Пробить непробиваемое: немного о Яшмовых щитах

Тарталья старался. Старался выжать из Чжун Ли хоть каплю эмоций, уловить единственную, едва заметную улыбку, в те редкие моменты, когда он своими невозможными, черными с золотыми переливами руками касался щеки Аякса. Хаотичные прикосновения Чайльда, без спроса, наглые и крайне неуместные время от времени (всегда), что так очевидно врывались в личное пространство Чжун Ли, охраняемое непробиваемым щитом даже вне поля боя. Тарталья силился его пробить всеми возможными способами, но постоянно натыкался на невидимые преграды: недовольные по-родительски взгляды, снисхождение к маленькому неугомонному ребенку, смирение с шебутной и звенящей натурой Аякса. Тарталья не хотел снисхождения и послабления собственных принципов и порядков Чжун Ли. Хотел наблюдать, испытывать весь спектр эмоций Моракса на себе. Но мог довольствоваться лишь редкими поглаживаниями головы. Иногда казалось, что Тарталья и вовсе их сам воображал. Каждое такое мгновение было настолько мимолетным, что крайне сложно было поверить в реальность происходящего. Бывало Чжун Ли его целовал. Нежностью в этих поцелуях и не веяло. Властность и полный контроль над действом. Аякс по-настоящему купался в ощущении напористых губ Чжун Ли на своих, в осязании ладони, что так требовательно, без права на возражения, притягивала лицо Тартальи за подбородок. Тарталья любил это. Любил настолько, что поистине считал это божественным благословением, потому что Чжун Ли был не иначе, чем богом для него, мнение же остальных мало волновало. Однако все эти недолговечные и редкие моменты Тарталья бы не преувеличил, если бы сказал, что смог бы сосчитать их по пальцам. Зато на тренировки и спарринги Чжун Ли не скупился. Они исправно каждый вечер выходили на пустынные склоны Ли Юэ, чтобы Тарталья абсолютно тщетно пытался стрелами пробить щит своего деда. Именно деда, иначе Тарталья уставшего от прелюдий жизни Чжун Ли назвать и не мог. Тот искусно уворачивался что от стрел, что от клинков, камень рассекал воду, равно как и копье, рассекло минуту назад воздух. Аяксу посчастливилось вовремя отпрыгнуть и не схлопотать от стального наконечника. Чжун Ли вполне мог сражаться и голыми руками – чего ему стоило втоптать Тарталью в землю, переливающимися янтарем кулаками рассечь холмы и горы Ли Юэ по самые недры. К истокам истоков и бесконечности. Возможно, будучи Мораксом, Чжун Ли бы так и сделал, а Тарталья бы смог лицезреть по-настоящему сильные чувства на его болезненно, бесчеловечно каменном лице. Но это было тогда, сейчас же Тарталья взглядом впился в рассыпающийся прахом щит и, натянув тетиву, выпустил стрелу, что неминуемо должна была наконец-то задеть его Чжун Ли. Тарталья взвыл от отчаяния. По-мальчишески отбросил лук в сторону и пнул камешек под ногами, когда его стрела столкнулась теперь уже с колонной Чжун Ли. У Тартальи, в отличие от Чжун Ли, нет слов – одни эмоции. Не щит – так колонна, не колонна – так ебаный метеорит, который дед не повременил скинуть с небес прямо на Аякса, волей-неволей заставляя его буквально окаменеть. Дед не упускал возможности в таких случаях подойти ближе к Аяксу и начать читать очередные лекции по тактике боя и вариантах, как Чайльду следовало бы поступить, вместо того, чтобы закатывать детские истерики. А у Тартальи песок на зубах скрипел, и хотелось подойти и припечатать поцелуем, заставить замолчать, удивить. Просто ощутить деда своим. Бывали дни, хотя куда уж там, сны в жаркую летнюю ночь Ли Юэ, когда Чжун Ли снимал перчатки и дотрагивался ладонью лица Чайльда. Даже подушечки пальцев были шершавыми от многовековых сражений, но для Тартальи то были самые мягкие и теплые руки во всем мире. Он льнул и ластился, снова переступая через грань, что обозначил Чжун Ли. Тот в скором времени убирал руку, а Тарталья никак не мог оторваться взглядом от его смоляных, длинных и изящных пальцев; не мог налюбоваться тем, как бездонно-черный переходил в солнечный янтарь, будто само солнце Ли Юэ. Тарталья никогда не перестанет завороженно вспоминать тот миг, когда впервые увидел его руки. Божественно опасные и пугающие, настолько манящие, что их хотелось трогать, не переставая, изучать каждую золотую жилку, каждый мускул, плавленным кор ляписом переливающийся на закатном солнце. Так и сейчас Тарталья дотрагивался до его рук, невзначай, разумеется, клал ладонь на колено, обтянутое черной плотной тканью брюк, пока Чжун Ли вновь вещал про высокое и недостижимое, про искусство и культуру. Чайльду было интересно, он бы что угодно слушал из уст деда, “только посмотри на меня”. Больше ничего не нужно. Преследуя свою цель, Аякс игрался с длинными аспидными прядями, с сережкой, что так и молила коснуться губами шеи над воротником рубашки. Но Тарталья лишь нечаянно задевал кожу пальцами, в надежде привлечь внимание к себе, а не к высокому, искусству и культуре. Моракс был искусством Чайльда, никакой творец больше не создаст ничего более величественного. И вот дед смотрит. Все-таки довел. Тарталья не позволил разразиться очередным поучениям, принялся заговаривать зубы про приземленное, достижимое, про новые блюда в “Трех чашках в порту”, про приближающийся праздник фонарей. А Чжун Ли смотрел тяжело, томно. Сложно сказать – то было недовольство, или Тарталья тоже, хоть немного, хоть на сотую-тысячную, вызывал в Мораксе те же чувства, что испытывал Чайльд. Он не смог сдержать улыбки. Окупились. Все окупилось. Взгляда Чжун Ли, направленного лишь на него, на Тарталью, пока что хватало. Пока что. Тарталья не знал, как быть, когда он станет еще более жадным (жаждущим), требующим больше, всего: Моракса, Чжун Ли, деда. Всего, что Он мог ему предложить. Чайльд все улыбался, не мог не, а в воздухе между ними звон колокольчиков и шорох фонарей на ветвях деревьев в саду. Взгляд Чжун Ли не отпускает, а Чайльд и не хочет быть вольным. В воздух просочился аромат блюд с заоблачным перчиком, а упоминание Тартальи “Трёх чашек в порту” явно не прошло бесследно. Живот Чжун Ли жалобно заурчал, на что дед, естественно, ни дернул ни одним лицевым нервом. Тарталья смеется тихо, но заливисто. Все-таки не каменный. Теперь Чжун Ли, больше не Моракс. – Пойдем поедим, я так проголодался. По дороге в город дед вновь принялся занимать их обоих рассказами об искусстве кулинарии и этикете. Дед старался воспитать, Тарталья не поддавался. Дома у Чжун Ли был почти что выставочный порядок, Аякс там ощущал себя как в музее. Даром, что сам бесценным экспонатом он себя не ощущал. Зато остро отдавался в костяшках нравоучительный удар по рукам, когда Тарталья вот-вот хотел приступить к еде, не подождав Моракса. Он нарочито дулся и ворчал, потирал тыльную сторону ладони, обиженным щенком исподлобья взирая на невозмутимого Чжун Ли. Но то снаружи, а кожа ладони еще едва уловимо покалывала уже совсем остывшим теплом строгого и принципиального, но все такого же желанного, хлесткого прикосновения. Тарталья по крупицам соберет каждое мгновение, когда Чжун Ли касался его. Все было на своих местах, даже дед, один только Тарталья выбивался из архаичной изящности и неприступности: слишком шумный, слишком веселый, улыбчивый, живой. Не по злой воле он привносил житейский хаос в эту обитель традиционных укладов и божественной неприкосновенности. Каждая мелочь выверена, подобно мелкому шрифту в контракте. Чайльд же ставил кляксы, ненамеренно сминал углы, проливал чай по неосторожности. А Чжун Ли молчал. Ни слова, будто бы смирился. Чайльд лишь лелеял надежду, что принял, не смирился. Одолжений он не потерпит. Его дед был часто, чаще, чем Тарталье хотелось бы, крайне утомленным. Аякс не мог себе позволить паясничать и давить, когда Чжун Ли, его драгоценный Чжун Ли, безмолвно приближался и утыкался лбом в его плечо. Чайльда не пугали ни сражения насмерть, ни будущее, покрытое инеем неизвестности. Пугало, что дед не перенесет тяжесть человеческого сердца. Оковы души, что явно камнем, родной стихией сейчас тянули на дно ледяных морей, где нет ни тепла, ни искры жизни. Тарталья несмело приобнимал Чжун Ли, когда все нутро надрывалось обнять, прижать к себе, забрать все бремя человечности. Тарталье не привыкать быть человеком. Чжун Ли тогда чуть поворачивал голову, и Чайльд ощущал его мерное, теплое дыхание на шее. Тревожность и страх испарялись, оставляя после себя лишь сладость от близости его деда. Аякс позволял себе вдыхать аромат волос Чжун Ли вместо кислорода. Он бы хотел дышать одним только Мораксом. Но ничто не было вечным, равно как и Моракс. Чжун Ли отстранялся так же тихо и спокойно, уходя на кухню заваривать жасминовый чай. Тарталья оставался стоять, чтобы запомнить наизусть все ощущения, когда дед был наконец-то рядом. Когда можно было не скучать по нему, находясь в одном помещении. Аякс приходил к Чжун Ли на кухню и лишь с помощью своей непоколебимой выдержки и силы воли укрощал порыв обнять снова. Он вновь скучает. А дед вот рядом стоит, разливает жасминовый чай по пиалам. Все возвращалось на круги своя: Чжун Ли снова становился педантичным стариком, а Тарталья возобновлял свою осаду. Он бы мог так продолжать вечно, но Аякс всего лишь человек, пусть и с глазом Бога. Ему не хватало тепла своего единственного божества, а то будто бы и не слышало его молитв, отворачиваясь в противоположную сторону. Тарталья рисковал стать еретиком. – Пусть ты и отдал сердце Бога, но хоть человеческое сердце-то у тебя еще осталось?! – Тарталья кричал, не потому что злился, а потому что отчаялся. Если его бог не слышит, придется молиться громче: – Или и оно окаменело вместе с душой? Толку тогда стеречь все эти бесчувственные оглобли своим гребаным щитом? Тарталья смотрел на него, спотыкаясь о неизменно непроницаемое лицо. Аякс так не хотел отрекаться от своего бога, он не сможет. Стоило ему выпалить все почти на одном дыхании, пришло осознание сказанного, и теперь уже горючие слезы сожаления текли по щекам. За окном была тихая ночь Ли Юэ. Настолько тихая, что было слышно лишь надсадное дыхание Тартальи и молчание Чжун Ли. Чайльд озлобленно вытер слезы, и когда понял, что Моракс ничего отвечать не собирается, развернулся и ушел в другую комнату. Ночь он провел на диване, постоянно вертясь и пытаясь удобней устроиться, но пока что комфортней объятий Чжун Ли он ничего не испытывал. Аякс не мог представить, что будет завтра: каким будет Чжун Ли, каким ему быть самому. Когда за окнами начал цвести рассвет, Тарталья забылся тревожным сном. Проснулся он уже заполдень. Голова была чугунная, и Тарталья криво усмехнулся. Царство камней и минералов. Просыпаться не хотелось, равно как и проживать этот день. Аякс с нажимом провел по лицу ладонью и лишь сейчас заметил на кофейном столике глазурные лилии, перевязанные белоснежной лентой, и несколько ракушек, что Тарталья так любил собирать на берегу моря. Он медленно, будто бы опасаясь очернить, испачкать, поднял букет лилий и поднес его к лицу, вдыхая их сладкий аромат. Тарталья долго смотрел на лепестки, нежные и хрупкие, на белоснежную ленту, что шелком переливалась в полуденном солнце. Ракушки грели душу, Аяксу нравилось их коллекционировать, все разные, уникальные, не найти похожих. День начал приобретать краски, а дед оживил погребенное под каменным монолитом сердце. Все-таки чувствует. Все-таки слышит. В одной ночной рубашке Тарталья обошел все комнаты, надеясь найти своего Чжун Ли, но тот, судя по всему, отбыл на работу в похоронное бюро. Чайльду оставалось лишь смиренно ждать возвращения деда, а терпением он так и не преисполнился. Тарталья любил встречать Чжун Ли после работы. Уставший от бумажной волокиты, дед подходил к ожидающему его Аяксу. Тарталья каждый раз надеялся увидеть радость в глазах Чжун Ли при встрече, однако получал лишь едва уловимую улыбку и поглаживания по голове. Но это был прорыв – дед улыбался. Они шли вдоль вечерних улиц, заходили поужинать, где Тарталья беспомощно мучился с палочками, а Чжун Ли игнорировал все намеки покормить Аякса. В этот вечер, вернувшись домой, Тарталье посчастливилось быть поцелованным дедом. Как и всегда – его не спрашивали, лишь притянули лицо к себе, накрывая губы в требовательном поцелуе, будто бы забирая плату за сорванный контракт. Тарталью и не нужно было спрашивать, ответ неизменно будет “да”. Он льнул, прижимался, чтобы хоть немного показать, как ему нравится, насколько он любит. Губы Чжун Ли были, пусть и властными, но такими мягкими и теплыми. С Мораксом было вкусно целоваться, Тарталья не мог насытиться, а дед пока не торопился отпускать. Руки Аякса обвивали плечи, пальцы путались в черных прядях, а Чжун Ли воровал дыхание, параллельно снимая перчатки и отбрасывая их в сторону. Ладони цвета чистого золота с черными переливами нашли руки Аякса и направили их по собственному телу. В удивлении открыв глаза, Тарталья ощутил плотную ткань костюма под ладонями, прикрытую белой рубашкой крепкую грудь. Чжун Ли управлял его ладонями, помогая (руководя) исследовать свое тело. Он отстранился, взглядом изучая покрасневшее лицо Тартальи и припухшие губы. Чжун Ли снял с себя пиджак, аккуратно складывая его на стуле, и вновь вернулся к Тарталье. – Действуй, – чуть развел руки в стороны, будто бы и впрямь даруя (благословляя) свободу действия. Тарталья огромными глазами уставился на деда. Закралась шальная мысль, что все, крыша протекла. Однако Чжун Ли не собирался ждать Аякса, и пока тот пытался поверить, что ему дали добро на инициативу, принялся сам избавлять его от одежды. Тарталья чувствовал, как с него снимают пиджак, расстегивают рубашку, ослабляют пояс брюк. Тут же на голову оползнем обрушилось осознание, что он упускает шанс показать, насколько он преклоняется перед своим личным богом, искусством. Аякс незамедлительно, наконец, дотронулся до Чжун Ли. Любопытные и несмелые ладони очертили каждый мускул пока что еще скрытый рубашкой. Когда же взгляд столкнулся с палящим солнцем в глазах Чжун Ли, тормоза бесповоротно отказали. Тарталья целовал и трогал, дарил все то обожание, что подавлялось страхом потерять привилегию просто находиться рядом с Мораксом. Аякс возносился каждый раз, когда слышал удовлетворенные, но сдержанные стоны деда. Когда видел, что ему доверяют и отдаются, поистине даруют свою милость. Когда разрешают целовать куда угодно и сколько угодно; когда целуют в ответ, и вроде кажется, что любят. По-своему. Но даже так продолжают руководить процессом – Моракс никогда не будет ведомым. Тарталья видел звезды такие же палящие и золотые, как и плечи Чжун Ли под своими ладонями, как его глаза, что выжигали душу своей неумолимостью. Не счесть сколько раз Тарталья лихорадочно шептал Чжун Ли признания во всем. Во всем, что Аякс чувствовал, а чувствовал он чрезмерно много, и его деду придется помочь ему нести весь этот груз человечности. Потому что теперь Чжун Ли. Потому что больше не Моракс. Аякс уснул в объятиях своего бога, теплого и близкого, которого отныне разрешено было касаться и любить. Ранним утром Тарталью разбудил уже привычно собранный и безукоризненный Чжун Ли. – Просыпайся, у нас много дел в городе, – он возвышался гео колонной над еще полуспящим Аяксом. На голове его гнездо, тело в отметинах, что грели душу, лицо помятое со сна. Только лазурь глаз бодро блестит весенним ручейком на ласковом солнце. Дед выжидающе сложил руки на груди и скептично склонил голову, выжидая, когда все же его просьба будет выполнена. А Тарталья проказливо растянул губы в улыбке и с вызовом посмотрел на Чжун Ли. Тот, привыкнув к такому ребячеству, уже развернулся и хотел было уйти, но Тарталья успел ухватить деда за руку. Чжун Ли вновь снисходительно взглянул на Чайльда и тяжело, по-дедовски, вздохнул. – Ну что с тобой делать… Он снял перчатку и, склонившись над Аяксом, коснулся щеки и запечатлел целомудренный, прозаичный поцелуй на его губах. Но только не для Аякса. Чжун Ли отстранился и все-таки исчез на кухне, не оборачиваясь, кинув Тарталье: – Чтоб через десять минут был уже собранным. Тарталья лишь весело хмыкнул и от души потянулся. Наконец-то его божество снизошло в их совместный бренный мир.