Говорите губами

В помещении пахнет миллионом разных ароматов. Сквозь резко бьющую в нос мяту и свежесть утреннего леса пробивается тонкой, почти неслышимой струйкой кедр и луговая трава. От Вэйно остаётся аромат снежной, долгой зимы, альпийских гор и защитной замкнутости. Он с недоверием посматривает на других, быстро проходит к своему месту и садится, и сидит, не сгибаясь, до самого начала встречи. Кажется, что он и вправду ничего не чувствует, что ему абсолютно плевать на всех вокруг, что он пришёл, чтобы защищать интересы своего народа. Но сердце его колотится, и непонятно, как инфаркт не случился, бледность защитной плёнкой покрывает лицо, не позволяя выражать иные эмоции, кроме шока, потаённый страх стучит по крови, разгоняя её быстрее, превращая в ледяную стужу, идеальная укладка уже исчезла, светлые волосы растрепались, кудрявятся, разве только пот по лбу не течёт одинокой слезой. — Господин, кхм кхм, Сенуа, — он обращается к подошедшему французу и отчаянно пытается не замечать красные пятна румянца на щеках, алеющие от поцелуев губы, взъерошенные родной рукой волосы, торопливо поправляемую одежду. — Извините, можно вас? — Да, конечно, месье Гельсингфорс, — Пьер мгновенно откликается и подходит к финну. — Что такое? — Объясните, что здесь делает Александр Романов, — и Вэйно вновь цепляется взглядом за высокого гармонично сложённого юношу с этими прелестными тёмно-каштановыми кудрями, в этих столь подходящих ему очках. Он сглатывает, когда замечает по-хозяйски расположившуюся на тонкой талии мускулистую руку, сжимает подлокотники до краснеющей кожи. — Разве он представляет интересы России? — Знаете, я тоже удивился. Вроде бы, бывшая столица посетил сегодняшний саммит как друг Московского, — Сенуа, насмешливо улыбаясь, показывает в воздухе пальцами кавычки. — У них, видите ли, запрещено всё нетрадиционное, — усмехается, подняв взгляд на русских. Гельсингфорс ничего не отвечает, лишь наблюдает за странными «друзьями». Михаил с юношей проходят к столу, прервав какую-то светскую беседу с Белградом и Варшавой, и садятся за стол рядом, только за руки не держатся, но и ежеминутно бросаемых друг на друга влюблённых взглядов достаточно для того, чтобы в горле Вэйно закреблась кошкой слепая ревность, вонзила острые тигриные когти в кожу, оставляя невидимые кровавые уколы. Гельсингфорс поспешно встаёт, извиняется перед коллегами и торопливо выходит из переговорной. Дверь захлопывается за сильной, обтянутой серым пиджаком спиной, и Вэйно выдыхает, прислонившись к холодящей стене, что льдом обмывает тело, заставляя его успокоиться и избавиться от жара. — Чёрт… — понимает, что лучше будет, если он исчезнет до начала саммита. Он быстро направляется в мужскую уборную, запирается в комнате с несколькими раковинами, отходит к ним и, закрыв рот ладонью, облокачивается о белую мойку. — Боже мой… Он чуть не падает, но цепко держится, а лицо белеет, он не может сомкнуть челюсти, в расширенных глазах застыл непонятный шок. Александр не его. Александр снова с ним. Александр никогда его не полюбит. Александр не его. Не его. Не его. Не его… В мозгу грохочет это внезапное, — оно всегда внезапное, чёрт возьми! — но такое простое осознание. Он думал, что смирился, что не любит, что Романов уже в прошлом. Он, по крайней мере, надеялся на это. Он пытался игнорировать изредка вспархивающую со дна его сердца любовь, что вместо счастья и радости, столь ей свойственным, как утверждают люди, приносила лишь глухую, никем не знаемую боль и это грёбанное отчаяние, которые потом бились вместо сердца, текли вместо крови, опутывали его тело вместо нервов. Каждый раз, стоило ему увидеть очередной совместный снимок его с ним, грудь разрывала жгучая, такая противная ревность, на грани с завистью, почти ненависть. Ревность жгла ему глаза, выжигала сердце, управляла его руками в моменты особо сильных приступов, и он почти с охотой ей это позволял, напиваясь в стельку. И он не мог не признать их — его любовь и его ненависть. Теперь, когда он воочию увидел их, увидел этот надменно-насмешливый взгляд чёртового Московского, мимолётно брошенный на Вэйно и оставшийся гнилым воспоминанием в истерзанном больной любовью мозге, увидел эти глупые, наивные глаза Сашеньки, его Сашеньки, обращённые, однако ж, не на него, а на проклятого Михаила, и оттого новыми уколами поражающие огрубевшее финское сердце, увидел эту руку на тонкой талии, на его талии, только теперь он понял, как же он… жалок. Сашенька, по-видимому, любит, когда его сжимают покрепче в объятиях, когда его добиваются в соответствии с размеченным планом, когда его глупую голову, устланную тёмно-каштановым шёлком, берут грубо, вталкиваются внутрь, и от этого его шёлк ерошится, а на прелестных петербургских туманах выступают горячие пошлые слёзы. Если он любит погрубее, то почему бы не показать ему настоящую грубость? Вэйно, не отпуская края раковины, переводит дыхание, успокаивается, ни слезинки не проронил, да и за что ронять-то. Умывается холодной водой, пытается взбодриться, обмывая щёки ладонью. — Вэйно? Слышит любимый русский. Недобрая улыбка виснет на светло-розовых губах. Гельсингфорс поворачивается и встречается усталыми красными глазами с любимыми туманами, в которых играют на волнах пары беспокойства. — Вэйно, ты в порядке? — Саша подходит ближе, касается горячего лба. «Как смело», — замечает мысленно Гельсингфорс, не двигаясь, лишь наслаждаясь долгожданным прикосновением холодной руки. — Прости, пожалуйста. Мне правда не хотелось ехать. Я… я поступаю очень некрасиво, зная про твою… влюблённость, — извиняется, опустив голову, отстранившись от финна. «Столь очаровательно… будто действительно невинная овечка» Лицо Вэйно спокойно, он давно спокоен. Наблюдает странно искрящимися глазами за Романовым, не отводя взгляда, полыхающего не видимым Сашенькой пламенем и грозой, скоро, скоро он почувствует, и никто его уже не спасёт. — Ты мне дорог, я тебя ценю, — Александр смелеет, берёт в свои холодные ладони пышущие не ощущаемым жаром руки финна, сжимает их слегка. — В конце концов мы ведь друзья? — неловко улыбается, само очарование, заправляет прядь за ухо. Зря это делает — и улыбается, и поправляет. — Я не хочу быть твоим другом, Сашенька, — Вэйно резко схватывает держащие его руку ладони и крепко сжимает, причиняя боль. — Эй, что происходит?! — Романов хмурит брови, непонимающе глядит в глаза вроде бы друга, пытается вырвать руку из цепкого плена. — Эй, Вэйно?! — Я хочу тебя, — шепчет на сразу заалевшее под горячим дыханием ухо Сашеньки, прижимая его к себе так, чтобы губы слегка касались ушек, опалили мочки до красноты, чтобы тёмный каштан рассыпался по его плечу, и этот шёлк уткнулся аккуратным носом в изгиб финской шеи. — И мне ни одна шваль не помешает, знай это. Даже твой возлюбленный Московский. Он быстро обхватывает рукой талию, о которой все эти годы мог только мечтать и которую целовал лишь в своих снах. Обхватывает, приподнимает над холодным паркетом и роняет на не менее холодную раковину, вызывая громкий крик. — Что ты делаешь?! Вэйно! Остановись! Боже милостивый, это не смешно! Слышишь?! — Александр пытается вырваться, толкает в грудь, но тотчас его вонзают прямо в зеркало, благо оно не треснет, лишь вздрагивает в страхе. — Вэйно…? — Романов застывает, только теперь, кажется, до него доходит смысл сказанных Гельсингфорсом слов. Он смотрит в такие дорогие ему глаза друга и чувствует, как внутренности свёртываются в узел и холодеют, когда он не видит родной теплоты, а вместо неё надвигается грозовая туча, заволокшая почти преступным вожделением прежнюю юношескую влюблённость. Саша надеялся, что когда-нибудь Вэйно избавится от своей пагубной любви к нему, надеялся, что друг всё-таки выпутается и больше не будет смотреть на него такими печально-завистливыми глазами. Как видно, у него это не получилось, и теперь он принял поражение. Романов чувствует, как чужие, мокрые поцелуи рассыпаются по бледной шее, как сильные пальцы сжимают ягодицы, оставляя краснеющие следы под пепельного цвета тканью, как чужой член упирается ему в бедро, силясь вырваться из плена брюк, слышит тяжёлое дыхание, — оно будто везде, - ощущает, как его руку берут и приставляют к ширинке, молча приказывая, и он слушается, покоряется, потому что чувствует, что ничего не чувствует. Душа застывает в преддверии ужасной трагедии тела. Рука расстёгивает брюки, — Саша не знает, что это делает он, — берёт эрегированный член и начинает медленно надрачивать, а у шеи, плеч, в районе ключиц — причмокивающие звуки. Вэйно надоедает ласкать столь желанное им тело. Он сбрасывает их пиджаки и свою рубашку в сторону, разрывает его бадлон в клочья. Отстраняется от Саши и, нажав на его голову, опускает, безмолвно веля встать на колени. Саша, всегда послушный мальчик, и сейчас послушен, как хорошо обученный щенок. Встаёт на колени, машинально берёт в рот чужой стоящий член и медленно, умело сосёт. Без единой мысли в резко опустевшей голове. Финн стонет, когда Сашенька язычком своим юрким облизывает головку, яйца, иногда неосторожно касаясь узкого входа. Вэйно скоро хочет быстрее, запускает пальцы в тёмный шёлк, придаёт Саше нужный финну темп, всё сильнее вонзая в податливый рот член, а Саша покорно молчит, принимает, хоть и давится слюной и слезами. — Ах, чёрт! Ладно, довольно. Я хочу быть в тебе, — Вэйно резко вынимает член, и Саша громко раскашливается, выплёвывает в раковину слюну и смазку, ненароком вставая в нужную финну позу. — Какой хороший мальчик! Миша хорошо тебя обучил, — ухмыльнувшись, произносит Вэйно и, пока Сашенька отходит от минета, торопливо сдёргивает с него брюки и боксёры, обнажая округлую задницу и сжимающийся и разжимающийся вход. Вэйно кажется, что в ожидании, на деле же — в смертельном страхе, но кому это интересно?.. Финн входит сразу, напрочь забывая о контрацепции и смазке, слышит резкое «Ох!» Сашеньки, и возбуждённый мозг думает, что это стон, полный удовольствия. А Саша ощущает, как большой член входит в его тело, и ему кажется, что это огромная игла пронзает его насквозь. Финн быстро, торопливо двигается в изящном теле, поначалу всё идёт медленно, туго, там слишком узко — он ведь не знает, что Саша с Мишей был в последний раз две недели назад. Саша застывает, стоит, держась слабыми пальцами за раковину, его кожа белеет, и он кажется похожим на собственный бадлон. Боль оглушает его, сознание спит, уступая животному подсознанию, и лишь простые инстинкты заставляют его держаться, хоть и ноги разъезжаются под сильным напором финна. Скоро Вэйно ощущает, что двигаться в теле Сашеньки стало гораздо легче, но он не заостряет на этом внимание, весь отдаваясь толчкам, сильным, резким, вонзающимся штыком. А зря не заостряет: с растраханного Сашиного входа капает кровь, окрашивая пол и длинные стройные ноги в алый. Саша лежит, положив голову в раковину, с широко раскрытыми глазами, немигающим взглядом уставился в какую-то точку в стене, губы приоткрыты. — Ох, мать твою! Я скоро кончу, готовься! — кричит в исступлении Вэйно, вдалбливаясь в уже побелевшее тело, совсем неподвижное. — О да! Идеально! Наконец-то! — Саша чувствует, как что-то горячее, вязкое заполняет вход и течёт дальше, во внутренности, обмывая их. — Теперь слижи всё! Быстро! — его резко схватывают за плечи, ставят в вертикальное положение, толкают, отчего он становится на колени, и тычут в нос членом, покрытым серовато-белой жидкостью. Саша не реагирует, смотрит бездумно, тело его изнеможено до безумия, его мозг иссушён. — Лижи, блять, что непонятного?! — руки схватывают его голову, раскрывают рот и вновь вонзают член вовнутрь, отчего Сашенька слегка краснеет, давится и послушно глотает горячую вязкость. — Вот так, хороший мальчик Саша… боже, какой кайф… — его голову отпускают, изо рта выскальзывает член. Саша с минуту смотрит на Вэйно, откинувшего голову от наслаждения, смотрит, и резко взор опрокидывается, где-то в голову ударяет боль, последнее, что он помнит, — яркий электрический свет большой лампы уборной. *** Плед приятно обволакивает тело, даря так необходимое ощущение безопасности и покоя. Саша укутывается сильнее, глазами запуганного зверька смотрит вокруг. Ноги до сих пор трясутся, боль в паху не прошла, но кровь больше не идёт. Он непонимающе наблюдает за какими-то людьми в полицейской форме и ругающимся с ними мужчиной с прекрасными золотистыми волосами, светящимися в свете фар, в восхитительной красной рубашке и стильных джинсах. Такое чувство, что он его знает. — Милый, Сашенька! — и голос им любим, этот бархатистый, красивый голос, он как пластырь к его ране. — Саша… боже… — мужчина обнимает Сашу, прижимает его голову к себе. — Сашенька, прости меня, пожалуйста, прости меня… — он опускается на колени, держит в своих ладонях холодные Сашины руки, пытается согреть их своими руками, поцелуями и такими поздними словами извинений. — А… кто вы? — хрипло спрашивает Саша, действительно не помнит, дрожит весь. — Я Миша, Сашенька, я твой Миша, — мужчина привстаёт, обнимает его за плечи, и от него веет таким нужным сейчас теплом. Он пахнет сандалом, кофе и уютом, Саша каким-то шестым чувством знает, что ему можно довериться, и доверяет: прижимается к чужим бёдрам, скрытым синим денимом, моргает, борясь со сном, сочащимся в веки благословением. — Сашенька, прости меня, прости, если сможешь… — Саша чувствует приятные прикосновения холодных рук к своим волосам, их гладят, слегка ерошат, и каждое прикосновение расплывается по телу фантомным ощущением покоя. Он прикрывает глаза, с наслаждением вдыхает аромат кофе, сандала и любви, которая просачивается сквозь весь этот искусственный ворох запахов тонкой красной нитью, и благодарит подсознание за то, что дало ему хотя бы немного покоя. — Ты вспомнил меня, Саш? — тревогу, расцвечивающую родной голос в синий, невозможно не заметить. — Да… да, кажется, — шмыгает носом, чувствуя, как дыхание перекрывается душащими глотку рыданиями, не могущими вырваться наружу. — Милый, как ты себя чувствуешь? — Миша садится рядом, приобнимая за плечо, прижимает к себе, словно стараясь защитить любимого от сине-красного света мигалок и бессмысленного шума разговоров. — Там… — сглатывает Миша слёзы, не давая им выпуститься ручейками по щекам. — Там не болит? — Болит, — тихо говорит Саша, инстинктивно сводит бёдра вместе, хотя куда уж ближе, и так уже прижимаются кожа к коже. Миша наблюдает это и молчит, в уголках глаз появляются мелкие слезинки, но он машинально их смаргивает. — Но уже не так сильно, как раньше, — чувствует, что должен успокоить любимого, ощущает его полный сострадания и безмерной, но такой горькой их любви взгляд на себе. — Сашенька… — Миша не обнимает, опасаясь вызвать ассоциации, лишь оставляет поцелуй на бледном лбу, и через это мимолётное почти прикосновение губ Саше передаётся всё, всё, что эти губы не могут выразить словами. Именно поэтому он улыбается. — Я так рад, что ты меня понял, — говорит Миша, улыбаясь в ответ. — Прости меня, пожалуйста. — Мишенька, — Саша смотрит в столь дорогие ему глаза снизу вверх, видит в них лишь серую унылость, закрывшую его небеса, сворованную у его туманов, видит жалость, печаль, скорбь, поселившиеся по уголкам, но более всего — вину, застывшую посредине, словно корни её — в чёрном зрачке. Видит и, протянув руки к любимому лицу, обхватив ладонями скулы, прикасается к родным губам в совсем не страстном поцелуе, вкладывает свои чувства, прекрасно умея их выразить словами, но знает: более доходчиво — объясниться губами. — Я люблю тебя. И никто этого не изменит, — шепчет расшифровку своих прикосновений, засматриваясь на горячие влажные Мишины губы. — Я тоже люблю тебя, Сашенька, — отвечает так же тихо Миша и целует коротко, коротко, но ёмко ответив: «Но ненавижу себя».