Последняя Весна

До того как небо обратилось в огонь, до того, как стать едким серым пеплом, геенной огненной на земле, воплощением горя и боли, когда-то, давно, настолько, что и не вспомнить, Кхаэнри'ах цвела. Сотни тысяч нежных цветов усыпали землю, превращая холодные каменные поля в белоснежные облака, наполняя благоуханием сырой воздух подземелий. Каждую весну скудная земля расцветала, рождая невозможное, подобно процветающей нации, которой она принадлежала. И не было зрелища прекраснее во всем мире. И Хальфдан цвел вместе с Кхаэнри'ах. Так же пышно и ярко, отчаянно и невероятно красиво. Болезненно сладко. Боль приторная, словно нектар виновников ее возникновения. Интейваты – всеобъемлющая нежность – такое точное олицетворение его любви. Любви к бездонным холодным синим – почти как воды темного моря в самые ясные дни – глазам, кидающим мягкие взгляды, когда, вроде как, никто не видит, к бледному золоту волос. К строгому бархатному голосу с самым красивым смехом. К рукам, дружелюбно хлопающим ему по плечу и треплющим его волосы. К человеку, фехтующему со смертоносным изяществом, пугающим великолепием. К Сумеречному Мечу. Дайнслейфу. Дайну. Возможно, Хальфдан разберется с цветами в легких – трещащим костром чувств – немного позже. Ведь весна тепла даже в Кхаэнри'ах. А ее сменит жаркое лето, и тогда, кажется, все будет иначе. Тогда, когда улицы наполнит ласковый теплый ветер, а солнце проникнет в самые глубокие из подземелий, рыцарь перестанет избавляться от цветов кхемией. Потому что, кажется, знает, чувствует, что это взаимно. Он наберется смелости и признается. Когда почувствует, что пора. Ведь они молоды и у них есть вся вечность, и эта вечность будут только их. Может, на празднике в начале лета, тогда, когда настанет подходящий момент. Только подходящий момент так и не настает. Небо рвется на части. С оглушительным рокотом, треском и плачем. Кострище рассвета разгорелось тогда посреди ночи, беспощадным, всепоглощающим пламенем. И безбожная нация знала, что солнце больше никогда не взойдет. Война с Богами, не имеет смысла, Селестией или ее наместниками на земле – те придут не многим позже основного удара. Придут, чтобы добить тех, кто пережил небесный огонь. Воздух пропитан болью и страхом. Большая часть людей погибла еще при ударе. Другие же догорают, не в силах подняться. Превращаются в нечто ужасное, что пока не имеет названия. Те же, кто чудом уцелел, бегут. Бегут от яда и смерти, от страха и боли на земли богов, надеясь, что там их никогда не найдут. И кто-то из рыцарей уходит с ними, потому что есть приказ – защищать. Но это лишь жалкий предлог. Хальфдан не смеет обвинять их в трусости. Ему тоже предлагали уйти. Но рыцарь не мог бы. Даже если бы хотел. Интейват есть интейват, в легких или же в земле. Разницы нет. А вынеси цветок за пределы страны – он обратится в камень. Выбор не такой уж большой, потому что на обеих чашах весов гибель. И Хальфдан знает, что проклятие тронуло и его. Боль такая, будто он сгорает заживо. Так тихо, сидя в руинах, кашляя цветами, от которых теперь не избавиться, в доспехах, почерневших от копоти и крови. Он станет тем же, чем и остальные люди, превращение которых так ужасало в первые дни. И, честно, это до онемения, до слез, до дрожи страшно. *** Узнать Дайна не составляет труда. Хальфдан узнал бы его даже если бы прошла тысяча лет, а проклятие разъело бы его окончательно. Потому что невозможно забыть Солнце, как бы долго оно не всходило. И Дайнслейф, кажется, узнает рыцаря в ответ. Узнает в уродливой груде гнилого металла, въевшегося, вросшего в кожу настолько, что и снять не вышло бы никогда. Металла, впитавшего такой чужой для кхаэнрийца элемент, жгущий не хуже эрозии. Но Дайн узнает. Может, по походке, по тяжелому клеймору, а может просто почувствовав. И Хальфдан ведет Сумеречного Меча туда, куда тот просит. А после спасает. Спасает не только его, всех, весь свой народ, превозмогая адскую боль. Умирать не страшно. Потому, что спасает тех, кто дорог сердцу, точнее тому, что от него осталось. Но рыцарь знает, что оно еще есть. Иначе что так отчаянно бьется под смесью плоти и железа? Наверное, боги благословили Хальфдана – так странно, с такой злобной иронией – по-другому и не объяснить то, что его долг так неразрывно связан с его сердцем. Счастье после веков горя ощущается иначе, но он – счастливейший из оставшихся. *** Теперь Хальфдан может рассмотреть своего Капитана. Дайнслейф за пятьсот лет не постарел ни на миг. Остался таким же, каким рыцарь его запомнил. Наверное, отбросив фантомную, разъедающую боль, что забрала его тело, можно было бы представить, что они Дома. Что вокруг своды дворца династии Черного Солнца, а не безымянные руины, что воздух пахнет не гнилью скверны, а весной. Некогда самой прекрасной весной. Он мог бы представить это, да вот только вокруг Дайна больше нет той легкой блистательной ауры. И глаза, что сияли так ярко, теперь потускнели, отражая прожитые века, века агонии и бесконечной мести за тех, кто ушел навсегда. – Приношу извинения, мастер Дайнслейф, Сумеречный Меч, тогда... Я подвел вас, я не смог защитить наш народ, – рука, сжатая в кулак, в жесте, теперь имеющем мало смысла, ложится на грудь возле сердца. Но расправить плечи и поднять голову не хватает духа. Внезапно его сжимают в объятиях. Призрачная материя звенит, соприкоснувшись с теплом живого тела. Дайнслейф говорит, что рыцари выполняли свой долг пять веков, что они – гордость Кхаэнри'ах и по сей день. И Хальфдан верит, отпуская, кажется, то, что тянуло душу к земле столетиями. Сумеречный Меч и правда остался тем же, кем был, но глубоко, под шрамами и слоями вины. Нация не ошиблась в нем и жива потому, что жив этот удивительный человек. – Тогда...ты не ушел...– Голос Дайнслейфа дрожит, звуча надрывно, а в глазах плещется отчаянная скорбь. – Как бы я мог бросить их? – Хальфдан улыбается уголками губ, слегка хмуря тонкие брови. – Многие шли защищать тех людей, что бежали от гнева богов, выбирая все то же бессмертие, но в человеческом обличии. – Я цвел, Дайнслейф, – робкий шепот кажется оглушительным, непозволительно громким для такого признания. Хальфдан дотрагивается до щеки Сумеречного Меча, так, будто призрачное касание, пропитанное воющей нежностью, сможет стереть соленую влагу слез, – цвел интейватами вместе с нашей землей... Он чувствует, как рассыпается, тая в ослепительном свете. И умирать третий раз не страшно, даже зная, что тебе нет места среди звезд фальшивого неба. Хальфдан нашел свой покой в звездных зрачках напротив. Дайнслейф судорожно хватается за исчезающую руку, встречая лишь пустоту. А перед глазами все еще мягкая улыбка, подарившая давно забытое душевное тепло. Я цвел, Дайнслейф, цвел интейватами вместе с нашей землей... Для тебя. Окончание фразы повисает в воздухе. Столь ощутимое, столь громкое для слов, не произнесенных вслух.