Две недели. Две недели Достоевский прятался в туалете, ходил в "курилку" только тогда, когда был уверен, что там не будет Дазая. Две недели он прогуливал пары, совмещенные с первым курсом и две недели он не ходил в кафетерий.
Настолько его это всё напрягало. После разговора с Колей и той самой фразы «А что у вас с Дазаем?» он слишком сильно загрузился. Две недели он думал днём и ночью. Две недели Гоголь и Агата не могли достучаться до него и понять, что случилось. Вернее, они понимали, что это определенно связано с Дазаем, но не знали что именно произошло. В какой-то момент Достоевский просто погрузился в себя, иногда выпадая из реальности, не отвечая им даже с третьего раза.
Что Гоголь, что Агата чуть не сошли с ума. Чуть не пошли прямо к Дазаю напрямую, чтобы наконец узнать хоть какие-то подробности. Не пошли. Но условно поговорить смогли.
Коля просто взял и спросил об этом в лоб у Сигмы. И не получил в ответ ничего внятного, кроме того, что состояние Осаму сильно напоминает состояние Доста.
Две недели все пятеро ходили в напряжении. Сигма стал реже сбегать к Гоголю, держась ближе к Дазаю. А Николай с Кристи вели себя почти также, как раньше, просто чуть настороженнее. Ходили и старались не пересекаться с Осаму.
Две недели Дазай ходил курить один. Две недели он мучился со своими дешманскими зажигалками и в конце концов подкуривался от спичек, которые когда-то кинул ему Фёдор. Но он почти избавился от своей вредной привычки, от которой не мог избавиться годами. И он даже не мог понять, что больнее — тушить о свои руки сигареты или не делать этого, потому что ему запретили. Не то, чтобы Фёдор и правда запретил ему это делать, но Дазай просто больше не хотел. Да и от сигарет, скуренных в одиночестве становилось уже тошно.
Тошно было от самого себя.
*****
Фёдор понял, что что-то не так почти сразу. Как только начались их странные встречи в курилке, Фёдор смекнул о том, что всё это — очень подозрительно. Это было слишком противоречиво и непривычно. Так быть не должно было.
Он не должен был чувствовать этого.
Фёдор не должен был так легко смириться и признаться себе в том, что это действительно произошло.
Осаму был его истинным и от этого нельзя было отказаться. Достоевский запрещал себе думать, что он вообще-то и не хочет.
Любовь всегда для всех проявлялась по-разному. Любовь нельзя было описать одним точным определением, которое подойдёт всем. Для кого-то это нежность, для кого-то это защита и переживания, для кого-то это страсть. И вы не можете сказать кому-то, что любовь ощущается не так. Вы не знаете, что значит для человека это чувство.
И Фёдор тоже не знал. Он просто ощущал то, как ему было паршиво эти две недели и всё-таки понимал, что было причиной этому. А точнее чьё-то отсутствие.
Достоевский знал, что скорее всего он уже всё испортил. Своим страхом, избеганием и игнорированием. Он эти две недели прожил так, словно Дазая Осаму в его жизни и вовсе никогда не было.
Самые паршивые две недели в его жизни.
*****
Снова пара по Истории России и снова у него окно. Это странно на самом деле, то, как им везёт в этом, но Достоевский не жаловался. Сегодня он в принципе не жаловался.
Сегодня он ходил с безмятежным лицом, с какой-то еле заметной улыбкой и предвкушением. Страх был, но совсем незаметный. Он знал, что сегодня постарается что-то изменить.
— Федь, ты куда собрался? У нас пара вообще-то, — недоуменно проговаривает Гоголь.
— Схожу покурить, — бросает ему в ответ совсем беспечно, словно это неважно.
И развернувшись, не видит ласковую улыбку друга. То, с каким удовольствием он смотрит вслед уходящему Фёдору, и сам уносится искать Агату.
А Дазай всё там же. У своей излюбленной стены стоит, чтобы сразу его не было видно. Стоит, уставившись в землю, зажимает между губ те же тонкие сигареты, что и всегда. Словно этих двух недель и не было. Словно вчера они были здесь, как каждый день до этого.
Осаму, услышав шум, поднимает взгляд и с испугу чуть не роняет сигарету. Достоевский подавляет своё желание усмехнуться, но понимает, что его усмешка всё равно была бы ласковой. Он соскучился по
нему этому. А Осаму продолжает смотреть, не отводя взгляд. Фёдор подходит, останавливаясь от него в паре метров и тоже закуривает. Смотрит глаза в глаза и не смеет прервать эти гляделки.
Но что-то видимо щёлкает в голове у Дазая и тот порывается уйти. Фёдор смотрит на то, как он тушит сигарету об стену, как он мешкается. И у Достоевского в груди что-то ощутимо бьётся ему в след.
— Не уходи, — Осаму останавливается, не поворачивая головы, — пожалуйста.
Фёдор спокоен и совсем немного надломлен. Но Осаму действительно возвращается, вставая прямо перед ним и упрямо молчит. Фёдор понимает. Смотрит на эти злые грустные глаза, сжатые в недовольстве губы и всё тот же хаос на голове.
Осаму красив.
Достоевский протягивает ему сигарету, но тот отказывается. Юноша долго затягивается и в следующую секунду происходит то, что он не планировал. Это было настолько спонтанно и рискованно для него самого, что даже страшно.
Фёдор не замечает ни горечи дыма в горле, ни боли в груди, он обхватывает двумя ладонями лицо Дазая с такой нежностью, что это полностью его разрушает. Аккуратно касается его губ своими, гладя чужие щёки большими пальцами и медленно выдыхает дым в чужой приоткрытый рот. Осаму вдыхает судорожно всего секунду и уже сам целует его так, словно выражает в этом поцелуе всё то, что он не мог сказать.
Они отрываются друг от друга, когда воздух в лёгких кончается, и Достоевский прикладывается своим лбом к чужому, всё ещё держа лицо Дазая в ладонях. Такой маленький интимный жест.
— Я виноват, — произносит Фёдор смотря в карие глаза напротив, — я действительно виноват, но просто дай мне шанс.
Дай нам шанс.
Глаза и правда очень сильно выдают Осаму, ему на самом деле даже не нужно отвечать.
— Тебе не свойственны такие речи.
— Не язви, я просто решил рискнуть.
Они оба понимают, что не зря.
