***
Улыбка миссис Ноттингем всё такая же лучезарная и по-детски наивная. В пару минут по приказу графини слуги организовывают полный кушаний стол, в центре которого в хрустальной вазе красуется букет кремовых роз. Лепестки ещё мокры от растаявшего снега и завораживающе сияют в свете горящего камина. — Значит, вы завтра уезжаете? — интересуется леди Кэтрин, накалывая на вилку оливку. Увитые серебряным дождём волосы подняты в сложную причёску, бирюзовое платье открывает плечи, на согнутых локтях повисает чёрная меховая накидка. — Вечерний поезд до Сербии, затем несколько пересадок. Путь долгий, графиня. Но часть вещей я отправил на вокзал уже сегодня. Юнги с папиросой стоит у окна, без особого энтузиазма наблюдая за пируэтами снежинок в лучах зажжённых уличных фонарей. Вечерние сумерки густым туманом ложатся на заиневший лабиринт вечнозелёного кустарника, но неугасаемые краски лета даже с расстояния сочатся фальшью и разочаровывают. Пальцы невольно касаются серебра на шее. — Я бы с радостью проводила вас, но завтра мой личный лекарь обязался назначить визит с полугодовым обследованием. В моём возрасте халатное отношение к здоровью карается самим Господом. Старость никого не щадит, голубчик. Юнги усмехается уголками губ, прячась за витиеватом дымом папиросы. После очередной затяжки гость оборачивается к хозяйке. — Берегите себя, Кэтрин, а обо мне не беспокойтесь. К тому же, не следует вам появляться со мной на людях лишний раз — нынче про меня всякое болтают. — Я не интересуюсь слухами, господин Мин, если помните. Чужая жизнь, даже со скелетами в шкафу, не должна слыть темой обсуждения в светском обществе, но супротив порядков времени, формирующих животный голод до чужого горя, мне, увы, не выступить. Не слушайте молву, Юнги. Поезжайте и отдохните, дайте всему раствориться во времени. Но затем обязательно возвращайтесь, как минимум для того, чтобы выпить со мной чаю и потрепаться о моих покойных мужьях. Мужчина как-то криво улыбается и откидывается затылком на ребро оконной выемки. Он вернётся, но никакого чая уже не будет. Неподвластная пыли времени столица подобно змее сбросит кожу, и в новом потоке бьющей ключом жизни, хрупкой и быстротечной, от дорогой графини не останется и следа. — Я буду скучать по вам, миссис Ноттингем. — И я по вам, голубчик! — Женщина обнажает ровный ряд белоснежных зубов в широкой улыбке. — Поверьте, никого интереснее вас за последние лет десять я не встречала. Вы уникальны, друг мой. Смесь не по годам накопленной мудрости, уникальных талантов и внешней безупречности. И не смотрите на меня так! Я говорю правду! Не раз и не два была свидетелем хвалебных од в вашу сторону даже со стороны мужчин. Зависть, гнев или восхищение — вы не оставляете равнодушными. Вы обращаете слова в устойчивые афоризмы и создаёте стиль эпохи. Наш век страдает отсутствием предприимчивой молодёжи, знающей, чего она хочет от жизни. Юнги тушит папиросу о дно стеклянной пепельницы и вопросительно выгибает бровь, скрещивая руки на груди. — И чего же я хочу от жизни? — Вы ищите то, что может вас впечатлить, гонитесь за новыми ощущениями, иногда действуя не в рамках морали и добродетели, но осуждать я вас права не имею. Если говорить начистоту, то я вам даже завидую: не было во мне смелости и силы духа руководить собственной жизнью, преследуя сугубо личные интересы. — Исходя из ваших слов, я живу, чтобы упиваться сомнительными удовольствиями. Но не приходило ли вам в голову, что я упиваюсь сомнительными удовольствиями, чтобы жить? Оставаясь такой же беспристрастной, женщина промакивает губы салфеткой и складывает руки на коленях в замок. — Боюсь, мне не дано понять вашу философию за недостатком опыта. Но думаю, все ваши действия, так или иначе, одарены смыслом, пусть даже противоречивым и понятным только вам. Юнги качает головой и улыбается печально. В чёрных глазах трепещет блик танцующего пламени в камине. — Смею разочаровать: какой-либо цели я не преследую, все мои действия пусты и бессмысленны, они основаны на инстинктах, и далеко не первый год мой основной инстинкт — это выживание в серой рутине однообразных будней. Время калечит меня, графиня. Под маской ухоженного молодого мужчины скрывается многовековое, лишённое души чудовище, разлагающееся, смердящее, питающееся ошмёткам перегнивающих эмоций. Эмоций, что у самого утеряны, но так отчаянно пытаешься вырвать из чужих сердец. Вырвать без сожалений, вырвать с кривым подобием улыбки, очень скоро сотрущейся с уродливого лица, ведь ничто не вечно. Ничто и ничего, кроме меня, кроме кровожадного монстра во мне. Леди Кэтрин замирает в плохо контролируемой растерянности, моргает пару раз и распахивает винные губы, желая что-то сказать, наверняка излить череду пылких возражений прозвучавшей глупости, но в гостиную входит лакей со стопкой свежей корреспонденции. — Вечерняя пресса, мадам. Голубоглазый парнишка оставляет на каминной полке несколько газет и перевязанную лентой пачку писем. Окидывает беглым взглядом графиню, затем визитёра и дольше положенного на него смотрит, пытливо и озадаченно, чуть позже настороженно, будто узнаёт в чертах иностранца объект нелестной молвы. Слуга кусает губу и делает шаг назад, кланяется неловко, а затем спешно удаляется, в суете хлопая тяжелой дверью гостиной. — Невоспитанный мальчишка! — Графиня качает головой неодобрительно, поднимаясь с тёплого кресла. — Простите, господин Мин. За недопустимые взгляды со стороны прислуги приношу свои личные извинения. Этот юнец ещё поплатится, обещаю. Выходку парнишки Юнги предпочитает проигнорировать, как и ранее излитые откровения решает позабыть. — О чём пишут? — не скрывая равнодушия, безучастно спрашивает, вытаскивая из портсигара очередную папиросу. Чёрный масляный зрачок зеркалом отражает зажжённую спичку. Леди Кэтрин возвращается в кресло с кипой бумаг и бегло осматривает передовые страницы столичного еженедельника. — Ничего занимательного. С декабря хотят поднять земельный налог. Знаете, они совсем совесть потеряли и… Боже мой! Юнги отрывается плечом от стены и выгибает вопросительно брови, наблюдая за тем, как графиня с лицом ужаса глотает строки печатного текста. Плечи женщины вздымаются от учащённого дыхания, сложенные ладони прикрывают рот, а серые глаза полнятся слезами. Заинтригованный, Мин подходит ближе и поднимает со стола раскрытую газету. «Сегодня утром патрульным комитетом столицы под мостом Ричмонд было обнаружено изувеченное тело молодого человека азиатского происхождения. Примерный возраст около двадцати лет. Предполагаемая причина смерти — переохлаждение. По словам прохожих юноша всю ночь пролежал под мостом, вечером среды ещё проявляя признаки жизни, едва заметно копошась и громко кашляя. Отсюда не исключено наличие серьёзного вирусного заболевания, послужившего отягчающим к холоду ноябрьской ночи, встретившей жителей Лондона первыми заморозками и снежным покровом. Сформировать более точные заключения, как и опознать покойного, на данный момент не представляется возможным: лицо юноши обезображено до неузнаваемости. Колотых, огнестрельных ран не обнаружено. При себе никаких документов не найдено. Уважаемые читатели, Столичный Вестник обращается к вам с просьбой…» Взгляд чёрных блестящих глаз скользит ниже, к обесцвеченной размытой фотографии. На камне тротуарной плитки исхудалое скрюченное тело в грязном поношенном пальто припорошено снегом. Обезображенные сыпью руки отчаянно прижаты к ледяной груди, касаясь застывшими ладонями уже небьющегося сердца. Шея странно вывернута, лицо обращено к ночному небу. Изуродованное, исполосованное ножом, залитое чёрной кровью типографской краски и обрамлённое заиневшей шапкой густых волос. Окаймлённые белыми ресницами глаза как два уголька, всё такие же большие и зияющие пустотой, лишённые блеска и, казалось бы, нерушимой надежды. С мёртвых страниц печатного издания в бесконечность предрассветного неба смотрит такой же мёртвый Чон Чонгук. Пресса не упомянула, что во время обыска тела на следы насильственной смерти без внимания не осталась окровавленная сорочка на спине. Высеченные иероглифы, воспалённые, гноящиеся и поросшие багряной коркой, в сотканной сплетнями паутине, зовущейся столичным обществом, помогли определить личность погибшего. Молва о кровавом клейме успела быстро распространиться по городу, поэтому извозчик с гружёной телегой уже знал свой полуденный маршрут.***
Громкий цокот копыт по камню заставляет Мэй Пак незамедлительно выбежать на крыльцо. Холодный ветер снежными хлопьями безжалостно ударяет женщину по лицу, вырывает седые пряди из небрежного низкого пучка. Пуховый платок на плечах вовсе не греет, хрупкое тело пробивает крупная дрожь. Сердце замирает в груди, каждый вздох причиняет неистовую боль. На ватных ногах миссис Пак спускается с каменных ступенек и спешит к плетущейся повозке, шепча молитвы занемевшими губами. Почему на душе так беспокойно? Почему тревога кислотой разъедает грудь? На жаропонижающих Чонгук с трудом поднялся на ноги. Не ел целый день, не спал, не позволял обрабатывать раны, лишь глотал стакан за стаканом холодную воду и в нетерпении бросал косые взгляды на суетящуюся тётушку, всё никак не желающую оставлять его одного. Бледный как снег, Чон, пошатываясь, топтался у окна, смотрел на мёртвый осенний пейзаж и лепетал что-то недоступное понимаю. Беспорядочно касался лица, оглаживал его влажными ладонями, всматривался в смазанное отражение в оконном стекле. Со стороны казалось, будто он себя оценивает, изучает на предмет изъянов. Сыпь на руках и шее не радовала Чонгука. Лицезря красные как от ожога пятна, мальчишка хмурился, мрачнел, немедленно отворачивался от мнимого зеркала и возвращался в постель. Как ни старался утаить он неладное, кровь миссис Пак всё равно заметила. Обеспокоилась ещё сильнее. Лекарь с неутешающими прогнозами раз за разом лишь сильнее надламывал бедную женщину. В суете и спешке она была вынуждена отлучиться за лекарствами, да вот только, воротившись, уже не обнаружила воспитанника в кровати. Наверняка Чонгука нашли и сейчас везут больного домой. Нужно немедленно вызвать лекаря, нужно больше антибиотиков, больше… Мэй вскрикивает, закрывая рот руками, когда на дне телеги замечает не человека, а поломанную куклу. Искалеченную, обезображенную, использованную, выброшенную. Податливые конечности в беспорядке раскиданы, аккуратная головка на тонкой шее неестественно вывернута. Заснеженное пальто, заиневшие волосы. Пепел на ресницах и пустота в огромных стеклянных глазах. Кучер хватает окоченелое тело за подмышки, стаскивает с деревянного настила и бросает на промёрзлую землю. Словно тушу забитого скота, словно кусок мяса. Не успевает повозка отъехать от крыльца, как Мэй падает на колени рядом с недвижным воспитанником. Скрюченные от холода покрасневшие пальцы вцепляются в заснеженные одежды, ладони мажут в беспорядке по плечам и груди, укрывают, прижимают, пытаются согреть. Миссис Пак баюкает погребённого вечностью мальчика с глупой улыбкой на лице, давится слезами и приговаривает наивные утешения, поверить в которые необходимо в первую очередь самой. Увитые паутинкой волосы женщина убирает от изувеченного лица, прячет за уши, поглаживает с нежностью. Смотрит в хрусталь карих глаз умоляюще, надеясь, что вот сейчас искорка жизни вспыхнет и расплавит толстые льды небытия, что поникшие плечи расправятся, а грудь колыхнётся от дыхания. Да вот только не внемлет молитвам упрямый ребёнок, продолжая неосмысленным бесцветным взглядом изучать холодную сталь посеревшего неба, продолжая потрошить изнывающую страданиями душу. Соль горячих слёз омывает кровавые раны. Слова нежности дрожащим шёпотом тонут в ломком инее тёмных волос. Сидя на холодном камне, Мэй раскачивается с окоченевшим мальчиком в руках, позволяя крупным хлопьям снега укутывать слившиеся воедино фигуры. Не смогла отвести беду. Не уберегла.***
Лёгкие летние туфли безжалостно растворяют сотканный из зимнего пуха тонкий ковёр, переплетённые снежинки прилипают к грубой подошве и влагой оседают на узорчатых рельефах. Каждый шаг сопровождается хлюпаньем и тёмной кляксой запечатляется на припорошённой земле, прокладываемый путь застывает цепочкой небрежных отпечатков. Капли подтаевшего снега норовят соскользнуть с тонких гладких карнизов, спешат упасть с обнажённых грубых ветвей, серой россыпью глубоких ямок нарушая целостность платинового покрова. Солнце скрыто тяжелыми тучами. Горизонт утянут дымкой тумана. Тепла уже не стоит ждать до наступления весенней оттепели. Гонимая ветром влага касается лица, пробирается за шиворот и скользкими ледяными щупальцами ласкает тёплую кожу. Идеально уложенные волосы пушатся и непослушными прядями спадают на лоб, покрасневшие пальцы в карманах пальто подрагивают. Юнги ненавидит холод и с нетерпением ждёт часа, когда сядет в поезд и покинет утратившую радушие Англию. Дверь в особняк приоткрыта. Неужели Томас в спешке позабыл часть своих пожитков? Мин прислушивается, озадаченно осматривает длинные коридоры. Шаги эхом отражаются в пустоте высоких стен. Стряхнув с лёгкого осеннего пальто капли влаги, мужчина без колебаний проходит в гостиную, лишённый даже тени беспокойства. Объяснение царившего сквозняка сжавшимся комком сидит на диване, нервно перебирая складки замызганной юбки. Перевёрнутый журнальный столик из африканского гренадила, несколько разбитых ваз из флорентийского стекла и опрокинутые с каминной полки резные серебряные подсвечники ручной работы, парочка валяющихся на полу гобеленов и расколотые золочёные рамы подлинников старых картин. На удивление, разгром не злит мужчину, а забавляет наивностью заложенного в драму символизма: разрушить имущество в отместку за разрушенную жизнь? Не глупо ли? Не по-детски? Как неравноценно! Как непоправимы могут быть последствия! Невежественные умы непоколебимо верят в ценность духовного, когда Юнги поставил бы многое на значимость материальной стороны. Иногда предметы искусства куда полезнее чьего-либо существования. Например, его собственного. — Боюсь, вы зря старались, ведь убытки понесёт владелец дома. Мэй Пак подрывается с места. На ватных ногах её ведёт из стороны в сторону. Лицо красное, опухшее от слёз. Глаза полны жгучей ненависти. С последней встречи женщина постарела на добрый десяток. Собранные в пучок волосы искрятся сединой. — Как вы смеете?! — Бледные губы дрожат под стать голосу. Неряшливый побитый вид ничуть не устрашает, а лишь вызывает чувство презренной жалости. — Скорее, как смеете вы. — Юнги тоже отвечает на родном корейском. Оборачивается и показательно обводит взглядом разгромленную гостиную. — Врываетесь в мой дом и портите предметы интерьера, заработать на которые не сможете, даже если распродадите все органы на чёрном рынке. Мэй будто не слышит справедливого замечания. Глаза чернеют, руки сжимаются в кулаки. — Вы чудовище! Вы убили его! — Женщина намеревается сделать выпад, но спотыкается и с грохотом падает на колени. — Кровожадный тиран! Бездушный монстр! — продолжает причитать, пытаясь вернуться в вертикальное положение. — Я убью вас! Уничтожу! Вы недостойны жить, когда мой мальчик будет покоиться в сырой земле! — Бросьте, Мэй! — хмыкает и присаживается на подлокотник кресла, не без забавы наблюдая за отчаянными копошениями пожилой женщины. — Разве я насильно заставлял любить? Разве привязывал к себе и обязывал быть рядом? Вся моя жестокость, дорогая тётушка, была направлена во благо вашему юнцу, с целью вразумить и оттолкнуть, да только Чонгук оказался на редкость безмозглым. Может по этой причине он и перестал интересовать меня так скоро. — Подонок! Наглая мразь! — Попытка Мэй подняться с колен обрывается грубым толчком грязного ботинка в грудь. Женщина неуклюже приземляется на пятую точку, простонав от боли. — Вам следует обратиться к себе, уважаемая миссис Пак. Почему вашей любви мальчишке не хватало и он так отчаянно жаждал моей? Почему предпочёл теплу объятий океаны крови? Почему для Чонгука проще скитаться по ночной столице в холод, нежели воротиться домой к вам? Не я убил этого ребёнка и не жестокие правила уличной игры на выживание — Чонгука загубило одиночество, которое, по воле случая, лишь я один и смог заполнить. Вы были ему никем — обузой, обязующей выплачивать непрошенный долг за сохранённую когда-то жизнь. Чонгук помнил мать, любил её. Вы никогда не были ею. Лицо гостьи краснеет от гнева и обжигающих слёз. Челюсти сжимаются до скрипа, и на дряблой коже щёк начинают бегать желваки. Перекатившись на бок, женщина с трудом поднимается на ноги. — Лжёте! Ненавижу вас! Вы всё лжёте! — В панике и с шаткой решительностью в опухших от слёз мутных глазах Мэй оглядывается, ищет мнимое оружие - что угодно, способное нанести вред обидчику и стереть мерзкую самодовольную ухмылку с его лица. — Вы не знаете, насколько близки мы были, насколько доверял мне маленький Гуки, насколько души во мне не чаял. Я полон его откровений, которые вам он никогда не осмелился бы поведать. — Замолчите! — рычит миссис Пак, в спешке обхватывая трясущимися пальцами осколок флорентийского стекла. — Ещё одно слово, и клянусь Богом!.. — И близки мы были во всех смыслах, дорогая тётушка, — будто не замечая угроз, Юнги продолжает издеваться. — Ох! Что я делал с вашим ребёнком, как исследовал его невинную душу и очернял её искрами разврата! Знали бы вы, как зависим Чонгук был от моей ласки, как податливо подставлялся и умолял хотя бы о лёгком небрежном касании. Постепенно кривящееся лицо Мэй достигает апогея гримасы отвращения. Полные горя, обиды и злости глаза светятся, пылают огнём неукротимой ненависти, только уже расплывчатой в своём определении. Что бы ни говорила она и ни пыталась себе внушить, чужим словам удалось пошатнуть беспечную иллюзию данности, зарыть глубоко в груди семя сомнений. Что на самом деле думал бедный мальчик? Почему не послушался и не остался с ней? Боль полнит, достигает потолка и вырывает напором доски одна за другой. С зажатым куском поблёскивающего стекла в дрожащей руке Мэй подлетает к вальяжно рассевшемуся мужчине и впивается остриём в пульсирующую жилку на шее. Стоит крови хлынуть из свежей раны, как пальцы мгновенно слабеют, разжимаются. От уязвлённого недруга женщина на трясущихся ногах отшатывается, заглядывает в ненавистное лицо в нетерпении, но там ничего, кроме вселенской усталости, вопреки ожиданиям, не отражается. — Ну вот! — Мужчина возводит очи горя и раздражённо вздыхает. — А мне очень нравилась эта рубашка! Словно нож из масла Мин тащит стекло из распоротой шеи с абсолютно непроницаемым выражением лица. Крови становится больше. Багровыми ручейками она переплетается на бледной тонкой коже, заливает поднятый воротник белоснежной рубашки и пропадает под тканями грубого пальто, парой брызнутых капель засыхая на кремовом жилете. Юнги озадаченно смотрит на испачканный красным осколок в руке и пренебрежительно морщится, откидывая неудачное орудие убийства к камину. Рана с каждой секундой сочится всё меньше, затягивается. Шокированная Мэй в растерянности шепчет молитвы, хлопает ресницами и протестующе мотает головой, старается на непослушных ногах отойти подальше. — Моя чаша терпения небезгранична, дорогая тётушка. — Юнги поднимается с валика кресла и в два шага настигает окаменевшую гостью. Равнодушие с примесью усталости сменяется раздражением. — Вы позволяете себе слишком много. Стоит преподать вам урок. Холодные пальцы впиваются женщине в затылок, ползут выше и вплетаются в растрёпанную причёску. Сжав седые пряди в кулак, Мин тащит за собой согнувшуюся в три погибели и вовсе не сопротивляющуюся миссис Пак, доводит до первой вертикальной поверхности и прикладывает лицом. Дверца шкафа ломает неугодной гостье нос. Вторая встреча с лакированным деревом оставляет ссадины на лбу. Третья — резной ручкой из слоновой кости запечатляет кровавую рану на виске. Отбросив женщину на пол, Юнги падает в объятия мягкого кресла, закидывает ногу на ногу и тянется за папиросой в нагрудный карман. — Я бы предпочёл познакомить вас с тем же осколком флорентийского стекла, но, боюсь, моя удача вам не улыбнётся, и через неделю на полу гостиной владелец особняка обнаружит подгнивающий труп. После череды безуспешных копошений женщине всё же удаётся перевернуться со спины, найти шаткую опору в дрожащих коленях. Залитое кровью лицо лишено всяких эмоций. Глаза мокрые от слёз. Пустые, безжизненные. — Не мелочитесь, — хрипит миссис Пак, подползает чуть ближе и покорно падает в ноги возвышающемуся мужчине. — Убейте и меня. Мне не за чем больше жить. Не для кого. — Растрёпанная голова поднимается. Печаль в карих глазах выплёскивается солёными слезами. — Сделайте это. Пожалуйста. Уголки алых чувственных губ трогает усмешка. Оторвавшись от спинки кресла, Мин склоняется над умоляющей женщиной, стряхивая пепел ей на лицо. — Я не позволю вам выйти сухой из воды, миссис Пак. Вы будете жить. В чужой стране, без гроша за душой. Будете жить, скитаясь по улицам и выпрашивая кусок хлеба. Будете жить, зная, что никогда не были для Чонгука матерью, что Чонгук, не колеблясь, каждый раз предпочитал вам меня. Вы должны жить, миссис Пак. Должны жить и помнить, пока однажды не кончите так же под мостом в одиночестве.***
Чемодан из натуральной кожи набит до краёв. Юнги обречённо вздыхает, опуская грузный саквояж на пол в просторном холле рядом с ребристой колонной. Мужчина до последнего лелеял мечту налегке добраться до вокзала, но захламлённые ящики кабинета решили сыграть злую шутку. Основной багаж дожидается путешественника в камере хранения. Нужно не забыть оплатить услугу по талону. Отправление в двадцать тридцать пять. Остаётся не больше получаса до выхода из дома. Коридор тонет в тёплом свете газовых рожков в замысловатых абажурах. Стройный силуэт густой тенью ложится на высокие стены, пока Юнги неспешно проходится по лабиринтам первого этажа. Сияние уличных фонарей через призму тонкого стекла жёлтыми пятнами растекается по лакированному паркету. В углах слоями копится чёрная краска. Преодолев винтовую лестницу, Мин оказывается на подвесном балконе. Под ногами в вечерних сумерках дремлет гостиная. Облокотившись на резной барельеф перил, мужчина с воодушевлённой задумчивостью всматривается в едва различимые силуэты мебели, вспоминая визит Мэй Пак как что-то давнее, припорошённое пылью времени, хотя умытая кровью и слезами женщина, коленопреклонённая, молила о смерти всего несколько часов назад. Сейчас неубранные осколки стекла и фарфора таинственно поблёскивают в слабых софитах далёкого свечения. Из внутреннего кармана сюртука Юнги тащит портсигар. Закуривает, чиркая спичкой, в огоньке которой разбросанные частицы когда-то целых предметов декора вспыхивают загробным блеском. Густой дым растворяется в сумрачном тумане. Мужчина закрывает глаза и прислушивается — тишина разрывает замкнутое кольцо стен, гудит и отзывается пульсацией собственного сердца в ушах. Покончив с папиросой, прощающийся арендатор вновь скользит головкой спички по ребру картонного коробка, на этот раз заставляя три свечи в искусном бронзовом канделябре вспыхнуть высокими язычками пламени. Чёрный рояль слепит полированным глянцем. Юнги отодвигает банкетку и лениво усаживается, расправляя подол длинного сюртука. Пальцы неспешно проходятся по лоснящейся рыжим бликом крышке инструмента, затем аккуратно её приподнимают. Пожелтевшие клавиши утопают в густых тенях горящих свеч. Миниатюрный молитвенник начинает жечь кожу через слои одежды, слишком навязчиво напоминая о себе. Поддавшись искушению, Мин достаёт тонкую маленькую книжечку из внутреннего кармана и раскрывает на странице с красным нитевым браслетом. Тёмный взгляд лисьих глаз будто мутнеет, затягивается дымкой воспоминаний. — Ты вновь допустил ошибку, — бранит юнца строгий учитель, в противовес словесной критике нежно обхватывая тонкое запястье и целуя плетёное украшение. — Будь, пожалуйста, внимательнее. — Как я могу быть внимательнее, если вы сидите рядом и позволяете себе такие вольности? — Покрасневший Чонгук кивает на пойманную в плен тёплых ладоней левую руку. — Вы просите от меня невозможного! — Думаешь, если я уйду, твои навыки мигом усовершенствуются? — Подтрунивая ученика, Мин не забывает обольстительно улыбнуться. Кудрявую прядь он заправляет юноше за ухо, а после нежно касается бархата щеки острыми костяшками. Чонгук перестаёт дышать. — Ты такой очаровательный! — Большой палец поглаживает подбородок и очерчивает контур нижней губы. Внезапно Юнги хмурится и заявляет вполне серьёзно: — Но не смей превращать привлекательность в оружие и воздействовать на меня — такие фокусы всё равно не пройдут, и оценивать твои успехи я продолжу объективно, ориентируясь исключительно на отточенные технические навыки. Чон обречённо вздыхает, пряча смущённый взгляд под пушистыми ресницами. — Тогда мне точно не суждено стать пианистом. — Не каждый предрасположен к музыке. Можно найти свои сильные стороны и в другой творческой ипостаси. — Я и не стремлюсь слыть профессионалом. Я просто хочу… Просто, знаете… — Парнишка поднимает поникшую голову и в нерешительности смотрит на пристроившегося рядом на узкой банкетке возлюбленного. Юнги приободряюще улыбается и возобновляет нежную ласку, пальцами касаясь алой скулы. — Мне нравится одна мелодия. Ещё с далёкого детства, когда мама была жива. Вечерами в старом проигрывателе крутилась одна пластинка. Там было много всего — клавишные сочинения, — и я частенько дремал под клокочущие звуки умирающего патефона. Редкость в те времена в Корее. Мама прикупила в антикварной лавке, удачно сторговавшись, но всё равно отдала слишком много для нашего скромного бюджета. — Умиротворение минувших дней горечью обжигает воодушевлённого Чонгука. Большие карие глаза грустнеют, и юноша прикусывает губу. Юнги не перестаёт ласкать мягкую щёку, парнишка в ответ закрывает глаза и ластится к теплу ладони. — Там была одна мелодия, — робко продолжает Чон, опасаясь погружаться в болезненно-прекрасные воспоминания слишком глубоко, — которую я по сей день мечтаю наиграть. Только под неё я никогда не мог уснуть. Сердце замирало в груди, а потом билось часто-часто. Я забывал как дышать, обращаясь одним большим внемлющим сгустком благоговения. Все эти годы мелодия эхом бродит по моей голове, сопровождая сны и минуты мечтаний. Если бы я был в силах воспроизвести её… Если бы мог дать жизнь призрачным звукам, замкнутым в моём сознании... — Что это за произведение? — с искренней заинтересованностью спрашивает музыкант, заглядывая в горящие светлой грустью ореховые глаза. — Пол Мари Де Сеневиль — А comme amour¹. Юнги тепло улыбается и оставляет поцелуй на трепещущих чувственных губах. — Я научу тебя играть её. Обещаю. Не научил. Юнги нежно проводит кончиками пальцев по зебре клавиш, нажимает несколько в гармонической последовательности, складывает тонический аккорд через терцию и улыбается тепло. Он будет скучать по этому инструменту, скучать по его слегка расстроенному звуку, по желтизне раскинутого нотного ряда, по заключённым в клетку памяти моментам, неразрывной нитью связанным с проигрываемыми мелодиями. Что-то хочется сохранить, даровать неуязвимость и протащить с собой в стоячие воды застывшего времени. Несправедливо, что даже мёртвые материи не способны сопротивляться разложению вечности. Через двести лет рояль станет искорёженной кучкой пыльных досок, под сгнившей трухлявой крышкой священно храня надрывной вопль отчаяния, некогда бывший чистым голосом смертной души. Правая рука подушечками продолжает воодушевлённо ласкать податливые клавиши. Юнги с упоением вслушивается в получающиеся гармонии, неспешно опускает и левую, формируя устойчивое трезвучие вступительного фа-минор, через десять тактов преобразующегося в такой же бемольный си-бемоль-минор. Четыре четверти. Четыре знака при ключе. Около четырёх минут чтения дневника талантливого композитора. Одно воплощённое желание угаснувшей в прахе вечности юности. Огни свечей в такт льющейся мелодии трепыхаются, в высоком танце вытягиваются к потолку и рыжей краской подсвечивают отзывчивый к любому прикосновению клавишный ряд, который облитые огненным золотом руки вымазывают густыми бегающими тенями. Юнги невольно думает о Чонгуке. Перебирает моменты прошлого, анализирует. Подводит черту. Став пленником звуков, возносящих чужую душу на волне благоговейного возбуждения, сам Мин испытывает умиротворение. Лиричные гармонии убаюкивают переутомлённое сознание. Закрыв глаза, мужчина продолжает чувственную игру, в зеркале времени наблюдая кудрявого кареглазого мальчишку, в один момент светящегося неподдельным счастьем, а в другой — купающегося в собственной крови. От светлой искренней любви до отравляющего помешательства, выворачивающей наизнанку одержимости. От разбросанных созвездий в топком шоколаде глаз до искрящихся нитей истерики и ледяной пустоты. Сила, взращённая слабостью. Страдания, вскормленные любовью. Победа в игре безумства заместо победы в игре чувств. Жертва, насмешливо растоптавшая превосходство палача. Лабораторная крыса, напоследок успевшая цапнуть исследователя за протянутую руку. Поломанная кукла, которая займёт достойное место в выставочном ряду паноптикума. Недопустимая уязвлённость терпким вкусом копится на кончике языка. Юнги не привык копаться в воспоминаниях, не привык сожалеть о чём-то, как и в целом не привык чувствовать, но нельзя не отметить, что размышления о Чонгуке ему приятны. Такие, как этот мальчик, вдохновляют и пробуждают от цепенящего дурмана тёмных вод забвения; такие добавляют в сгустки серой грязи яркие тона и позволяют полной грудью вдохнуть ароматы луговых трав заместо спёртой затхлости пыльных веков. Такие, как Чонгук, утоляют голод новых ощущений, воскрешают погребённую на дне иссохшего колодца жизнь. Таких, как Чонгук, Юнги десятилетиями ищет. Такими, как Чонгук, он заполняет пустоту выжженой души. Следуя за разбросанными в октавах «до-фа-ля-до», мужчина сгибается и тенью падает на облитые огнём свечей клавиши, смело жмёт кульминационные аккорды и проходится языком по пересохшим губам. Финальное «пиано» в верхних регистрах Мин играет с закрытыми глазами, позволяя лиричным звукам окутать невесомой вуалью и с глотком воздуха скользнуть под кожу к сердцу, пока ещё живому и бьющемуся, способному трепетать от гармоничных переплетений нот. Оставленный на пюпитре молитвенник зияет раскрытой страницей. Серебряный крестик алого браслета переливается оранжевым блеском. Последний такт Юнги с лёгкой улыбкой смотрит на добровольно оставленный трофей. — На память обо мне, Чонгуки, — одними губами шепчет, ставя финальную точку большой секстой. — Если мы встретимся в твоей следующей жизни, я обязательно тебя научу играть её.***
Цокот копыт вторит размеренному биению сердца вечернего Лондона. Огни улиц играются с каменной кладкой, бликуют на чёрных пятнах безликих окон. Растаявший снег под ногами гладью озера отзеркаливает звёздное небо. Пёстрые светящиеся витрины вычурностью застывших силуэтов приманивают любопытные взгляды прогуливающихся горожан. Отчаянно кутаясь в слои одежды, они наивно стремятся укрыться от ледяных объятий ноябрьского ветра, скользким змеем ласкающего жаждущую тепла чувствительную кожу. Слишком холодно. Слишком сыро. Англия с приближением зимы теряет для Юнги всякое очарование. Через раздвинутые шторки лавирующей кареты мужчина без капли сожаления прощается с полной суеты жизнью северной столицы. До отправления поезда пятнадцать минут. Мин поднимает полы пальто и съёживается, спеша растереть покрасневшие кисти рук. Дыхание полупрозрачным облачком вылетает изо рта и тут же рассеивается. Слышится протяжный гудок мчащегося к платформе паровоза. Народ поднимается с железных кресел, толпится, толкается, заходится неразборчивым бормотанием вперемешку с ругательствами в попытке стать первым, кто как можно скорее окажется в заветном тепле вагона. Прислонившийся к колонне Юнги фыркает презрительно, откидывается затылком на холодный гипс и тянет портсигар из внутреннего кармана пальто, вопреки нерадушию студёного вечера, не намереваясь позорно сражаться за уплаченное место в пассажирском купе. Огонёк спички на секунду заливает золотом сцепленные замком бледные руки. Изогнутые в усмешке губы приоткрываются, позволяя струйке витиеватого дыма скользнуть в морозный воздух. В очередной раз затянувшись, Юнги проникает ладонью под пальто и нащупывает пустоту заместо привычной округлости серебряного кулона. Прошлое на то и прошлое, чтобы прощаться с ним и местами-основателями. Украшение на цепочке наконец опустилось на дно шкатулки, в которой достойное место занимает и красный нитевой браслет. Проклятие бессмертием не должно в труху испепелить уцелевшие капли рассудка, медленно оседающие под натиском разрастающегося безумия. Впереди слишком много неизведанного, неиспытанного, нетронутого, что обязательно всполохнёт тлеющие угли костра жизни и сохранится трофеем на полках личных достижений. Впереди целая вечность, даже если и зияющая беспросветной пустотой, то всё равно необъятная в перспективах возможного, необъятная в поисках якоря ощущений. Никогда не знаешь, что ждёт завтра. Не знаешь, как изменишься в лабиринтах времени и какие ценности насовсем потеряют остатки смысла. Выбросив окурок на растрескавшийся бетон, Юнги поднимает пухлый чемодан и начинает неспешную прогулку по опустевшей платформе к хвосту длинного состава. Большую часть вещей грузчики должны были уже уложить в багажный отсек. До отправления остаётся две минуты, но всё тем же ленивым шагом мужчина успевает зайти в двенадцатый вагон за несколько мгновений до протяжного гудка паровоза, знаменующего начало долгожданного движения. Пройти в указанное билетом купе Мин не спешит: он застывает в узком длинном вестибюле, в экране крошечного окошка наблюдая за ползущими пейзажами объятого огнями ночи города. Сердце размеренно бьётся, вторя стуку колёс набирающего скорость поезда. Прожитые здесь полгода уже видятся чем-то эфемерным, расплывчатым, нестоящим особого внимания. Занавесив зеркало в мир ускользающего прошлого кремовыми шторками, Юнги приподнимает уголки губ в лёгкой улыбке. Шаги глухой цепочкой звуков мягко стелятся по безлюдному коридору. Темнота пустого купе медленно растворяет стройный мужской силует.Какою ты стихией порождён? Все по одной отбрасывают тени, А за тобою вьётся миллион Твоих теней, подобий, отражений. У. Шекспир, 53-й Сонет
***
Искусством говорить владел он вдохновенно: Лишь отомкнёт уста — уж ждёт его успех. Смутить ли, убедить, пленить — умел он всех. Он находил слова, чтоб превратить мгновенно Улыбку — в горечь слёз, рыданья — в звонкий смех. И смелой волею — все чувства, думы, страсти, Поймав в ловушку слов, в своей держал он власти. У. Шекспир, Поэма "Жалоба влюблённой"
¹ Данное произведение единственное не вписывается во временные рамки сюжета и относится к творчеству уже двадцатого века. Считаю важным это отметить, ибо остальные музыкальные вставки мной были выбраны строго в соответствие с выбранной эпохой повествования. Автор волен импровизировать, поэтому давайте представим, что Пол Сеневиль, только рождённый в 1931, создал сие творение куда раньше. Под выше указанную мелодию в моей голове зародилась сцена из прошлой главы с безумной выходкой Чонгука, поэтому не могу не упомянуть её в работе, наградив особым смыслом.