«Он будет одним из тех людей, глазами которых мир видит, ушами которых мир слышит, он будет из тех сердец, которыми мир чувствует.»
— Дж. Лондон, «Мартин Иден» —
*
По мнению Даши урок литературы проходил для неё даже сверхпродуктивно — текст песни наконец был дописан. Даша намучилась с ним, а вот под бубнёж Людмилы Михайловны слова сами сложились в идеальный узор. — Васнецова! Я к вам обращаюсь! — А? — Даша неприятно очнулась и оторвалась от текста. Учительница стояла прямо перед ней. Одноклассники оборачивались тут и там, она была их постоянным шоу. — В каких это, интересно, облаках вы витаете, что не слышите простые вопросы? — Извините, у меня просто автоматический фильтр информации стоит. — Что-то ваш фильтр отвратительно настроен. — поправила очки Людмила — Вот неужели вы думаете, что без знания литературы, без понимания мира и людей можно прожить достойную жизнь? — Ничего против литературы не имею. — Даша безразлично пожала плечами — Но Блок реально тягомотный. В классе раздались отдельные смешки. — Ах, тягомотный? — почти взвизгнула Людмила. — Столько тем вокруг, а он такой оригинальный — решил писать о природе и о прекрасной даме. — А вы, конечно, в поэзии специалист. Да у вас бы и простую рифму составить не получилось. Всё черкаете свои каракули! — прежде чем Даша успела бы что-то сделать, Людмила схватила со стола ее тетрадку. Учительница тяжело, переваливаясь двинулись к своему столу. Она неспроста стала более нервной и визгливой — всё более тяжёлая походка и более свободные наряды указывали на скорый декретный отпуск. Даша знала, надо бы её пожалеть. Людмилу Михайловну Радуевич вскоре после свадьбы стало пробивать на слёзы посреди уроков. Ей становилось худо, даже если кто-то перекусывал в классе. Была и ещё причина ненависти лично к Даше. Ни один класс теперь не продувался, а новые компьютеры были на местах. С тех пор как Галя подкупила директрису, и Даша и Маша не получали оценок ниже четвёрки. Людмилу Михайловну эта несправедливость доводила. Людмила листала. Даша могла бы вскочить, и начать возражать, но выставить себя ещё большей дурой как-то не хотелось. — Васнецова, это что? — То, что у меня «никогда бы не получилось.» Ямб, дактиль, амфибрахий. Чего желаете? — И это вы называете стихами? — Боюсь, что там есть слова, тема и рифма. Если это теперь зовётся по-другому, я признаю что ошибалась. Людмила с жалостью посмотрела. — Если бы всё было так просто. Должна быть ещё и душа, или вдохновение, но у вас… Она выбрала худшее. Текст, которым сама Даша была недовольна больше прочих, и коверкая и постоянно хихикая, громко, с выражением прочитала. Даша словно каменела, и отодвинулась бы, если бы было куда, внутри всё стискивало от стыда, большего, чем она сама. За партой впереди Якушева со своей мерзкой ухмылкой развернулась и смотрела прямо на неё. — Очень красиво! — воскликнула она под общий хохот в конце. Даша знала этот тон с начальной школы. «Крутая шапка, дашь поносить?» — на её шапку с поддельным логотипом бренда. «Васнецова, а ты научилась краситься?» — на её первые неумелые и очень кривые попытки готического макияжа. — Васнецову в королевы! — раздалось от какого-то парня с передних парт. Она хотела бы исчезнуть, но оставалась неестественно спокойной: — Так хочешь быть королём? Может быть, ещё одного тарантула в рюкзак? — уточнила она, и парень заткнулся. С тех пор как Даша начала одеваться «странно», да ещё и резко выросла быстрее всех в начальной школе, парни считали уморительным говорить это «Васнецову в королевы!». В королевы школы. Она никогда не участвовала в конкурсе. И всё ещё считала себя уродиной, если уж говорить прямо. Но она больше не была забитой девочкой в началке. Полежайкин как назло сегодня не пришёл — конечно он заступался за неё, при нем такого говорили меньше. Но Илья не мог ходить за ней везде по школе и вне. И потом, Полежайкин появился на её стороне совсем недавно, когда Галя перешла в её класс, до этого она справлялась сама. «Просто не обращай внимания, это же подростки, им надоест» — вспомнилось Даше. «Всё-то, дорогая мама, у тебя было просто.» Им не надоедало. Заучку и старосту злить было себе дороже, а троечница Васнецова — вот, всегда сидит одна как лёгкая добыча. Можно отрезать её волосы много раз, поэтому Даша и пересела назад. Можно запирать её в раздевалке после физкультуры — Паук научил её выбивать дверь ногой. Можно портить её вещи. Прятать редкие домашние работы, чтобы посмотреть, как ей влепят очередную двойку. После этого в её сумке и оказывались черепа кошек и живые тарантулы. Против всего имелось средство, а лучшее — отвечать быстро, так чтобы смеялись уже не над тобой, но постоянная борьба изматывала. «В другую школу?» — изумилась мама, когда она попросила её перевестись несколько лет назад — «Учишься ты, прямо скажем, не очень, но здесь учителя тебя знают, дотянут как-нибудь, а в другой школе вряд ли.» Даша вынырнула из воспоминаний, когда Якушева, издеваясь, сказала: — А автограф можно? — Для тебя — с радостью, на лбу хочешь? — Даша резко потянулась к ней с открытым чёрным маркером, и Якушева отпрянула: — Бешеная! Людмила Михайловна сказала: — Куда Александру Блоку до ваших наземных талантов. Но если вас интересует моё мнение — шёпотом словно с участием сказала она — Я бы советовала поступить как делают действительно великие писатели. Как Гоголь со вторым томом «Мёртвых душ», например. Тетрадка брезгливо вернулась к Даше на стол. Звонок раздался очень вовремя. Это был последний урок и все мечтали скорее вырваться на свободу. Никто не стал задерживаться, чтобы сказать колкость, Якушева даже не пихнула, проходя мимо, как часто бывало. Вдвойне поганое было потому что литература Даше нравилась. Она уже не помнила когда начала писать стихи и тексты песен. Первая сотня была отвратительными рифмами «любовь-кровь», но так она набила руку. Затем её критиковали, и она поняла, что без ненавидимых вещей не обойтись. Даша уговорила Галю подтянуть её по русскому, а потом, долго и мучительно, по английскому. Словарного запаса всё равно не хватало, и она учила наизусть толковые словари. Даша писала на переменах и уроках, дома, в дороге, и иногда на тусовках, вскакивала среди ночи, чтобы накарябать что-то в блокнот. Стопка тетрадок росла, её одержимость тоже. * Слова Людмилы Михайловны выбили мир у неё из-под ног. Даша плыла по реальности в никуда, и чувствовала себя неплохо, пока об этом не напоминали. Она и так знает! Что она слишком отчужденная и резкая. Она законченная неудачница, которая ни в одном деле не может себя найти, даже на кладбище ей не работалось. Понятия не имеет о будущем. Родители не гордились бы ей, да и не гордятся. Она никогда не была любимой внучкой. «Пуговка, пойдёшь в первой класс, и будешь такой же красивой как Маша, спортивной как Женя и умной как Галина Сергеевна». Бабушка не нашла что сказать про неё. Вероятно, кроме «такой же озлобленной и ленивой как Даша». Но мрачные мысли должны исчезнуть, сегодня некогда раскисать. Из школы она направилась к клубу, куда их пускали. Не то чтобы хотели пускать, но зал был маленький и страшненький, почти никто не соглашался петь тут. Даша была в музыкальной группе, выступали уже несколько месяцев. Сначала репетировали в гараже у Паука, теперь стали в клубе во время закрытия. Когда оказалось что среди готов есть аж четыре музыканта недоучки, создание группы было только вопросом времени. А вот названия не было до сих пор. Даша скользнула через боковую дверь, и здороваясь тут и там, оказалась в гримёрке за кулисами. Валькирия вытаскивала барабаны, попутно флиртуя с Черепом. Он сидел на полу и беспорядочно дёргал одну и ту же струну бас-гитары. — А ну-ка стоп! Сейчас опять порвется, и что делать будем? — возмутилась Даша. — Играть на трёх. — фыркнул Череп — Я нервничаю, ясно? — И так перед каждым концертом. — сказала Даша — Но это не повод его нам сорвать, ага? Появился Паук, таща на плече синтезатор, а в другой руке подставку. — Давай сюда — она забрала у него подставку, и раскрыла. Он опустил синтезатор, они двинулись навстречу и поцеловались. Это исцеляло её, всегда — Кого-то пора подстричь. Ты клавиши вообще увидишь? — усмехнулась она. Волосы Паука отросли уже ниже плеч. — Даже если не увижу, образ важнее! — возразил он, и заметил её кислое лицо — Что такое? Солистка не в духе? — Нормально, — сказала Даша, и на всякий случай поцеловала его ещё раз, в щеку — Наш репертуар с весёлой мордой и не споёшь. — Мы вам не мешаем? — спросил Череп. — Видно, что мешаем. — усмехнулась Валькирия. — Мешаете! — одновременно сказали Даша с Пауком, и атмосфера как-то сразу разрядилась. — Ну ладно, настроим инструменты в следующий раз! И выступим тоже! Зовите, если что! — Валькирия послала им воздушный поцелуй, медленно идя к двери. — Хватит, серьёзно, надо сосредоточиться! — сказал Паук, распутывая провода. — Надо поймать волну, и всё! — возразил Череп, и сильно поддел струну. Она лопнула. — Ха, ты проспорила! — воскликнула Валькирия — Говорила, ещё месяц гитарка проживёт. — Она и прожила! — не соглашалась Даша — Двадцать дней — это месяц? — спросил Паук. — Не разбил же я её в хлам. — заметил Череп — А струну поменять — не в счёт. — Ну ладно… а куда дели маленький барабан? — уже переключилась Валькирия. У Даши тоже хватало проблем: — Кто, блин, спёр мой микрофон?.. * — К такому меня жизнь не готовила. — прошептал Череп, выглядывая в щель занавеса. — К вечеру пятницы? — уточнила Валькирия, и выглянула тоже — Ладно. Ладно, это стрёмно. Зал был битком. Они уже расставили оборудование — слева Валькирия за барабанами, справа — Паук за синтезатором и Череп с бас-гитарой, Даша по центру и чуть впереди остальных. Обычной гитары у них не было, вместо неё фонограмма. — Поздновато сбегать. — проблеяла белая от волнения Даша, потому что занавес разъехался, и на них уставились десятки и десятки пар глаз. Пока Даша остолбенела, Паук уже говорил что-то в микрофон, вызывая жиденькие аплодисменты. Надо было взять себя в руки. Это такой же концерт, как и предыдущие. Фонограмма с гитарой включилась, и они начали. От песни к песне Даша становилась увереннее, сама не замечая этого. Слова — её и чужие, русские и иностранные зажигали огонь её души, который она передавала дальше. Яркие гитарные соло и барабанный бой, казалось, отскакивали от стен, и сотрясали весь клуб, а ноты синтезатора согревали сердце. Лучшее они оставили напоследок, и она уже пела на пределе возможностей: — За ним пришли однажды зимней ночью, Арестовали вдруг, связали, увели. Сказали: «Совершилось ограбленье», И быстро пистолет его нашли. * Даша задавала себе высокую планку. На припеве её голос поочерёдно взлетал к самому небу и опускался в бездны. Вот почему «Over the hills and far away» часто просили на бис. Это была одна из самых любимых песен и для неё — о безграничной любви и десятилетнем заточении без следствия и суда. — Каждую ночь в камере тёмной Читает он письма её неизменно. Решётки на волю не выпустят — пусть, Однажды познает свободы он вкус! Её голос дышал этим ощущением несправедливости. Этой любовью, непреклонной и неразрушимой. — Вдали за холмами она дни считает, Возносит молитвы не переставая: «Так точно, как реки впадают в моря, В объятьях его окажусь снова я». Вдали за холмами, он все десять лет Клянётся вернуться в один светлый день Моря переплыв, перейдя горы все, Он снова вернется в объятия к ней. * Но сегодня, сегодня любви было недостаточно. И Даша решилась. Это была слишком сложная песня, но они так давно хотели попробовать, только обычно заканчивали на «Over the hills». Она обернулась, смотря, готовы ли остальные. Первый куплет не пелся, это был гроул. Страшные рычащие и хрипящие звуки, словно раскаты грома обрушивала она на зал. В этом была вся её боль. Дашу сжигала ненависть, которая могла вдохновлять. «Ты неправа. Я лучше того, что видят все. Могу больше.» А припев уже пелся голосом сильным, чистым, как порыв ледяного ветра. Она отпустила все свои претензии к технике, все зажимы, растворяясь в музыке: — В море кровавом ведя драккар Я отыщу судьбы скрытый план, Потерявшись в кошмарном сне Участь свою я встречу здесь. В море из крови раз войдя Назад уже повернуть нельзя Слишком поздно дано было это понять — Выхода не отыскать. * Толпа кричала так, что Даша почти оглохла. Они хлынули к сцене одним чёрным морем. Она тяжело и быстро дышала, будто пробежала марафон. Зал сливался в размытое шумное пятно. Пот катился градом, она сорвала голос. Всклокоченные волосы прилипли к лицу, а её глаза наверное были безумны. Зато пропустив через себя каждый оттенок ноты, каждое слово, Даша впервые чувствовала себя на своём месте. * Вечером Маша пришла домой, забрав Пуговку из сада. Настроение было на высоте. Со времени последней встречи она уже сходила на целых два свидания с Мишулей! Какой он был чудесный — и красивый, и умный, и видно что серьёзный парень, не то что ровесники, у которых только ветер в голове. Они оба были хороши в ведении беседы, и легко находили темы. Сегодня она ввалилась домой с напрочь замерзшим букетом кремовых роз. — Не вешай, не вешай! — замахала она букетом на Пуговку, которая собиралась поместить куртку на крючок — Надо стряхнуть снег!.. Да у тебя нос совсем синий, иди чайник ставь. — Ого! — сказала Женя, заходя на кухню, где Полина и Маша уже распивали чай, а цветы были в вазе — От кого такие? — От её Мишули — сказала Пуговка. — Вот, настоящий мужчина. Не лень было проехать половину города, чтобы просто меня увидеть, и договориться о следующем свидании! — хвасталась Маша. Он приехал к театру, а потом ей сразу надо было идти за Полиной. Маша всё ещё была на этапе «изобрази, что он тебе не так уж нравится», и сказала, что подвозить до сада её не нужно. — Ума не приложу, что у вас может быть общего. — скривилась Женя — Как тебе с ним не скучно? — А это тип сплетников. — весело ответила Маша — Он и в шоу-бизнесе понимает, и в моде, и в кино! — Машка нашла себе вторую Машку — пояснила Даша, тоже появляясь — Вот он, нарциссизм. — Кто-то прочитал всё же Галины книги? — спросила Маша. — Прочитал. — сказала Даша — Матерясь и желая смерти, но да. Теперь перед вами психотерапевт экстра-класса. Машин телефон запиликал. Она ожидала звонка, он бы спросил как она добралась до дома. Маша вышла на лестницу чтобы не подслушивали, и не глядя ответила. — Давай начнём заново. Это был не Миша Барсов, совсем. Осознание вспыхнуло, превращаясь в такую горечь и гнев, что ей от себя стало страшно: — Не звони больше! — Подожди, подожди! — нервно раздалось на том конце трубки — Пожалуйста. — Это ты сказал, что хочешь всё прекратить. — Был неправ, знаю, но я без тебя не могу. — Поздно спохватился! — горячилась она довольная хоть такой, но местью. Ей было больно тогда. Пусть мучается тоже. — Никогда не поздно. — Я читала новости! — возмутилась Маша — Она… — И что? Тебе было всё равно тогда, и должно быть все равно сейчас. Ты просто обиделась. — Хорошего вечера. — процедила Маша. Давно надо было заблокировать номер, и всё тут. — Я знал, что одних извинений не хватит… — Никаких не хватит! — И нашёл Людмилу. У Маши перехватило дыхание, а мир качнулся, она тяжело опустилась на ступеньки. Губы не слушались: — Повтори? — Нашёл Людмилу Васнецову, как ты и просила. — Как?! Где она?! Она в порядке?! — А вот это уже не телефонный разговор. Под короткие гудки Машу била крупная дрожь, тысячи предположений прыгали в голове. Это могла быть уловка, чтобы уговорить её прийти. Но если нет… Дрожащими руками она вытащила мятую пачку и долго щелкала зажигалкой, пока сигарета не засветилась. Только зря бросала. * Вскоре Маша начала собираться. Затем прошла не больше пары кварталов к уже ожидающему такси. В дороге сердце пропускало удары. Снова и снова она проверяла макияж, поправляла волосы, одергивала вечернее платье. Вспоминала, как всё начиналось. Это был результат многих трагически случайных мелочей. После школы или театра у Маши не всегда были силы торопиться домой. В одиннадцатом классе все тряслись из-за выпускных экзаменов. Сходили с ума из-за каждой оценки. А дома на неё обваливалась тысяча бесконечных дел. Потом, ведь на неё повесили Полину! И она любила Пуговку, но иногда это всё ещё упрямая капризная девочка, энергетический вампир. Она шумная, активная, непрерывно хочет внимания, и Маша прилагала все силы, чтобы быть терпеливой. Но знала, что её не хватит надолго. По выходным театр требовал выложиться так, чтоб выжать всё. И мечту не бросают. Но везде огромная толпа одноклассников, сестёр, коллег, а ей необходимо было пространство. Ещё бы поговорить, вывернуть всю душу, но такие отношения строятся долго, она не создала их. Поэтому Маша приходила сюда. Пару раз в неделю вечером появлялась в полупустой кофейне за столиком подальше, и слишком долго пила раф. Пустой взгляд скользил по залу, всё время останавливаясь и бесполезно смотря в пустоту. После дня придирок в школе она пыталась перевести дыхание перед вечером эксцессов дома. Вот-вот должна была взорваться как колба с несочетаемыми ингредиентами. И он тоже приходил сюда, приходил и до неё. Почти каждый раз она видела как он берет латте с карамелью и также сидит один. Они на противоположных концах помещения, смотрели друг на друга сквозь толпу, выжидая. На вид ему было лет тридцать. Его сложно назвать красивым в привычном смысле — лицо слишком длинное, черты излишне остры. Но его светлые вьющиеся волосы и серые глаза. Волевой подбородок, тонкие губы и нос — всё это притягивало. Он был высоким, и всегда в классическом костюме. Они смотрели друг на друга столько дней, так явно, что это стало просто неприличным. Может никогда бы не заговорили, но один раз она была так расстроена и зла после неудачного дня в театре, что ничего вокруг не видела, и они столкнулись в дверях… Маша не заметила как приехала. Это какое-то никому не известное место — слишком шумно для ресторана, но тоскливо для клуба. Он, как всегда, за дальним столиком. Сердце замерло. Маша быстро скользнула через зал, но её первые слова всё ещё были о Людмиле: — Где ты её нашёл? Ты говорил с ней? — Я тоже рад тебя видеть. — ответил Григорий Рябинин.