единственный

ваня всё ещё футболки чужие носит, которые серёжа оставил у него. греется в зипке огромной холодными ночами, от которой всё ещё шоколадом пахнет — по-родному так. чапман вишнёвый курить начинает, потому что тоскует по вкусу сладкому с губ чужих. ваня говорит, что не скучает, и сосётся с девчонками, которых впервые в жизни видит, на вписках, никакого удовольствия не получая, руками по мягким формам скользя и в волосы длинные зарываясь пальцами. потому что понимает, что если с парнем попытается, флешбэки ловить будет и не соберёт себя потом по частям. ваня говорит, что забыл уже его, а сам на балкончике сидит с чапманом и вырисовывает в скетчбуке нос с горбинкой, пухлые губы и кудри пушистые, лицо скрывающие. хочется другое что-то нарисовать, но карандаш против воли знакомые такие линии выводит. лина спрашивает, почему он рисунки свои показывать перестал, а ваня отмахивается только — сказать-то нечего. ваня думает, что точно привык уже в одного. слишком долго он отвыкал у пустоты спрашивать, сколько ложек сахара в чай добавить — серёжа всегда разное число называл, — а потом выпивать обе кружки, на подоконнике устроившись и кутаясь в зипку. слишком долго отвыкал в магазине по инерции в корзину закидывать шампунь для вьющихся волос, который вечно так не вовремя заканчивался у серёжи, и сам же им потом голову намыливал остервенело, вдыхая запах такой привычный. ваня думает, что точно привык уже в одного, но всё равно не может пройти мимо, когда видит футболки с хэллоу китти или заколочки для волос — потому что против воли возникает мысль, что серёже бы понравилось. ваня даже одну такую футболку покупает в порыве тоски снедающей, чтобы спать в ней потом, хоть и тошнит его от розового. от блёсток и страз его тоже тошнит, которые серёжа так любил всегда. и от пинаколады его тошнит, любимого серёжиного коктейля, но всё равно заказывает упрямо, когда идёт с компанией в бар новенький — открылись только на днях. всё вокруг такое неоново-синее — приятное глазу, и ваня даже расслабляется малость, пинаколаду свою приторную потягивая, вспоминая вдруг, как серёже нравилось стружку кокосовую с кромки стакана слизывать и смотреть глазами своими блядскими, реакции ожидая. впрочем, ваня всегда нарочно вёлся на провокации такие — нравилось ему тешить серёжино эго. наташа с эвелиной посматривают на него обеспокоенно — уже третий подряд коктейль заказывает. — вань, тебе хватит, может? — саня за плечо трогает тихонько, и бессмертных дёргается резко — снова мыслями уплыл куда-то не туда. — это последний, — отзывается устало, потому что настроение в минус конкретный, хоть и пошёл изначально, чтоб развеяться немного. вчера вадим обронил случайно, что пешков там с каким-то парнем часто стал ошиваться. ване всё равно, конечно, с кем там пешков ошивается, но под грудиной ноет неприятно, стоит представить, как серёжу кто-то другой целует. стоит представить, как о серёже кто-то другой заботится. стоит представить, как серёжа под кем-то другим стонет так же, как когда-то под ваней. ром в голову ударяет, совсем разум плавя, и ваня чувствует, как пальцы дрожью мелкой заходятся — всегда так, когда пьянеет. — пойду умоюсь, — и встаёт слишком резко, ловя чёрные пятна, перед глазами расплывающиеся. эвелина тянется помочь, но он отмахивается только, промаргиваясь и ковыляя к туалетам походкой шаткой. ваня думает, что лучше бы он дома остался сегодня, когда в уборной у раковин видит кудри знакомые. и руку чужую, в кудрях этих запутавшуюся, тоже видит. думает, уйти, пока не поздно, но его замечают уже — парень молодой совсем, может даже помладше самого вани. смотрит испуганно и от серёжи отлипнуть пытается, а в том, что это именно серёжа, сомневаться не приходится — ловит отражение чужое в зеркале. ваню потряхивать начинает, когда он всё же пытается сделать то, зачем пришёл вообще, но руки не слушаются, а пальцы дрожащие срываются каждый раз, стоит собачку молнии подцепить. он чертыхается негромко, слыша фоном перешёптывания чужие. ширинка всё же поддаётся, когда где-то на заднем плане воду врубают. — езжай без меня, — слышит ваня, на смыв нажимая резко, перекрывая голоса чужие и джинсы застёгивая. оборачивается, только когда дверь хлопает, выдыхая наконец-то. но, кажется, расслабился он зря — серёжа напротив стоит, к стене привалившись, и смотрит — пристально так смотрит. хочется руки помыть да выйти отсюда нахуй. хочется ни слова ему не говорить, потому что всё сказано уже и так. хочется о лицо красивое костяшки сбить — вот только не о серёжино, а о лицо парня того, с которым он тут тискался. но ваня лишь кулаки сжимает, ногтями отросшими в ладонь себе впиваясь — потому что нет у него права никакого на ревность эту ебланскую, да и нечего ему ревновать, когда расстались давно, и он вообще-то серёжу забыл. — привет, — пешков голос подаёт, а ваня чувствует, как тошнота накатывает — не от алкоголя выпитого совсем, а от голоса родного такого, любимого некогда. ваня думает, что уйти надо отсюда нахуй, пока ему совсем хуёво не стало. но ошибку совершает, глаза на пешкова поднимая — во взгляде чужом беспокойство плещется, как остатки рома в стакане ванином с коктейлем недопитым, и ваня чувствует, что глубже только проваливается в эту яму. проваливается без возможности ухватиться хоть за что-то, когда серёжа рядом оказывается незаметно и плеча его касается. — вань, ты чего? — окончательно добивая, и на ваню паника накатывает вместе с рвотой, к горлу подкатившей, когда отпихивает пешкова в сторону и еле успевает доковылять до кабинки, коленями о кафель больно ударяясь, как содержимое желудка наружу просится, пустоту внутри оставляя. ваня думает, как жаль, что чувства к серёже таким же путём выйти из него не могут — было бы намного проще. но они словно в кожу въелись и не вытравить их уже никак. а когда руки влажные чёлку русую со лба убирают, назад зачёсывая и придерживая, чтоб не мешалась, хочется так по-детски взять и расплакаться, разреветься даже — в надежде, что легче станет. но легче не становится, даже когда желудок успокаивается немного, и ваня поднимается на ноги, к умывальникам шагая, краем глаза видя, как серёжа маячит поблизости. умывается, в зеркало заглядывая на мгновение, чтоб глаза свои краснючие увидеть. хочется дома сейчас оказаться под одеялом тёплым — в коконе из мыслей своих успокаивающих, в которых у него нет уже чувств никаких, и серёжу он забыл благополучно. а когда тот в метре от вани стоит, сложно и дальше сердце своё глупое обманывать, которое бьётся, словно птица в клетке, пытаясь на свободу вырваться — поближе к серёже. — чего ты хочешь? — спрашивает всё-таки, ловя взгляд чужой через зеркало — потому что лицом к лицу с ним общаться совсем не готов. желудок опустошённый сводит неприятно — зато чувствует себя уже не таким пьяным. — давненько мы не виделись, да? — вопросом на вопрос отвечать так в его стиле. за эти шесть ебаных месяцев не изменился ни капли, и из-за этого ещё тяжелее смотреть на него. потому что всё те же кудри шоколадные, всё та же улыбка кривая, всё тот же хайлайтер на щеках. серёжа по-прежнему такой же родной до безумия, но в то же время чужой теперь, и никакого отношения к нему ваня больше не имеет. они ведь даже друзьями остаться не смогли, потому что серёжа ушёл, вещи наскоро в сумку побросав и дверь за собой захлопнув. ушёл, забирая вместе с собой тепло из ваниной квартиры и, кажется, кусок ваниной души, потому что без него внутри пустота жуткая  — аж самому страшно становится. и как бы ваня не пытался пустоту эту хоть чем-то или кем-то заполнить, не выходит ничего. наташа говорит, что времени ещё мало прошло. говорит, рано или поздно боль уйдёт, а шрам на сердце заживёт рубцом небрежным — однако ныть ещё долгое время будет, на погоду плохую реагируя. но с каждым месяцем ване казалось, что рана эта зияющая только разрастается, больше становясь, вглубь самого его существа проникая и кровоточа без остановки. и ваня, кровью истекающий, пытается дальше жить, существовать как-то, говоря всем, что хоть и не в порядке он пока что, рано или поздно обязательно будет. как оказалось, нет, в порядке он не будет. потому что пешков смотрит снова глазами своими пронзительными, а ваня всё ниже проваливается, желая уже дна коснуться, которое где-то в глубине этих глаз карих томится в ожидании, пока он наконец упадёт и разобьётся. как будто мало ему тогда было словами ударить по больному. как будто хочет ваню окончательно сломать — безвозвратно. чтоб не собрался уже по частям и не склеился заново. — езжай со своим парнем, — выплёвывает, глаз не сводя, хоть и земля уходит из-под ног, когда слова эти изо рта вылетают. а серёжа вдруг усмехается в ответ — звук этот горечью где-то на подкорке сознания оседает. — не встречаюсь я с ним, вань, — как будто от этого легче ему должно стать. как будто имеет это сейчас хоть какое-то значение. — плевать мне, — и к выходу разворачивается — потому что не вывезет он разговора этого. но пешков проход загораживает, близко совсем оказываясь. — пиздишь? — а ване хочется об стенку уебаться, потому что пиздит, конечно, но в ответ головой только качает. а пешков сникает как-то вдруг, но дорогу ему освобождать не спешит. бессмертных за малейшими изменениями в лице чужом уследить пытается — не выходит. поэтому не ожидает он, что серёжа ещё ближе подойдёт, за подбородок ванин возьмётся, касанием обжигая, и в глаза себе посмотреть заставит. — пиздишь, — потому что знает ваню как облупленного. — отпусти, — шёпотом выдыхает — потому что сам вырваться не сможет. потому что серёжа ушёл от него тогда, но по-прежнему за сердце пальцами цепкими держался, сжимая всё сильнее и ногтями подпиленными царапая — лучше бы уж совсем раздавил. — а если не хочу? — и ваня успевает подметить, как зрачки чужие увеличиваются в испуге — не собирался он этого говорить. — тебя трясёт, — и подбородок чужой выпускает, пальцев дрожащих касаясь легонько. — поехали, я тебя домой отвезу, — разворачивается, дверь перед ваней открывая, а тот себя куклой тряпичной ощущает — ни отказать не может, ни согласиться. мысли путаются в голове — алкоголь ещё не выветрился окончательно, но серёжа растерянность ванину по-своему трактует: — я не пил, если что. а ваня кивает только, когда его за руку хватают и самолично уже выводят на улицу, в машину знакомую усаживая. осенняя прохлада приятно по коже пробегается, и ваня успевает полной грудью свежий воздух вдохнуть, прежде чем на переднее сидение плюхнуться, чувствуя, как тело усталостью окутывает и глаза слипаются. — за вещами твоими схожу, — слышит краем уха, к спинке приваливаясь и глаза прикрывая — третий коктейль явно лишний был. виски сдавливает неприятно, и ваня серёжу замечает, только когда на колени ему рюкзак прилетает вместе с зипкой чёрной, которую бессмертных по инерции хватает, к груди прижимая и поудобнее устраиваясь. не замечает уже серёжин взгляд странный — зипку свою сразу узнаёт. серёжа вообще все вещи помнит, которые оставил в квартире ваниной, потому что думал, вернётся ещё. думал, ваня поймёт, что несерьёзно он это — злость вся испарилась уже на следующий день, как и обида. но от вани вестей не было, а серёжа гордый слишком, чтобы звонить и извиняться. впрочем, как и ваня — в этом они похожи. а потом его мысль поразила вдруг, что раз ваня не пытается вернуть его, значит, не так уж он ему и нужен. и обидно так стало снова, что решил совсем забить — в конце концов, ваня не первый и не последний, судя по всему. но назвать ваню очередным язык не поворачивался упрямо. а когда на попойке очередной увидел ваню, подойти захотелось так сильно, несмотря на то, что вроде как забил он и пытался не вспоминать уже, вот только не успел — к ване уже девушка какая-то подлетела, за шею обнимая и в поцелуй затягивая. тогда-то серёжа понял, что это точно конец. и не болело ведь уже, смирился даже с тем, что не стоило себе лишнего придумывать. с тем, что ваня и правда одним из многих оказался. но не сдержался сегодня, снова ваню увидев — объясниться хотелось, потому что гештальт незакрытый жить мешал, то и дело о себе напоминая. думал, поговорят и разойдутся — а какие ещё варианты? но реакция ванина куда-то в грудину ударила, дыру, едва заросшую, пробивая снова. осознал почти сразу, что ваня всё ещё в него — слишком хорошо глаза эти изумрудные считывал. друзья ванины только кивнули как-то слишком понимающе, когда вещи забирал, и тогда пешков окончательно убедился, что не ошибся со своими выводами. не знает, правда, что делать ему теперь, но пока ваня на сиденье соседнем сопит, рот приоткрыв, на душе впервые за все эти шесть месяцев так спокойно. думает, что вместе они разберутся со всем, когда ваня в себя придёт — это лучше, чем надумывать опять всякое. вот только, стоит ване в квартире своей умыться, зубы почистить наконец-то, от привкуса неприятного избавляясь, и в душе даже ополоснуться, чувствует себя совсем разбитым. непонимание накатывает — что серёжа здесь делает и почему не уехал. ваня ничего не понимает, пока разум всё ещё затуманен алкогольными парами, а сцена в туалете перед глазами стоит — как чужие губы его целуют, как чужие руки его обнимают и волос кудрявых касаются. знал он, конечно, что у серёжи кто-то есть уже — потому что ваня не первый и последним точно не будет, но очередным считать себя больно — под рёбрами спазмом отдаёт. потому что для вани серёжа — единственный, и даже те поцелуи бесчисленные на тусовках, в которых забыться пытался, ни в какое сравнение не идут с тем, что у них с серёжей было. и ничего ваня с этим сделать не может, как бы не пытался. — покурим? — спрашивает, в макушку чужую уставившись, а пешков на месте подскакивает. — извини, — бросает, потому что не хотел напугать, и к балкону идёт, пачку с подоконника хватая. дым вишнёвый успокаивает, и ванины лёгкие словно работать начинают по новой, никотином наполняясь. — с каких пор ты куришь? — а ваня плечами жмёт — как будто и так не очевидно. а серёжа понимает сразу, что хуйню спросил, тоже прикуривая. тишина в воздухе тучкой грозовой повисает и, кажется, в любой момент громом разразиться может. — что ты хотел, серёж? — потому что правда не вдупляет, с чего бы пешкову с ним вообще что-то решать. ему казалось, они и так всё решили тогда ещё, когда пешков в пылу ссоры сказал, что не навсегда же это, а ваня ему ответил, что в таком случае он может сейчас уже валить, раз рано или поздно они всё равно расстанутся — ну он и свалил. глупо? до смешного. но ваню правда задело, а ещё больше задело, как легко серёжа смотался, вещи собрав, словно и не было его здесь никогда — разве что напоминания остались в виде футболок, зипки этой несчастной, пачки чапмана помятой на балконе да фотки совместной на тумбочке в спальне. — как-то неправильно всё у нас вышло, — отзывается тихо. что правда, то правда. ваня бы даже сказал — хуёво вышло, но кивает только, как болванчик, подуспокоившись от курева. — я хотел подойти к тебе. давно ещё, — тараторит так быстро, что ваня едва соображать успевает. — на тусовке ты с девушкой был. вы целовались, и я просто, — затяжку делает, дым выдыхая рвано, — просто подумал, что не надо тебе это всё, раз месяца хватило, чтоб замену мне найти, — и в глаза заглядывает, а ваня сейчас только замечает — карандашом чёрным подведены, снова краситься начал, — и подвисает малость. потому что вслух не признает ни за что. потому что себе даже признавать не хочется. признавать, что соскучился по чертам серёжиным. грустно даже, что пешков с макияжем своим блядским снова — хочется сейчас настоящего его увидеть. — ты слушаешь вообще? — а из вани, кажется, ром не выветрился совсем, потому что в губы, поблёскивающие влажно в полумраке, взглядом упирается и зависает конкретно. понимает он, что разговор важный. понимает, что надо собраться. но у вани столько потрясений эмоциональных за один вечер, что не вывозит уже — мозг плавится, и в мыслях только, как по губам этим соскучился. потому что тянет его к серёже. всегда тянуло и, кажется, всегда будет. поэтому за кудри чужие хватается — даже слишком сильно — и на себя тянет серёжу ойкнувшего, но не вырывающегося. — вань? — видит, как шевелятся губы серёжины, но в ушах шумит. ваня как будто под кайфом, и название наркотику этому — серёжа. думает, что разок всего лишь позволит себе поцеловать его — просто вспомнить, каково это. и когда языком с чужим сталкивается, думает, что снится ему это. потому что в сердце всё ещё рана кровоточит, но серёжа языком своим влажным по губам ведёт осторожно, зализывая её. и впервые за все эти полгода кажется, что боль утихает. потому что снова можно представить, что пешков ему принадлежит, что может к себе его прижимать и целовать глубоко, словно через глотку в душу залезть пытаясь. потому что всегда так с ваней — остановиться невозможно, если руками под футболку залез уже пальцами длинными. серёжа чувствует, как вместе с ваней проваливается в эту яму, когда к стене его прижимают, по шее губами скользя. а ваня за кудри тянет болезненно и зубами кожу нежную цепляет, частоту пульса впитывая. ваня хочет поцелуи чужие вывести с кожи серёжиной своими укусами. ваня хочет касания чужие свести своими пальцами — цепляет за бока до синяков. ваня хочет забыть картинку в голове стоящую, но крутится плёнкой нескончаемой, которую промотать никак не выходит. — тебя трясёт опять, — на ухо шепчет, мочки касаясь губами, когда ваня телом своим к кровати придавливает и дышит в шею горячо, по коже обнажённой руками шаря. пальцы и правда дрожат — серёжа знает, что тремор у вани дело обычное, когда слишком много всего чувствует. хочет, чтоб он передышку сделал, но ваня поцелуй только углубляет и остатки одежды срывает судорожно. — ванюш, — тихонько совсем, по затылку гладя, когда влагу на плече чувствует, а ваня слёзы предательские смаргивает и глубже толкается, стоны тихие из серёжи вырывая. у серёжи дыра в груди зарастает медленно под толчки размеренные, а ване крышу рвёт, потому что пешков готовый уже был — не для него явно, — и хочется грубее двигаться, хочется больно сделать, но не может он, а пешков и без этого чувствует ванину злость. — я ни под кого не ложился, кроме тебя, ванюш, — шепчет хрипло, задыхаясь от духоты в комнате — с ваней рядом всегда пекло адовое. и серёже нравится, потому что он мёрзнет постоянно, а к ване под бок можно пристроиться погреться. у вани под толстовкой ладони замёрзшие согреть можно. вот только проебал он это всё. но сейчас уже не кажется, что так уж безвозвратно. совсем не безвозвратно, когда губы ванины по ключице скользят плавно, и он срывающимся голосом выдыхает: — я всё ещё, — потому что никогда они не умели в слова, и в этом вся проблема. потому что глупо так получилось всё с самого начала. и серёжа руками ваню обхватывает — ближе к нему жмётся на грани оргазма. — я тоже, — в волосы русые шепчет и носом трётся о ванин затылок, пока он в шею ему зарывается и замирает, слезами горячими кожу обжигая. потому что болит до сих пор — и не пройдёт так быстро, — но ваня думает, можно ещё исправить всё и раны залечить тоже можно. — я не хочу быть очередным, — потому что давно на языке вертелось. потому что всегда подсознательно переживал из-за этого — загонялся, зная, что у серёжи многие были до него. а та серёжина фраза, неаккуратно брошенная, последней каплей в чане ваниной тревоги стала. а серёжа боится обещания давать, потому что не привык он так. потому что не хочет словами разбрасываться. но ване он, кажется, готов всё что угодно пообещать. потому что ваня не очередной. ваня — единственный.