Букет на память

На окраине Химворде есть дом с участком, на котором сплошняком растут подсолнухи. Огромные и поменьше, с рассвета до заката провожают солнце взглядами темных сердцевин. В том доме, говорят, давно уже никто не живет, вот подсолнухи и растут, как хотят. Никто за ними не ухаживает, а поди ж ты, плодятся да цветут каждое лето. Местные мальчишки в сезон то и дело пробираются через забор, чтобы полакомиться едва созревшими семечками. А Джон с некоторых пор мимо этого места без содрогания не ходит. Сразу вспоминает одну свою знакомую. Сотни лет Джон жил тихой, незаметной жизнью. Плыл по течению истории, почти беспечно и ни в какие передряги не влипая. Он так хорошо научился держаться подальше от человечества, что если и найдется кто-то, кто вспомнит строгого черноглазого человека, так ничего стоящего о нем не расскажет. Даже имени не припомнит: а точно ли Джоном звать или Дэмиеном каким-нибудь... Его это полностью устраивало. До тех пор, пока не началась мировая война, пока он не оказался в Бельгии и пока не познакомился с Теодорой Эйвери. Мало того, что она журналистка, что уже удивительно для Джона, так еще и такая настойчивая! Интервью с ним захотела, вы на нее посмотрите. Не для того Джон столько веков прятал и путал следы, чтобы разоткровенничаться с корреспонденткой... Как там издание-то, «Секреты домохозяйки», что ли... Словом, не для того, чтобы рассказать нечто личное, что сохранится на страницах газет где-то в архиве лет на 200! А вдруг экземпляр попадет в руки кому-то из его прошлого? Совсем-совсем уже старику, лет за 90, но все еще достаточно соображающему, чтобы сложить два плюс два. Нет-нет-нет, Джон не мог позволить себе такой роскоши как оставить след в истории. Иначе у истории возникнет к нему чересчур много вопросов. Но не рассказывать же обо всех этих тонкостях мисс Эйвери. Вот Джон и при каждом случае отбрыкивается коротким «нет». Нет, знакомиться близко с ней не буду. Нет, никакого интервью — и вообще, какого она забыла в больнице? Нет, никакой веры в людей, хоть на секундочку, Джон их, слава богу, повидал на своих веках... И нет, чем больше он пересекается с Теодорой, тем не интереснее ему становится, и тем не сильнее она его чем-то да притягивает... Подумаешь, задерживает на ней взгляд чуть дольше, чем надо. Подумаешь, покрытое вековым слоем пыли сердце чуть ухает, едва Джон замечает блеск в ее глазах. Подумаешь, ему начинает казаться, что никого интереснее он не встречал в последние лет 150... Джону отчего-то кажется, что таким, как Теодора, и должен быть журналист — общительным, настойчивым, отважным на грани помешательства. Одержимым своей работой, буквально дышащим профессией. Таким, чтобы что не убило, то стало темой для материала. Чтоб как подсолнух под солнцем: обратил внимание на зацепившее — и глаз не сведет, не отвернется от цели. Джон одновременно с интересом наблюдает за этой чертой Теодоры и боится: чувствует себя под прицелом ее испытующих глаз. Иногда ему кажется, будто мисс Эйвери наблюдает за ним насмешливо. Мол, бегай-бегай — все равно однажды сдашься. И с чего он позволил вспыхнувшей искре интереса так разгореться? Это же надо, из-за такой человеческой малости вмешаться в судьбу гаупмана. Этот свин, конечно, заслужил, ничего не скажешь... Но куда пропал равнодушный старина Джон? Чего он уступил место новому, раздраженному? Будто... Проснувшемуся. Как будто долгое время он жил в ночи, а теперь в закоулках сознания забрезжил рассвет. Лежа на траве рядом с Тео и Фридрихом, Джон смотрит на солнце сквозь облака, словно впервые его видит после долгих блужданий в потемках. Ему почти кажется, что испытывать эмоции и привязываться к людям — это не так и плохо. И что, возможно, не так страшно разговориться с лежащей рядом девушкой. Вот только... — То есть, как это — нет? — пораженно выдавливает Теодора, во все глаза глядя на Джона. — Ну вот так это — нет, — невозмутимо отвечает он. В тишине, повисшей в рабочем кабинете доктора, слышно, как Тео раздраженно переводит дыхание. — Но я думала... Мы же... — она пытается подобрать слова, чтобы в порыве чувств выразить свою мысль, а Джон так и стоит перед столом, самоуверенно скрестив руки на груди. — Теодора, нет, — снова твердо произносит Джон. — Никаких интервью. Мне не о чем тебе рассказать, кроме того, что у меня тяжелая работа, ее очень много и, кстати, мне как раз пора работать. Пожалуйста, зайди в другое время, а сейчас мне надо идти. Джону почти хочется смеяться от того, как Теодора пристально на него смотрит. Умела бы прожигать взглядом — была бы у доктора дырка вместо переносицы. Ему и мысли не надо читать, чтобы понять посыл: он выиграл битву, но не войну. Корреспондентка «Секретов домохозяйки» сделает все, чтобы выбить из него материал для публикации. Уже на улице Теодора оборачивается к окну, в которое за ней наблюдает Джон. Под светом августовского солнца вдруг лучезарно улыбается, прищурившись. Большим пальцем тычет себе в грудь, прикладывает два пальца к глазам и переводит указательный в сторону Джона. «Я. За тобой. Слежу». Довольная собой, задирает нос, картинно разворачивается на каблуках и уходит, оставляя растерявшегося Джона в кабинете. А тот, не отворачиваясь от окна, вдруг тихо смеется. Как будто ужасно довольный тем, что Теодора не отступается от трудностей. Видит бог, однажды Джон может сдаться. Возможно, даже при ее жизни. Что ни говори, а солнцу тоже интересно наблюдать за подсолнухами.