Букет на память

Каждую ночь Фридрих боится засыпать. В казарме — особенно. Как будто у его сослуживцев не хватает поводов поиздеваться над ним. Все его сны темные, как чердак дома. Изредка в пятнах света из приоткрытой двери мелькает перекошенное в ярости лицо отца. Из темноты доносятся звуки ударов, стоны и рыдания матери, вопли мужчины. Кого ты родила, сука! Бесполезный. Ничтожество. Сопляк. Выродок. Фридрих бьется в тесной клетке, раздираемый страхом перед отцом и желанием защитить маму. Раздавленный осознанием собственной никчемности. Пытается закричать, но горло горит, в груди камень. Ужас парализует, связывает по рукам и ногам, не давая пошевелиться. Лишает кислорода. Везет еще, что Курт спит чутко. Успевает чудом разбудить Фридриха, едва тот задергается, замотает головой, сжав зубы. Глядя на ошалелого, тяжело дышащего друга, улыбается понимающе, хлопает по плечу и снова ложится спать. Фридрих прячет лицо в дрожащих ладонях и пытается отдышаться. Хорошо, что никто не заметил. Над койками проносится чей-то раскатистый беззаботный храп. За что ему все это. Фридрих везде чувствует себя чужим. Для сослуживцев — мягкотелый слабак-заика. Для жителей оккупированных деревень — солдат вражеской армии. Каждую минуту свободного времени он пытается проводить подальше ото всех. Там, где никто не докопается, не посмотрит косо, не передразнит едко. Где так тихо, так пустынно и спокойно, что Фридрих смелеет — и сам не замечает, как начинает намурлыкивать что-нибудь под нос. Кто бы мог подумать, что его покой отшельника больше других пошатнет маленькая девочка в Химворде. Худенькая, в лохмотьях, размазывающая крупные капли слез грязной ладошкой. Фридрих пытается с ней заговорить, перебирает слова то на немецком, то на английском, улыбается как может — и делает только хуже. Внутри все обрывается. Чем больше девочка плачет, тем больше он сам впадает в ступор. Невольно вспоминает маленького себя — запуганного, растерянного. Беспомощного. Теодора страшна в гневе. Фридрих чуть было сам не поверил в свою злонамеренность. Он еле подбирает слова, так и норовя соскочить с английского на немецкий. Когда она останавливается, Фридрих чувствует благодарность. И чем скорее проходит ее злость, чем меньше плачет ребенок, тем легче дышать. Когда его рука касается теплой ладони Теодоры, сердце бьется, как расправившая затекшие крылья птичка. Кажется, это первый раз за долгое время, когда Фридриха терпеливо выслушали. Хуже Нойманна только то, что в Германской имперской армии таких тысячи. И скольким из них доставляет удовольствие наблюдать за мучениями людей? Что тех, кого они держат на мушке, что зеленых мальчишек с винтовками. С какими же глазами Нойманн смотрит на Фридриха, который не может отвести взгляд от женщины с младенцем у его ног. Предвкушает, как робкий золотой мальчик переступит черту по его приказу. По его воле. Фридрих слышит резкое «убить». До боли сжимает зубы. Чувствует, как в нем дрожит все, до последнего мускула. До смерти боится Нойманна. Того, что, если сейчас не пошевелится, сам рухнет тут с пулей в голове. Вдруг, как по щелчку, в нем все замирает. Дрожь уступает место странной уверенности. Такой, с которой хватает дерзости взглянуть старшему по званию в глаза. Будто не своим голосом произнести твердое «нет». Вместо пули в лоб схлопотать звонкую пощечину. Хлыстом по сердцу, на глазах у всех: отец был прав. Жалкий. Таким не место в войсках. Сдох бы в первом же бою — только б легче было. Никто б и не вспомнил. Этот орущий на него голос отца в голове умолкает, когда Теодора и Джон зовут Фридриха поехать с ними. Когда она порывисто обнимает его, а он со сдержанной улыбкой хвалит за храбрость. Когда они лежат в траве, рассматривая облака, когда Теодора сладко дремлет, а Джон неспешно обсуждает с ним переход искусства от классицизма к романтизму, Фридрих вдруг ощущает то, чего, кажется, не чувствовал с малолетства. Среди них он — свой. Чем дальше идут дни, тем Фридрих чувствует себя легче. Все реже он уходит в укромные уголки города, все чаще пересекается со своими знакомцами. Пьет чай у Йоке, заслушивается историями Лоуренса. Проходя мимо больницы, незаметно машет Джону, если тот смотрит в окно — и еле улыбается, когда доктор кивает в ответ. Уже без лишней робости заходит к госпоже Ваутерс и дожидается Теодору, чтобы лишний раз побыть с ней наедине. В гостиной висит картина: алые маки в вазе. На темно-коричневом фоне их насыщенный красный цвет напоминает пламя в камине. Фридрих сам не замечает, как заглядывается на них. Вздрагивает, когда рядом раздается голос. — Удивительные цветы, неправда ли? Статный мужчина с тростью и британским акцентом возник на диване как из ниоткуда. Смотрит так пристально, что Фридриху не по себе. Будто знает о нем что-то, о чем сам солдат не догадывается. Человек поворачивает голову к полотну, продолжает говорить, словно Фридрих поддерживает с ним оживленную беседу — хотя тот молчит. — Семена мака могут долго лежать в почве, не прорастая. Но когда землю перерывают, они вдруг оживают так, что захватывают целые поля. Там, где другие цветы не могут взойти, мак расцветает во всю силу. Показывает свой характер. Ни на кого не оглядываясь и ни у кого не ища одобрения. Фридрих хочет что-то ответить, но не может: будто загипнотизированный. Мужчина переводит взгляд с картины на него — и улыбается. Фридрих готов поклясться, что таким представлял себе Мефистофеля, читая «Фауста». И что этот человек сейчас говорил совсем не о цветах. Мужчина учтиво кивает собеседнику и встает с дивана, чтобы покинуть гостиную. Напоследок останавливается напротив картины, снова смотрит на нее внимательно. Произносит задумчиво, с какой-то скрытой горькой усмешкой: — Кажется, в этот раз в полях Фландрии расцветет целое море маков. Спустя пару лет, на фронте, Фридрих вспоминает его слова. Видит поля со свежими могилами, наспех сколоченными подобиями деревянных крестов. Между ними на ветру качают головками маки. Он едва не забывает, как выглядят ромашки, колокольчики, незабудки и все остальные цветы. Куда ни пойди — на изрытой лопатами и снарядами земле цветут одни только маки. Упрямые, непокорные. Живущие как они хотят, а не как от них требуют, хоть в разгар войны. Пока солдаты отворачиваются от маковых полей, Фридрих смотрит на цветы с нежностью. Вспоминает конец лета 1914 года в Химворде. Как впервые он почувствовал опору и надежные плечи рядом. Как открыл в себе силу, о которой не подозревал. Как нашел смелость признать, что с ним все в порядке и никакой он не дефектный. Как нашел, хотя бы ненадолго, свое место среди чужестранцев. Не все цветы обязаны расти как им указывают, правда?