Виновный

Размеренно, медленно, как стук умирающего сердца, с ущербного отсыревшего потолка на пол капала дождевая вода. У самого уха — кап — она тяжело ударялась о грубые доски; вязко — кап — пролитой кровью растекалась плавным тёмным пятном, липко впитывалась в волосы у виска; кап — холодом просачивалась в кожу, в кости, в душу… В сердце, устало вторящее этому стылому монотонному звуку — кап… Растворившись в перестуке неумолимой воды и собственного сердца, узник безразлично смотрел в окрашенный предрассветными сумерками серым щербатый потолок. Движение причиняло тупую ноющую боль, поэтому он старался не шевелиться, а спутанные мысли лихорадочно прокручивали в памяти события последних двух-трёх недель, выискивая хоть что-нибудь, позволявшее обосновать предъявленное ему обвинение. Но не отыскивалось ничего… Всё, что он делал до того момента, как его заключили под стражу, не имело даже намёка на преступность деяний, и за последние два года жизни его можно было обвинить разве что только в бродяжничестве. А его обвиняли в убийстве. За стенами темницы шумел дождь, не прекращавшийся уже несколько дней кряду. Сырость, прочно въевшаяся в лохмотья узника, вылизывала ослабшее от неволи, голода и пристрастных допросов тело мерзким влажным языком, покрывала болезненно-бледную кожу знобливою дрожью, через увечья проникала во внутренности и кровь, накаляясь в измученном организме, и выходила из тела нездоровым жаром. Каплющая у виска вода оглушала так, будто голова узника покоилась на наковальне, по которой со всей силы ударяли молотом. Вода вызывала приступы дикой тошноты. А дождь всё никак не заканчивался… На потрескавшихся губах пугливо замирало осторожное дыхание. Ши Цинсюаня лихорадило уже третьи сутки, но болезнь узника чиновниками во внимание не принималась. В содеянном он не сознавался, а линьши непременно необходимо было признание обвиняемого для дальнейшего вынесения судьёй приговора, поскольку улик не хватало. Из доказательств имелись лишь свидетельские показания, которые только косвенно указывали на вину бродяги Фэна. Момент же убийства не видел никто. Сроки проведения расследования истекали, и линьши, опасаясь применения к нему самому штрафных санкций за затягивание дела, приступил к дознанию с применением пыток. Но это было позднее. Сперва допросы ограничивались записью показаний. Ши Цинсюань всегда отвечал правдиво, всё, что знал; утверждал, что не убивал никого, на убитого не таил зла и вовсе с ним знаком не был. Но убитый был влиятельным человеком из знатного рода. Показания Ши Цинсюаня власти не устраивали. Знать Императорской Столицы требовала возмездия за смерть своего клеврета. И клетка темницы захлопнулась за Ши Цинсюанем на долгие мучительные недели… После первых трёх допросов линьши объявил Ши Цинсюаню, что в его показаниях обнаружились противоречия, в связи с чем чиновником был сделан вывод о попытке обвиняемого ввести следствие в заблуждение и за ложью скрыть факт совершённого преступления. Уверения узника в обратном лишь укрепили линьши в его упорстве сокрытия истины, в злодейском нежелании признаться в содеянном грехе. Вероятность невиновности бессильного бродяги чиновником даже не рассматривалась. От нищего Фэна требовалось лишь исторгнуть признание. И бесстрастное следствие вынесло вердикт о необходимости применения пыток. Четвёртый допрос начинался как обычно. Бродяге по прозвищу Фэн задавались стандартные вопросы об имени и происхождении, о роде занятий, о связи с убитым и событиях дня, когда было совершено преступление. Писарь вёл протокол допроса, с профессиональным тщанием выводя на свитке кистью ровные сухие знаки озвучивавшихся слов. Последним задавался решающий вопрос: признаёт ли обвиняемый, что вменяемое ему преступное деяние совершено им, и совершено по умыслу ли или неосторожно, по трезвости ли или во хмелю. Но ответ упрямого бродяги на четвёртый день остался тем же, что и в три предыдущих: не убивал, невиновен. Выбивать признание в тот день линьши доверил палкам… В пятый, шестой, седьмой день всё повторилось. Давление обвинительных слов сменялось физической болью, но узник, невзирая на страдания и жестокость, сквозь муку и непроизвольные слёзы, заволакивающие потускневшие за эту неделю некогда сиявшие драгоценным бирюзовым светом по-детски чистые глаза, твердил всё одно: не убивал, невиновен… На восьмой день Ши Цинсюаня поглотила беспросветная удушающая вода… Будто этот способ мог буквально промыть несговорчивому узнику мозги и очистить его от грязного животного упрямства, Ши Цинсюаня, подвешенного к потолку головой вниз, с бесчувственно равными промежутками окунали в огромный чан с холодной водой и держали в студёной, обрывающей цепко и резко дыхание в перехваченном судорогой горле, жидкости по плечи, пока жертва не начинала заполошённо извиваться в сдавливающих её до кровавых ссадин путах, дёргаться задушенно и отчаянно, и — делала непроизвольный вынужденный вдох. Закашлившегося, мокрого и задыхающегося узника, беспомощно вздрагивающего от естественной паники и колючего влажного холода, вновь вздёргивали к потолку. Под рваные звуки хриплого кашля и размеренные удары капель, падающих с мокрых волос искалеченного бродяги в чёрную массу ледяной воды, линьши равнодушным тоном с протокольным официозом в бесконечное число раз осведомлялся, признаёт ли обвиняемый Фэн совершение им преступления. Ши Цинсюань лишь слабо качал головой, отрицая свою вину, и — вновь погружался в чёрную ледяную воду… Так повторялось из раза в раз несколько дней. Подвешенный к потолку, он вглядывался утомлённым тусклым взором в тёмную гладь всепроникающей воды и видел на бесконечно-томительные времена лишённым воздуха сознанием в узорах её поверхности, потревоженной срывавшимися с его мокрых волос каплями, Хозяина Чёрных Вод, перед которым он действительно был виноват, которому собственным существованием причинил столько горя. И который несмотря на всю свою ненависть ни разу не чинил ему насилия… Теперь он терпел муки за преступление, которого не совершал, терзаемый людьми, перед которыми ни в чём не провинился. Вода клокотала в его горле. Вода забивалась в нос, в уши, внутренности, в мозг. Вода стала его каждодневным спутником, пока однажды Ши Цинсюаня не вывернуло под ноги всё столь же непоколебимо бесстрастным чиновникам той самой водой, которой узник до тошноты наглотался, и желчью, исторгнутой его пустым желудком, давно позабывшем, чтό есть нормальная пища. После этого пытку водой решено было заменить на плети. Без тошноты взирать на воду Ши Цинсюань больше не мог. От плетей спина горела так, будто с неё содрали кожу и присыпали жгучим перцем. Искалеченные рука и нога после жестоких манипуляций со связыванием и побоями окончательно потеряли чувствительность. Весь остаток дня после очередного допроса и всю ночь Ши Цинсюань пролежал не шевелясь на одном месте — там, где его бросили, когда возвратили в его сырую опостылевшую клетку. Любое движение казалось измученному узнику непосильным. С серого потолка к его спутанным грязным волосам срывались вязкие как кровь и холодные как остывшие слёзы дождевые капли. В тело намертво вселилась боль. К горлу подступала нестерпимая тошнота голода и отвращения. Стук ненавистных капель разбивал на разрозненные осколки запутавшееся в прошлом, нынешнем и выдуманном сознание. То, что случалось, могло повториться. Ши Цинсюань начал сомневаться в собственной невиновности. — Поднимайся, Лао Фэн. Петли дверей приглушённо скрипнули, и показавшийся в дверях стражник — мужчина средних лет с приятными чертами лица, позвал заключённого мягко и почти сострадательно. Здесь, во всём тюремном помещении, он был единственным, кто допускал мысль о сочувствии обвинённому в убийстве высокопоставленного сановника юноше. Увидев, что узник даже не шелохнулся, стражник подошёл к распростёртому на полу заключённому и проговорил: — Лао Фэн, тебя к допросу требуют. Вставай. — Я бы с радостью, — неожиданно шутливо для своего разбитого состояния отозвался Ши Цинсюань, — да только больно очень. И тепло улыбнулся. Этот стражник всегда был добр к нему, и всё, чем Ши Цинсюань мог отплатить за его доброту, была улыбка и стремление не доставлять ему проблем. Правда, сегодня исполнить второе едва ли получалось. Ши Цинсюань попытался приподняться с пола, но лишь скривился и вновь рухнул оземь. — Извините, — сконфуженно пробормотал узник, когда стражник перекинул его здоровую руку себе через плечо и довёл до выхода из камеры. Дальше Ши Цинсюаню предстояло идти до комнаты допроса самостоятельно. В допросную узник прошёл между двумя судебными исполнителями с одинаково застывшими суровыми лицами, замершими по струнке с обеих сторон от входа. Чуть поодаль Ши Цинсюаня встретил разбиравший его дело линьши — сухопарый крепкий мужчина с цепким бездушным взглядом, имени которого безвинный невольник запомнить не смог, да и не старался в сущности. Его глаза выхватили показавшуюся у входа осунувшуюся фигуру заключённого, и линьши буднично указал ему на низкий табурет, приказывая садиться. Всё было до отвращения привычно, за исключением угла у самого окна комнаты, куда в погожие дни беспрепятственно лился золотистый солнечный свет. Там, у стола с разложенными письменными принадлежностями, находилось место писаря, ныне пустующее. — Где этот бездельник Хао Лянь? — раздражённо прошипел линьши. Ситуация с непомерно упрямым бродягой, который проявлял чудесную стойкость даже под пытками, чем тормозил ход следствия, и так сильно ему досаждала, потому проволочки, устраиваемые его собственными подчинёнными, лишь больше нервировали чиновника. Однако намедни власти, наконец, дали намёк о возможности поступиться требуемой законом процедурой, отчего линьши, тешивший себя мыслью о скором избавлении от оказавшегося столь заковыристым дела, немедленно взял себя в руки, возвратив присущее ему обычно хладнокровие. Впрочем, отсутствие писаря длилось недолго. Ши Цинсюань сумел насчитать всего лишь десять взволнованных вздохов, прежде чем в допросную прошествовал молодой человек в строгом чёрном одеянии и безмолвно уселся за своё место. Теперь всё было на своих местах: и пара судебных исполнителей у входа, и хладнокровный линьши, любивший задавать одни и те же вопросы из-за спины обвиняемого, прекрасно осознавая, насколько такое положение заставляет юношу нервничать, и чрезмерно серьёзный писарь, бесчувственно переносящий ход допроса на бумагу. — Где ты ходишь? — сурово бросил Хао Ляню, опоздавшему на службу, линьши. Своего начальника молодой человек не посчитал нужным удостоить и взгляда, вместо невыразительного мужчины остановив глаза на заключённом, однако ответил — сухо и хлёстко: — Воду пил. Упоминание воды заставило желудок Ши Цинсюаня затравленно съёжиться, посылая по пищеводу к горлу болезненный спазматический импульс, скрутивший избитое слабое тело пополам. Узник задышал глубоко и часто, заглушая возникший было приступ, и вымученно посмотрел на писаря, который не прекращал рассматривать невольника с тех самых пор, как занял своё место у окна, ледяным и яростным взглядом. Ши Цинсюань виновато улыбнулся ему, полагая, что его упрямое нежелание признавать вину досаждает и этому молодому человеку, которому, видимо, уже надоело из раза в раз переписывать всё одни и те же неизменные показания, фиксировавшие дело в мёртвой точке и никак не продвигавшие его вперёд. Его страдальческая улыбка лишь пуще нахмурила суровое лицо Хао Ляня, продолжавшего внимательно изучать угасший бирюзовый взгляд заключённого, его истрескавшиеся пересохшие губы, которые юноша время от времени лихорадочно смачивал языком, его понуро опущенные плечи, иссечённые плетьми — раны от них плохо скрывали отсыревшие грязные лохмотья. Он изучал его столь пронзительно и настойчиво, словно желал в мельчайших деталях запечатлеть на официальной протокольной бумаге словесный портрет этого никому не нужного принесённого в жертву человеческому правосудию оборванца. — Что ж, начнём опять с самого начала, бродяга по прозвищу Фэн, — ровным обыденным тоном заговорил линьши, и Ши Цинсюань, вздрогнув, задумчиво уставился в пол, отведя взгляд от осуждающих глаз писаря, который раньше едва его замечал, распознавая в нём лишь некий источник звуков, что требуется трансформировать в знаки письма. Он очень устал, хоть допрос даже ещё не успел начаться… Чёрный с ног до головы, строгий Хао Лянь деловито обмакнул в туши кисть, его лицо приобрело естественно-пресное для мелкого чиновника выражение, и он приготовился протоколировать. Формальные вопросы всегда приводили Ши Цинсюаня в смятение, поскольку по данному ему от рождения имени его мало кто знал, а количество прожитых лун для обыкновенного попрошайки было просто немыслимым. Поэтому он терялся, мучаясь в выборе между честной, наивной простотой, присущей его душе, и благоразумным расчётом, которому его обучили улицы. Впрочем, он ни в чём не солгал, назвавшись следствию Лао Фэном, двадцати лет от роду. Как человек, теперь он был известен именно под таким именем. Как человек, от колыбели до вознесения и от падения до сего дня, он не прожил больше двадцати лет. С тех пор, как к Ши Цинсюаню начали применять пытки, эти вопросы опускались, и суть допроса сводилась к выбиванию признания. Но сегодня всё началось сызнова, будто за прошедшее время обвиняемый мог полностью изменить свои показания и даже предстать новой личностью — с новым именем, с новым числом прожитых лун и с готовностью раскаяться даже в том, в чём не было его греха. Когда Ши Цинсюань вновь произносил своё нынешнее имя и человеческий возраст, он ощущал на языке кровавую горечь, какая бывает от слов, которым никто из внимающих им не верит. От понимания, что его правда заранее и намеренно не будет услышана, мутнело в голове, а глаза застилало пеленой безысходности. В углу у окна раздавался мягкий шелест. Размеренный звук беспристрастного письма успокаивал, и Ши Цинсюань сосредоточился на нём, на этом тихом, умиротворяющем шорохе. Даже если слова его не достигнут ушей и сердца заклеймившего его преступником человека, они останутся на бумаге в том виде, в каком были озвучены — без малейшего искажения. Когда последовал новый вопрос, Ши Цинсюань рассеянно глядел на тонкий кончик кисти, замершей над свитком в терпеливом ожидании. — Как давно ты знал господина И Чжао? — металлический голос раздался прямо над головой заключённого, и юноша невольно съёжился под ним. Человек за спиной нагнетал тревожность, порождавшую чувство, словно после ответа, который покажется линьши неудовлетворительным, незамедлительно последует удар. — Я его не знал, — устало пробормотал Ши Цинсюань, наблюдая за тем, как кисть послушно вписывает тушью в документ его истину. — Ты заговаривал с ним — и не раз, — жёстко возразили ему за спиной, но теперь гораздо ближе. Захотелось немедленно отодвинуться подальше от этого гнёта, чтобы угомонить подскочившее от обвиняющего замечания сердце, укротить взволнованное дыхание, но Ши Цинсюань оставался неподвижен. Одеревеневшее, изувеченное тело сделалось непослушным и замерло, как и изящная кисть в чужих руках, ожидавшая его ответа. — Но я со многими заговариваю! — в сердцах воскликнул юноша. — Даже с тем, кого вовсе не знаю. Я знаю своих друзей, знал родителей, знал… Ши Цинсюань испуганно распахнул глаза и смолк слишком внезапно, так что линьши скептически усмехнулся. Столь резко прерванная страстная речь говорила ему о подозрительном поведении узника, о его желании что-то утаить. — Знал?.. — линьши с нажимом подталкивал обвиняемого бродягу продолжить то, что вызвало в том заминку и такую явственную робость. Ши Цинсюань продолжал молчать. Он старался справиться с внезапно всколыхнувшимися в сердце горестными чувствами, что препятствовали без промедления, уверенно и решительно продолжить отстаивать собственную невиновность. Поднявший на него взгляд писарь увидел, как глаза Ши Цинсюаня заволокли непролитые слёзы. Кисть, за которой Ши Цинсюань так и продолжал безотрывно наблюдать, дёрнулась, как пойманная за голову змея, и юноше отвлечённо подумалось, что чересчур усердный Хао Лянь пытается её задушить — настолько сильно сжали кисть его длинные побелевшие пальцы… — Я не знал человека, о котором вы говорите, — собравшись с мыслями, повторил Ши Цинсюань уже спокойней. — Это правда, он говорил со мной несколько раз, но совсем не долго. — О чём вы говорили? Стушевавшись, Ши Цинсюань впервые с начала допроса отнял взгляд от кисти в ладони писаря и потупился, уставившись в пол. На этот вопрос он всегда отмалчивался или бегло говорил, что разговор был ему неприятен, и он незамедлительно уходил. Линьши не настаивал на ответе. Он был терпелив поначалу, когда лишь отбирал у обвиняемого показания несколько дней кряду, без давления и стремления заставить юношу в волнении оговориться. Изо дня в день линьши перестраивал вопросы до такой степени, что сумел запутать неискушённого узника и выявил в его показаниях противоречия. После этого обвинитель начал охоту за признанием. А сколь пытки оказались бесполезны, ему оставалось вынудить упрямца оговорить самого себя. — Есть свидетели, которые знают суть ваших разговоров, — разрушил линьши повисшее в допросной стыдливое молчание, выступив, наконец, из-за спины Ши Цинсюаня. — Как ты наверняка знаешь, господин И Чжао был знатен и богат, и его постоянно сопровождали стражи. Стражники утверждают, что ты понравился господину И Чжао, и он предлагал тебе своё покровительство, но ты неизменно грубо ему отказывал, невзирая на щедрые посулы и ласку. Заметив, как напряглись плечи заключённого, с каким отвращением тот смотрит в пол и какими пунцовыми стали его щёки и уши, линьши почуял, что избрал верную тактику, и продолжил: — В день убийства он тоже приходил к тебе, и это видели не только стражи господина И Чжао, но и прохожие. Вы говорили на городской площади, так что свидетелей было предостаточно. Господин И Чжао хотел тебя облагодетельствовать, так почему ты отказывал ему? — Он предлагал мне непристойные вещи! — горячо воскликнул Ши Цинсюань, больше не в силах терпеть, как высокопарно и несправедливо представитель закона и власти возвеличивает человеческую гнусность. Лицо его пылало, а тело содрогалось. Его жестоко лихорадило, жар, поднявшийся три дня назад, так и не отступил. Жар горячил кровь, горячил чувства. Масляный взгляд, которым повадившийся с месяц назад преследовать его мерзавец ощупывал его всего, вызывал тошноту и панику, даже когда Ши Цинсюань просто вспоминал об этом. Этот знатный богач И Чжао не был груб и не пытался завладеть им силой, но его ласково-любострастные уговоры, его жадная настойчивость пугали, так что Ши Цинсюань сразу же сбегал от этого человека подальше. По комнате проскрежетал резкий неприятный звук, будто кто-то со злости скрипнул зубами. Ши Цинсюань впервые поднял взгляд на вставшего перед ним скрестив на груди руки линьши. — Ты поэтому убил его? — Я не убивал! — отчаянно вскричал юноша, но лёд в чужих глазах дал понять, что его здесь никто не собирается выслушивать. Ведь он уже столько раз повторял эту заветную фразу, а всё будто сам себя убеждал… Будто это он чего-то не знает, того, что всем давным-давно известно. Будто всё, что осталось — только доказать ему, неверующему невежде, факт совершённого им, возможно, по неведению, преступления. В горячечное сознание проникали безумные, страшные мысли. Ши Цинсюань уже думал об этом, лёжа у себя в камере и с болью в висках слушая дикое буханье дождевых капель… В углу вновь размеренно зашуршала писчая кисть… Ши Цинсюань бросил беглый взгляд на серьёзное, даже грозное лицо Хао Ляня, и ему показалось, что писарь единственный, кто прислушивается к его словам, не пытаясь их переврать. Эта мысль принесла облегчение. — Да, — неожиданно мягко, словно желая утихомирить взбудоражившегося заключённого, усыпить в нём страстный запал, проговорил линьши. — У И Чжао грудь была пробита чьей-то невероятно сильной рукой. А ты, как выяснилось, калечен уже давно. Значит, у тебя был сообщник? — Нет! — не задумываясь, воскликнул ошарашенный такими выводами Ши Цинсюань, даже не осознав, что угодил в расставленную для него ловушку. — Значит, всё-таки ты убил его сам, — безапелляционно утвердил линьши и предостерегающе вскинул руку, заметив, как поражённый юноша, ошеломлённо распахнув небесно-чистые глаза, едва не вскочил со своего места. Ши Цинсюань растерянно обвёл взглядом комнату. Двое судебных исполнителей, бессловесных и безразличных, неподвижными истуканами охраняли выход. По кромке тушечницы ползала жирная муха. Кисть шуршала по бумаге, несмотря на то, что обвиняемый уже некоторое время молчал. Линьши смотрел на узника свысока, и Ши Цинсюань понял, что тот насмехается над его беспомощностью. На самом деле Ши Цинсюань не знал ни где был убит И Чжао, ни как. Раньше линьши никогда не говорил ему этого, а сам выпытывал такие сведения у него, получая в ответ неизменное и честное: «Не знаю». Теперь он обрёл это знание. От ощущения безотчётного волнения сердце в груди болезненно затрепыхалось. Хао Лянь прилежно претворял затянувшееся безмолвие в знаки… — Может быть, я о чём-то не знаю? — вдруг тихо, осипшим слабым голосом, словно размышляя наедине со своими мыслями, вымолвил Ши Цинсюань. Его взгляд потускнел ещё больше, будто обладатель его ушёл глубоко в себя, в свои самые беспокойные и страшные воспоминания, затем он безжизненным, потусторонним тоном сказал: — Может, неведение и определяет мою виновность?.. В глазах обвиняемого линьши разглядел блёклую искру сумасшествия, и смысла в его словах не заметил, но зацепился за готовность бродяги Фэна признать свою вину, списав остальное на его лихорадку. — Хао Лянь! — обратился он к писарю, который со странным вниманием слушал лихорадочно-путанное покаяние. — Запиши его признание как полагается. С минуты на минуту должен прибыть посыльный из Императорского Дворца. Мне нужно его встретить. Линьши вышел прочь, гордый тем, что его жертва после стольких дней упорства, сломленная такой малостью или зародившимся в ней безумием, сегодня сдалась так легко и быстро. Утомлённо прикрыв глаза, Ши Цинсюань приготовился слушать успокаивающий размеренный шелест порхающей над бумагой кисти, но не услышал ничего. Только почувствовал взгляд, устремлённый на него из освещённого утренним солнцем угла, такой холодный, что, казалось, даже жар лихорадки под ним неотвратимо отступает. Дождь, наконец, закончился… Вернувшись через некоторое время, линьши сразу же направился к столу писаря и взял в руки готовый документ. Он бегло пробежал глазами по записям ответов обвиняемого, затем его суровый, резко очерченный рот исказился в уродливой довольной ухмылке, и он начал зачитывать вслух: «Я чистосердечно и искренне признаюсь в содеянном. И Чжао убил я своими собственными руками в безлюдном проулке между рыночной площадью и нищенскими трущобами, не используя никаких орудий и не прибегая к ничьей помощи. Убил без жалости, поскольку И Чжао был презренным ублюдком, ничтожеством и мерзавцем, который заслужил свою жалкую смерть. В содеянном не раскаиваюсь, и сожалею лишь о том, что не уничтожил без остатка его мерзкий смердящий труп. Хозяин Чёрных Вод Хэ Сюань». Чем дальше линьши читал, тем сильнее багровело его лицо. Ши Цинсюань же по ходу прочтения, как заводная кукла, в изумлении мотал взлохмаченной головой, отрицая эти слова, которых он никогда не произносил, и с горечью и разочарованием кидал умоляющий взгляд писарю, что с животной ненавистью прожигал взором зачитывающего признание линьши, пока в допросной не прозвучало известное во всех трёх мирах имя одного из Четырёх Великих Бедствий. И чиновник, уже вообразивший, что выбил, наконец, из обвиняемого искреннее признание, не сдержался от гнева. Ему не пришло даже в голову, что текст признания — не что иное как самодеятельность писаря. Бюрократическая закалка не давала линьши усомниться в безупречной исполнительности его подчинённого. Он был уверен, что записанное было не чем иным, как насмешкой и хулой бродяги Фэна, который, поражённый, не мог оторвать взгляд от Хао Ляня, поднявшегося во весь рост со своего писарского места вслед за линьши, в пару шагов подскочившему к даже не заметившему этого Ши Цинсюаню и яростно занёсшему над ним кулак. Но удара не последовало. Линьши с силой дёрнул сомкнутой в чужой нечеловеческой хватке рукой и обернулся, встречаясь с незнакомым полыхающим дикой яростью взглядом, и едва не задохнулся от ужаса, услышав голос, в безжизненном спокойствии которого застыла потусторонняя мерзлота и неотвратимая угроза: — Никому не дозволено причинять этому человеку вред! Судьба его принадлежит лишь мне одному! Судебные исполнители у двери даже не шелохнулись, и линьши запоздало сообразил, что те пребывают в неестественном оцепенении с самого начала допроса — с тех пор, как запоздалый «писарь» прошёл между ними внутрь комнаты. Линьши изначально находился с Великим Бедствием один на один. С Непревзойдённым Князем Демонов и его ненавистью… Хэ Сюань ненавидел человеческое правосудие. Воспоминания о страданиях, перенесённых в мрачных глухих темницах по наспех состряпанному приговору, порождённому лживыми обвинениями, были неискоренимы даже спустя столетия. И сейчас он видел, что за минувшие века людское мерило закона нисколько не изменилось, а лишь идёт к своему упадку, обвиняя безвинных и оправдывая виновных. Хэ Сюань ненавидел Ши Цинсюаня. В тот момент, когда он вершил долгожданную месть, это было так. Но миг был тот столь краток — как стремительный росчерк падшей звезды по ночному полотну небес, что принять эту ненависть возможно было лишь за временное помешательство, но не за стойко укоренившееся неизбывное чувство. Хэ Сюань осознал это только после того, как бросил лишённого божественной природы Ши Цинсюаня в Императорской Столице, когда переполнявшее его естество ощущение исполненного наконец долга перед невинно пострадавшими из-за братьев Ши родными утихло. Одинокая тишина и спокойствие, здравое размышление, не испорченное посторонними, излишними эмоциями, привели к пониманию, что люто ненавидеть он может одного Ши Уду. Цинсюаня же он просто желал забыть — в его отсутствии было слишком много пустоты, и воспоминания о нём лишь ширили её. Пустоту эту невозможно было заесть. Она звалась тоскою… С Ши Цинсюанем Черновод не искал встречи намеренно. Пусть он не испытывал ненависти к нему, но перестать считать его ответственным за искажение своей судьбы и гибель любимой семьи он не мог. Но так выходило — будто все их пути, как бы далеко не расходившиеся, неизбежно переплетутся вновь — что временами, бывая в Императорской Столице или её окрестностях, или в местностях отдалённых от стольного града, Хэ Сюань замечал Цинсюаня в толпе, в одиночестве, в компании Наследного Принца Се Ляня или в кругу полюбивших его бродяг. В первое время Черновод торопился бежать от этих встреч. Они тревожили его с трудом усыплённую тоску и бередили память. Но Цинсюань сиял. Окружённый нищетой и грязью, он сиял так ярко, смеялся так прекрасно и чисто, что невольно притягивал к себе взгляд. И Хэ Сюань стал наблюдать — ненамеренно, временами, украдкой… И понимал, как разительны между ними различия. Горести и невзгоды Цинсюаня не сломили, не заставили зачахнуть и озлобиться на свою судьбу, а, казалось, наоборот — помогли раскрыться, точно удивительному бутону дикого стойкого цветка, и расцвести. Он оставался щедр и бескорыстен, и, улыбаясь открыто и искренне, одаривал своим тёплым сиянием всех окрест, и люди вокруг него непременно становились добрее и счастливее. Будучи сильнее, ярче и краше, чем божественный ореол небожителей, прекрасное сияние сердца Ши Цинсюаня ослепляло. И Хэ Сюань только укрепился в верности своего решения свергнуть Повелителя Ветров с проклятого божественного пьедестала. Потому что сейчас Ши Цинсюань, простой человек без сил и без статуса, был величественней любого небожителя. Потому что ложная божественность заслоняла тёмной непроницаемой ширмой естественную красоту света его чистой души. Потом появился тот, кто захотел опорочить этот чистый нежный свет. И Чжао, известный в Императорской Столице и за её пределами сластолюбец и распутник, владеющий богатствами за гранью разумного и в силу своего знатного происхождения и огромного влияния в кругах правящей династии не ведающий ни приличий, ни ограничений, положил глаз на неприметного с виду оборванца, но прекрасного ликом, с ясными глазами, сверкающими словно драгоценности, и звонким хрустальным смехом, ласкающим слух. Взращённый в среде бесконечной вседозволенности, богач этот не думал о том, что щедрое на его взгляд предложение может быть хоть кем-то отвергнуто. Неподдельный испуг бродяги, прозванного Фэном, принимался И Чжао за игривость, нервический смех и поспешные побеги из, как казалось этому бесстыдному человеку, ласковых рук — попыткой набить себе цену. От лютой ярости Хэ Сюань сходил с ума. Изо дня в день мерзавец И Чжао преследовал Ши Цинсюаня, сулил ему безбедное существование, коли тот отдаст себя ему на утеху, прикасался к нему так, словно тот был его собственностью — пока не приобретённой, но уже оставленной в бронь. Чистый свет дрожал от отвращения и тускнел от страха невыносимого преследования. Защититься от власти И Чжао Цинсюань не мог. И защитить его было некому. Некому — кроме демона, что привык ненавидеть, который не мог позволить, чтобы кто бы то ни было осквернил ясный свет души Цинсюаня, в ком он обрёл успокоение. Хэ Сюань убил его одним точным ударом в грудь — смял его белые аристократические кости, пробил грязное чёрное сердце и бросил там, где такому выродку было самое место, в узком пыльном проулке, среди поросших сырой плесенью стен. Ши Цинсюань ничего не видел. Едва вырвавшись из холёных рук И Чжао, он как мог быстро с его искалеченной ногой затерялся в рыночной толпе и сбежал в маленький тёмный проулок, скрывшись в нищенских трущобах. А не подозревающий о давней жуткой слежке мужчина, движимый похотью и эгоизмом, с азартом бросился в погоню, будто лань загонял в ловушку, но попался в неё сам. Он даже извечную охрану свою оставил, приказав не идти за ним — что сделает ему искалеченный мальчишка? И Чжао по глупости полагал, что предмет его страсти пугает суровый вид вооружённой стражи, и без сопровождения охраны юный Фэн будет с ним попокладистей… Кровь И Чжао Черновод с отвращением долго смывал в треснутом чане с дождевой водой, стоявшей у покосившегося и ветхого жилища в трущобах, в которой Цинсюань до этого омывал вспотевшее разгорячённое лицо, пытаясь отдышаться после погони… После справедливой расправы Хэ Сюань некоторое время не появлялся в Столице, занятый решением проблем с возвратом баснословного долга перед ростовщиком Хуа Чэном, а когда появился в городе снова, узнал, что Цинсюань обвинён в убийстве И Чжао и арестован, и вот уже две недели о его судьбе ничего не известно. Блуждая по городу в неприметном человечьем обличье, Черновод собирал новости и слухи, и поскольку Столица была говорлива не в меру, он быстро выяснил, где был заточён бродяга по прозвищу Фэн. Конечно, врываться в здание одной из городских тюрем и вызволять невинного арестанта у Хэ Сюаня не было даже в мыслях. Такое было в стиле Хуа Чэна, всегда бросавшегося вызволять из беды своего ненаглядного Принца эффектно и громко — с фанфарами и помпой. Черновод же привык действовать скрытно, под чужим обликом, и тайно наблюдать, выжидая удобного случая для манёвров. В предрассветных сумерках, подстерегая у тюремных стен, демон заприметил спешащего на службу молодого человека, одетого в платье мелкого чиновника, и, приняв облик одного из стражей И Чжао, под предлогом получения сведений о продвижении дела убийцы хозяина вызнал, что молодой человек был не кем иным, как писарем при расследующем нужное ему дело линьши, и нынче утром назначено проведение очередного допроса обвиняемого, упрямого настолько, что не брала его ни боль, ни вода… К месту службы писарь так и не дошёл, оставленный в глубоком сне почивать в ближайшем сарае в стоге сухой соломы. Место писаря занял Князь Демонов. Изначально Хэ Сюань не планировал выдавать себя. Он хотел вызволить Цинсюаня скрытно, так, чтобы тот не заподозрил его присутствия и не узнал, выгадать удобный момент и помочь ему сбежать. А потом продолжить тайком любоваться его светом. Чаяния Черновода рассыпались в прах, как только он вошёл в допросную под чужим обликом и увидел, что сотворило с Ши Цинсюанем ненавистное человеческое правосудие, которому было безразлично, виновен ли попавший в его тенета человек или нет. Истинный убийца находился в одной комнате с невиновным, сгорающим в огне несправедливости и лихорадки, и внимал каждому его слову, впитывая их в своё тело и вымещая закипающий внутри безудержный гнев на бумаге, запечатлевшей его яростное и презрительное признание. Словно хлыстом по мёртвому сердцу ударили Хэ Сюаня слова Цинсюаня о виновном неведении. Тусклым отблеском, как в задымлённом зеркале, мелькнула в памяти сцена в темницах Чёрных Вод. То, что случалось, могло повториться… Ши Цинсюань снова оказался готов взвалить на себя бремя чужой вины… Хэ Сюань ненавидел и это… — Пойдём! — приказал принявший свой истинный облик демон, схватив послушно повиновавшегося ему Ши Цинсюаня за плечо. Связываться с Великим Бедствием линьши благоразумно не стал, позволив беспрепятственно увести заключённого. Властям всё равно не будет никакой разницы, кого из нищих приговорить к смертной казни, если настоящий убийца для их суда недосягаем… Увидев перед собой внезапно сбросившего чужую личину Хозяина Чёрных Вод, Ши Цинсюань ощутил сперва великое изумление и смятение, а затем его охватила печаль. Ведь он оказался прав в своём предчувствии… Он снова доставил Хэ Сюаню проблем, не смог разобраться со своими неприятностями самостоятельно и довёл всё до кровопролития. Всё как всегда. Как это было с братом. Но несмотря на глубокое чувство печали, Цинсюань не мог рассеять в своём сердце тёплую иллюзию былых времён, когда Мин И, такой же раздражённый и мрачный, как сейчас, вызволял его, ещё Повелителя Ветров, из очередной опасной передряги. Он не чувствовал страха. После пережитого Ши Цинсюаню люди казались страшнее демонов. И он молча шёл рядом с Хэ Сюанем, самовольно напитавшем его ослабшее тело духовной силой, тайком бросая грустный взгляд на его бледное и суровой лицо и позволяя уводить себя прочь из стольного града. Однако чем дольше они шли в неловком, смятенном безмолвии, чем больше Ши Цинсюань размышлял о случившемся, тем сильнее сомневался в правильности происходящего. Когда демон и человек вошли в прилегающий к Столице лес, Ши Цинсюань осторожно коснулся пальцев Хэ Сюаня, не сильно, но крепко сжимающих его плечо, обращая к себе внимание, и остановился. — Я возвращаюсь, — тихо вымолвил Цинсюань, не решаясь взглянуть в чужое недовольно нахмурившееся лицо. — Ещё чего! — резко бросил Хэ Сюань и коснулся было тонкого запястья своего спутника, но тот аккуратно отстранился, отступив на шаг. Демон грозно свёл на переносице брови. Теперь Ши Цинсюань открыто смотрел ему в глаза и взволнованно объяснял причины своего решения. — Я очень благодарен тебе за помощь, но ведь если не осудят меня, то может пострадать кто-то другой! Хоть господин Хэ и признался, но демона невозможно судить по человеческим законам. Семья И влиятельна и потребует казни — и неважно, кто будет приговорён. Всё из-за меня случилось… Если не казнят меня, то жизни лишится кто-то из моих товарищей! — Меня не волнуют ничьи жизни! — непреклонным ледяным тоном остудил пыл Цинсюаня Черновод. — Меня интересует только твоя… Договорить демону не позволил удар, звонким эхом разлетевшийся по пространству леса. Жаркая пощёчина обожгла мертвенно-белое лицо. Ши Цинсюань стоял напротив, сжимая болезненно пульсирующую руку, и тяжело дышал. Его грудь гневно и нервно вздымалась. — Ты убил моего брата за то, что из-за его необдуманных эгоистичных действий погибли невинные люди, — падший небожитель говорил глухо и тихо, но чётко и мучительно хлёстко, а в небесных глазах его застыли злые слёзы, — а теперь ты сам поступаешь точно так же! Последняя фраза отчаянным криком вознеслась ввысь и прошелестела в взволнованных кронах дерев. Хэ Сюань никогда раньше не видел Цинсюаня настолько разгневанным. Но то, что он сказал, заставило его растеряться, и демон, будто врытый в сырую после долгих дождей землю, долго стоял неподвижно, сражённый столь внезапным откровением, провожая рассеянным взглядом постепенно удаляющуюся хрупкую фигуру ставшего для него самым дорогим в этом мире человека. Идущего на смерть… Он был как Ши Уду. Он ничем от него не отличался. Его опрометчивые действия привели к тому, что пострадал Ши Цинсюань, и после всего этого Хэ Сюань был готов ради дорогого ему человека принести в жертву жизнь невиновного. И Черновод об этом даже не сожалел… Хэ Сюань впервые понимал Ши Уду, понимал его страх за любимого брата. Понимал, что, окажись в опасности его близкие, он пошёл бы на ещё более кровавые жертвы… И он только что продемонстрировал это. Черновод, замерший посреди жалобно скрипящих на ветру деревьев, язвительно посмеялся над собой. Ши Уду разоблачил его ещё раньше, ещё до того, как осознание пришло к самому демону. В тот момент, когда Хэ Сюань, чей разум был порабощён ослепляющей яростью, отрывал голову своему врагу, Повелитель Вод высокомерно и удовлетворённо улыбался, потому что выяснил всё, что хотел. Он умирал со спокойным сердцем, ибо был уверен, что оставляет младшего брата наедине с тем, кто никогда не посмеет причинить ему вред. Лишь теперь Черновод понял, что попытка задушить Цинсюаня была контрольной проверкой ему, жестокому мстителю, а не стремлением отыскать третий путь среди оставленного братьям Ши выбора из двух вариантов. И Хэ Сюань эту проверку прошёл, не задумываясь кинувшись спасать Цинсюаня, нагородив затем на этот порыв удобные для его обоснования причины. Фигура Ши Цинсюаня становилась всё меньше и дальше, и, глядя на чужой постепенно поглощаемый горизонтом силуэт, Хэ Сюань думал лишь о том, что больше всего он желает видеть этого чистого и самоотверженного человека невредимым…

* * *

Ощущения исцелённого чистого тела, вымытых и расчёсанных волос, свежих и опрятных одеяний вызывали чувства неловкости и смущения. Долгий сон и чужая забота благотворно сказались на его самочувствии. Раны зажили — даже те, которые были получены им не в злополучном заключении. Только разомлевшее от принудительного сна тело слушалось плохо и было тяжёлым, словно каменным. Хозяин Чёрных Вод не позволил ему уйти… Ши Цинсюань заметил его у изножья постели, где он возлежал, спокойно наблюдающего за чужим сном и пробуждением. Взволнованный, юноша резко сел на постели и попытался встать на ноги, но, едва не свалившись из-за длительной неподвижности, был легко подхвачен под локоть и усажен обратно на ложе. Демон уселся с человеком бок о бок. — Скоро минует месяц, как тебя казнили, — успокоил Цинсюаня, будто понимая его мысли, Хэ Сюань. — Ты был повешен на Центральной площади Столицы. Не беспокойся, никто из твоих друзей не пострадал. Хэ Сюань поймал на себе виноватый взгляд и сердито поморщился. Привычка Ши Цинсюаня брать на себя ответственность за чужие ошибки демона раздражала. Внезапно его сердитость сменилась удивлением: он ощутил у себя на шее лёгкое прикосновение тёплых пальцев. Не уследивший за своим спонтанным порывом и запоздало осознавший, что он делает нечто, позволительное лишь очень близким людям, Ши Цинсюань смешался, быстро прервал мягкое прикосновение и опустил взгляд в пол. Сейчас они друг другу никто. Фамильярности боле не допустимы. — Тебе было больно… — тихо прошептал Цинсюань. — Я давно мёртв, — возразил Хэ Сюань. В его словах не было обвинения. Он не старался напомнить своему ныне гостю, по чьей вине он лишился жизни и обратился демоном. Черновод лишь хотел донести до глупого сострадательного человека, что его переживания напрасны. — Мне не составило труда изобразить бездыханный труп. Так что ты мучился недолго. В опочивальне в сердце Чертогов Сумрачных Вод повисла тишина. Обоим было о чём поговорить, было за что благодарить друг друга и за что ненавидеть. И оба чувствовали себя друг перед другом виноватыми. Говорить было трудно. Но молчать — ещё тяжелее. — Тебе больше нельзя появляться в Императорской Столице… — издалека начал Хэ Сюань, и, когда Ши Цинсюань покорно и согласно кивнул, продолжил: — Скажи, что я могу для тебя сделать?.. Черновод не смог говорить дальше. Нужные слова застревали в глотке вместе с былыми обидами и собственной виной. Он всегда отличался немногословностью. За них двоих говорил Повелитель Ветров. Но сейчас Ши Цинсюань был всего лишь человеком… — Что, если я скажу, что хочу умереть?.. — размеренно, будто в гипнотическом трансе, спросил Ши Цинсюань. — На этот раз ты исполнишь моё желание? Хэ Сюань посмотрел на Цинсюаня с такой невыразимой мукой, что чуткое сердце юноши отозвалось на чужое страдание ноющей болью. На этот вопрос не было верного ответа. Ши Цинсюань и сам не знал, зачем напомнил о болезненном прошлом. Но сердце подсказало ему возродить былую агонию, тлевшую медленно раскалённым углём где-то в груди все эти годы после потери брата, чтобы спалить её в одночасье и пеплом развеять по ветру. — Неужели ты по-прежнему желаешь этого? Он не ответил прямо — не хотел выбирать. Не хотел причинять боль отказом исполнить желание о смерти и не хотел больше терять. Хэ Сюань тоже горел в агонии из вины и обиды… — Нет, — вдруг легко и беззаботно произнёс Цинсюань, и Черновод ощутил, как нестерпимое жжение в груди и в скованном напряжённым спазмом горле рассыпается пеплом и уносится прочь. — Больше нет. Ты будешь злиться на меня за то, что я скажу… После того, как ты сохранил мне жизнь, я понял, что искренне благодарен тебе. Я отказался от мысли о смерти сразу же, как пришёл в себя. Потому что я хочу, чтобы на этом свете оставался хотя бы кто-то, кто будет вспоминать о моём брате с любовью и теплотой… Ши Цинсюань ожидал, что Черновод накричит на него и запретит впредь упоминать Ши Уду в его присутствии, но демон его удивил. — Я не злюсь, — проговорил Хэ Сюань. — Ты вправе помнить о нём таким, каким ты его знал. Мысли о Ши Уду больше не вызывали в нём неконтролируемую чудовищную ярость. Прежний Повелитель Вод заставил страдать Хэ Сюаня, но и обрёк на муки собственного брата, и, как оказалось впоследствии, своевольничая с чужими судьбами, он не поменял их местами, а, сам того не желая, ошибся — и переплёл их настолько тесно и прочно, что любая попытка разорвать эту закалённую в крови связь причиняла боль много сильнее, чем боль, порождённая единением насильственно сращённых душ. Боль, разделённая на двоих, всегда переносится легче и лечится быстрее… Сбоку послышался вздох — не то волнения, не то облегчения, и Ши Цинсюань с намёком на былое озорство произнёс: — Я так разнервничался… У тебя найдётся какая-нибудь выпивка? — Нет. Глубоко задумавшийся Хэ Сюань машинально ответил с привычной резкостью, так что Ши Цинсюань сразу поник. Черновод же встал с постели и обернулся к погрустневшему гостю. — Но мой хороший друг показал мне много заведений, где подают прекрасное вино… Хэ Сюань протянул Ши Цинсюаню руку. Несколько мгновений бывший Повелитель Ветров изумлённо распахнутыми бирюзовыми глазами рассматривал Хозяина Чёрных Вод, а затем — улыбнулся, лучисто, искренне и сердечно. И улыбка эта, так долго не озарявшая своим светом тёмной демонической души, рассеяла в Хэ Сюане последние изводившие его сомнения… Ши Цинсюань был невиновен.