирует тот день, как когда-то, именно у этого домика, он впервые выпустил на волю свою птицу. Он долго готовился и раскрывал руки аккуратно. Но его ополовник, внешне абсолютно такой же как у Шаста, просто упал вниз, шмыгнул в самый густой, ближайший пучок кустов; и Арсений ощутил тянущее его вниз разочарование и обиду. Не из-за того, что птица не осталась сидеть на ладони. Даже наоборот. Он просто надеялся еще раз в жизни увидеть, как ополовник взлетает вверх, как пленник осуществляет свою мечту о свободе.