Паноптикум

Жар не спадает больше суток. Весь в поту несколько раз за ночь Чонгук просыпается и шепчет в лихорадочном бреду одно и то же имя. На цвета снега осунувшемся лице огромные тёмные глаза тонут в фиолетовых пятнах. Веки напухшие, тяжёлые. Губы сухие, лишённые красок. Марлевые повязки напитываются солёной влагой и капельками крови, мнутся под спиной в беспокойных метаниях, а после и вовсе скатываются на пояснице. Свежая рана, ноющая и зудящая, трётся о настеленные простыни, кровоточит и пылает, словно разъедаемая серной кислотой. Стоны боли неосознанно вырываются из ослабшего болезнями тела, кажущегося сейчас таким хрупким, таким поломанным. Лекарь ушёл всего час назад. Укутавшись в пуховую шаль, миссис Пак прихлёбывает на скорую руку заваренный чай в намерении хоть чем-то заполнить урчащий сжавшийся желудок. Последние недели женщина не знала сна, пропускала приёмы пищи и все оставшиеся сбережения тратила на поиски исчезнувшего племянника. Нет сомнений: предстоящую аренду выплатить не удастся, учитывая оставленный лекарем список мазей и разнодействующих пилюль. Необходимо добраться до аптеки и приобрести хотя бы жаропонижающее, да только как оставить бьющегося в агонии мальчика одного даже на пять минут? Отставив чашку, Мэй поднимается со стула и касается мозолистой ладонью покрытого испариной лба — горячий. Щёки бледные, впалые, буквально обтянутые кожей, такой тонкой и прозрачной, что сейчас разорвётся под давлением острых выпирающих скул. Мягкое свечение оставленной на прикроватной тумбе керосиновой лампы лишает исхудалое лицо зеленовато-коричневого оттенка болезни. Губы Чонгука приоткрыты, глазные яблоки под иссиними тонкими веками наконец не двигаются. Дыхание размеренное. Морщинистые пальцы тянутся и убирают влажные кудряшки от потной шеи. Когда вчера к дому подъехала карета, Мэй терялась в собственных чувствах, впервые ощущая себя слабой и беспомощной. От облегчения и восторженной радости до заполняющего каждую клеточку первобытного страха и отчаяния. Измученный до неузнаваемости Чонгук не был в сознании. Трясущимися руками пожилая хрупкая женщина, давясь слезами, волокла мальчика в дом, умоляя Господа о помощи. Рыдая одинокими ночами в неведении, Мэй полагала, что лишилась с тех пор возможности плакать, но вот горячая солёная влага в подтверждение ошибочного домысла умывает испещрённые морщинами бледные щёки. Грязный, избитый, уязвлённый болезнью и купающийся в собственной крови. Наспех натянутые светлые штаны до самых колен пестрели алым. Разорванная рубашка лохмотьями липла к изуродованной спине, небрежно прикрытой грубой тканью лоснящегося жиром пальто. Сердечко почти не билось, уловить хотя бы слабое дыхание не удавалось. Через час явившийся лекарь с брезгливостью осмотрел обездвиженное тело, то ли впечатлённый нетипичными увечьями, то ли успевший насытиться слухами о порочной репутации азиатского мальчишки. По приказу медика Мэй омыла всё ещё бессознательного племянника, переодела в чистую сорочку, и только тогда требовательный лекарь продолжил свою работу, обработав раны и наложив повязки. Дальше он верно приходил каждые пять часов, ибо состояние Чонгука оказалось поистине тяжёлым. Вырезанное 민윤기 будто высеклось кровавой меткой и на сердце миссис Пак. Жгучая ненависть заполнила всё естество, желая найти выплеск в проявлении безжалостной мести. Не человек, а чудовище. Сумасшедший бездушный мясник, находящий удовольствие в кровавых играх больного разума. Она ведь была у него, на коленях рыдала и молила отпустить её мальчика, да только ядовитая насмешливая улыбка не пророчила праведного послушания. Ни капли раскаяния и сожаления в чёрных прищуренных глазах. Лишь холод и презрение, а под ними вселенская усталость от каждого проживаемого мгновения. Бренность серого бытия вновь повязала тугими нитями, когда игрушка в лице несмышлёного юнца перестала забавлять. Риск всегда оправдывает цель. Теперь Мэй понимала суть загадочных слов. Понимала и мечтала о смерти Мин Юнги за всё то, что он сделал с невинным ребёнком. Тяжелая форма пневмонии, застуженные почки и лишай. Множественные гематомы, трещина в левом ребре, выбитый зуб и вывих среднего пальца. Порванные мышцы заднего прохода и уродливая надпись во всю спину, нестираемой меткой запечатлённая на всю жизнь. Лекарь с неприкрытой растерянностью обрабатывал кровавые иероглифы, бросая озадаченные взгляды на встревоженную Мэй. Нетрудно сложить кусочки головоломки и объяснить всё увиденное незамысловатыми истинами. Мало кто не знает прибывшего по весне в Англию Мин Юнги, а сплетнями Лондон полнится, и новость о зверствах светского иностранца непременно очернит и без того успевшую пойти трещинами идеальную репутацию. Тирану не будет покоя в столице, и это лишь малая часть всех невзгод, которые Мэй Пак намеревается ему уготовить. Чонгук заходится в кашле. Через щелочки налитых век юноша помутнённым взглядом смотрит на тётушку как на незнакомку, кривится от боли и вновь падает на подушку, роняя вымученный стон. Мэй смачивает полотенце ледяной водой и кладёт на влажный от пота лоб. Морщинистая рука нежно обводит впалую бледную щёку. Губы женщины растягиваются в измученной улыбке. — Ты очнулся, радость моя. — Поцелуй ложится на взлохмаченную макушку. — Лекарь скоро будет. Он обязался принести обезболивающее. — Я должен… должен… — Кроме как выздороветь, ты ничего сейчас не должен. — Должен пойти, должен успеть… — Чонгук будто и не слышит тётушку. Мотает головой по влажной подушке и жмурится от адской боли, острой, пронизывающей, запирающей бьющиеся под замком в неистовстве чувства. Вырвавшись из тёмных вод бессознательности, на поруках беспамятства, он по-прежнему одержим привязанностью, по-прежнему нуждается в губительной порции ежедневной ослабляющей отравы. — О чём же ты толкуешь, милый? — Мэй с нежностью гладит костлявые плечи, не лишённым тревоги взглядом изучая болезнью искажённые черты. — Конец следующей недели… Должен успеть… Договорить мальчишка не успевает, вновь впадая в бессознательный сон. Дыхание выравнивается, плечи расслабляются, грудь медленно вздымается. Приоткрытые губы сухие и бледные. По виску стекает капелька пота. Лекарь действительно приносит обезболивающее, но столь малой дозы надолго не хватит. Чону снимают окровавленные скомкавшиеся повязки и накладывают новые, не забывая промыть рану и сдобрить заживляющей мазью. В повреждённый проход погружают облепиховые свечи на основе пчелиного воска. Необходимость зашить порванные ткани брезгливым медиком всячески отвергается, но миссис Пак всё равно благодарна ему за оказываемую на добрых началах помощь, ведь не в диковину, когда неугодным людям отказывали в лечении без объяснения на то причин. На кровать под ягодицы Мэй подкладывает ворох тряпок, чтобы не стирать так часто простынь от неизбежно спущенной мочи. В себя Чонгук приходит лишь на пару минут, осушает целый стакан ледяной воды и вновь проваливается в сон. Ещё двое суток он борется с апогеем недуга, почти всё время забываясь беспокойными лихорадочными грёзами, только изредка прорываясь в мир реальный, где, разрываемый кашлем, заходится бессвязной речью и жалобно скулит от боли. Лекарь теперь приходит куда реже, и всю заботу о больном миссис Пак берёт на себя. В тусклом свете керосиновой лампы ежечасно, без продыху, объятая волнением женщина следит за едва уловимым дыханием. Сжимает обессиленные руки и целует бледные щёки. Толчёт горькие пилюли и обрабатывает воспалённые раны купленными на последние сбережения мазями. Уставшая и измотанная, убитая горем, она без жалоб и пререканий разжигает в спальне камин по несколько раз на дню, готовит куриный бульон и всегда держит наготове стакан колодезной воды. Влажное полотенце смывает пот с юношеского лица. Расчёсывание шоколадных кудрей дарует заветное успокоение: пальцы утопают в мягких прядях, ласкают кожу головы, пока губы шепчут слова нежности, шепчут мольбы о спасении. Мэй боится думать, что станется с нею и воспитанником в ближайшем будущем, как смогут они преодолеть финансовую беспомощность и остаться на плаву. Сейчас главное, чтобы её мальчик пришёл в себя и встал на ноги. И не передать всей той радости распятой горем и отчаянием женщины, когда Чонгук открывает глаза, едва ощутимо сжимает чужие пальцы и называет прибывавшую под маской незнакомки Мэй таким родным «тётушка».

***

Поленья убаюкивающе потрескивают в камине, языки пламени тёплым оранжевым сиянием заливают погружённые в вечерний сумрак стены гостиной, рисуя сюрреалистичные формы мебели и декора смазанными тенями. Чай ещё тёплый, поэтому Юнги с упоением делает глоток за глотком, наслаждаясь льющимся из проигрывателя фортепианным концертом Роберта Шумена в ля-миноре. На шее овальный серебряный медальон, и тонкие пальцы в детской любознательности играются с леденящим кожу украшением. Не утрать Мин обыденной человеческой сентиментальности, сказал бы, что прикосновения к драгоценному металлу даруют утешение, напитывают чем-то значимым образовавшуюся вследствие потери пустоту. Имей Юнги душу, он бы объяснил свою несвойственную зацикленность сожалением. — Я рассчитал слуг, сэр. Сегодня они работают последний день. Появившийся на пороге Томас умело хранит беспристрастное выражение, внутри каждый раз передёргиваясь от отвращения, стоит пересечься взглядами с чудовищем под личиной импозантного воспитанного мужчины. Недавно произошедшее и ненароком улицезрённое кровавое зверство кошмарами является в минуты чуткого сна. Дворецкий надеется, что оставшиеся дни его службы перелистнутся так же быстро, как и страницы книги, гонимые порывистым ветром. — Спасибо, Томас, — благодарит Юнги, продолжая следить за переливами золотых бликов на полированном серебре кулона. — Надеюсь, ты не очень опечален тем фактом, что тебя я ещё смею задержать. Мой поезд лишь в пятницу, и мне потребуется помощь с вещами. — Всё в порядке, сэр. Рад служить. Камердинер почтенно кланяется и спешит удалиться из гостиной. Юнги допивает чай и откидывается затылком на мягкую спинку резного кресла. Если поразмыслить, в Лондоне он сделал даже больше, чем ожидал. Игры разума редки. Коктейль из непредсказуемости и восторженного предвкушения, неповторимость реакций в рамках статичности стимуляций, непривычно учащённое биение смертного сердца и покалывание в кончиках холодных, омытый кровью пальцев. Каждый новый эксперимент насыщает и оставляет удовлетворённым на многие годы. Безумие замирает недвижной фигурой в усыпальнице времени, пока своей уникальностью тот или иной образец не разбудит звериный азарт и острое желания новых ощущений. Юнги любит Лондон, обязательно вернётся сюда, но когда холод растворится под лучами знойного солнца и помнящие его умы иссохнут в невозвратной вечности забвения. Лет пятьдесят. Может сорок. Даже и тридцати достаточно, чтобы каждый в столице позабыл о приезжем иностранце и его славе порочного соблазнителя, чтобы каждый не узнал в лишённом следов увядания красивом лице того бездушного изверга, обязанного умыться соками времени. Возвращение сахаром оседает на языке, и пьянящий сладостью вкус никогда не меняется, сколько бы лет ни минуло. Неожиданно в гостиную кто-то врывается быстрыми путанными шагами и тяжелым камнем падает на полированные доски паркета. — Я заверял, что к вам нельзя, сэр. Несколько раз упомянул о вашем нежелании встречать гостей, но этот юноша слишком непослушен и упрям. Извините за это невоспитанное вторжение и дайте мне пять минут, чтобы разобраться с наглым визитёром. Юнги отворачивается от огненного шоу в озарённом оттенками рыжего камине и в ироничном удивлении вскидывает брови, замечая распластанного на полу Чонгука, которого дворецкий всеми силами поднимает и пытается утащить. Нелепое зрелище, забавное до смеха, но от него мужчина всё же удерживается, в скучающем жесте подпирая подбородок подставленным кулаком. Чонгук выглядит нездоровым, бледный и с залёгшими синяками под глазами. В наспех накинутом пальто он со всех сил цепляется в руки камердинера дрожащими пальцами и упирается ногами, не позволяя себя уволочь. Дышит загнанно, смотрит всё теми же большими ореховыми глазами. Преданно, любовно, с надеждой и немой мольбой. Но отнюдь не сострадание вспыхивает в сознании Мина, а желание позабавиться напоследок, когда с лёгкой усмешкой в уголках губ он произносит: — Оставь его, Томас. Пусть мальчик выскажется. Дворецкий хмурится, невольно проявляя своё неуместное отношение к течению происходящего. — Вы уверены, сэр? — впервые не слушается Томас и надеется оспорить выданный хозяином приказ. — Юный господин кажется больным, не думаю, что вам следует с ним контактировать. В чёрных глазах загорается раздражение. — Я уверен, что твоё мнение здесь каждого интересует в последнюю очередь. Немедленно выйди и оставь нас наедине. Руки перестают сжимать чужие одежды, и безвольное тело грузно опускается на скрипящие половицы. В последний раз окинув незваного гостя встревоженным жалостливым взглядом, Томас безмолвно удаляется, закрывая двери гостиной. — Какой же ты неугомонный! Не перестаю поражаться! Сказал бы даже, что восхищён! — Поднявшись с кресла, Мин подкидывает несколько поленьев в камин, тормоша объятое огненным маревом дерево железной кочергой. Рыжие блики ласкают его привычно бледное лицо, подсвечивают чёрные глаза и тонкой глазурью ложатся на сжатые пальцы. Привлекательный, завораживающий, манящий. Как танцующее пламя, пленяющее игрой красок, к которому так слепо и наивно тянешься, под туманом дурмана обугливая белоснежные ангельские крылья. — Я благосклонен к упрямцам, они способны позабавить своим непоколебимым стремлением добиться желаемого, поэтому, так и быть, в оставшиеся дни я позволю тебе помозолить мне глаза. Развлекайся, малыш Чонгуки, — я весь во внимании! Юнги обрывает лиричную мелодию играющей пластинки и усаживается в другое кресло, в ожидании представления склоняет голову набок, сцепляет руки в замок на коленях. Чонгук поднимается на ватных ногах и делает пару шагов в центр комнаты, добирается до стеклянного журнального столика и обессиленно падает на колени. Исцарапанные, унизанные покраснениями и мелкой сыпью руки крупно дрожат. Взгляд пугливый, загнанный, отчаянный. Юноша заходится кашлем, неловко прикрывается тыльной стороной ладони, которая после пестрит каплями вышедшей крови. — Я тяжело болен. Тётушка пытается утешить, сочиняет красивые сказки, но от правды не уйти: я слышал слова лекаря и знаю, что протяну недолго. У нас нет денег на лечение, у нас нет денег даже еду и аренду, и через пару недель хозяин особняка вышвырнет нас на улицу за неуплату. Но знаете, что ранит сильнее всего? — Юнги вопросительно вскидывает бровь. — Я не хотел, чтобы тётя Мэй страдала. Она не заслуживает обрушившихся на её хрупкие плечи невзгод. Все эти годы я камнем тянул её на дно. И, боюсь, даже когда меня не станет, она не сможет выбраться из топких болот неудач, в которые угодила не по своей вине. — Многие вещи в нашей жизни несправедливы, многим желаниям не суждено сбыться. — Мужчина пожимает плечами. — Просто ты понял это чуть раньше, чем должен был. Чонгук снова содрогается в кашле и морщится, когда натянутое пальто скользит по израненной спине. — Всё, чего я хочу, это провести с вами мои последние дни, или хотя бы дни до вашего отъезда. Что бы вы ни питали ко мне, Юнги, я продолжаю любить вас, я прощаю все боли и слёзы, прощаю вашу безжалостную игру, ведь тот период был лучшим в моей жизни, и даже после — при каждой возможности видеть вас я цвёл и благоухал, упивался каждым моментом быстротечной череды будней. Я благодарен за чувства, что вы зародили в моём сердце, за ту любовь, что неправильная, порочная, но искренняя и до последнего вздоха. Я счастлив, что на пороге смерти имею за спиною два крыла и вижу мир не таким мрачным, какой он есть на самом деле. Ошеломлённый, Мин прикусывает губу, доселе уверенный, что растормошить упокоенную в ложе толстой паутины увлечённость опустошённому мальчишке больше не удастся. Мужчина задумывается на минуту, а после прищуривается и подаётся вперёд. — Ты больше не называешь меня хёном. — Потому что им вы никогда для меня и не были. Вы просто Мин Юнги — мужчина, в которого я безответно влюблён, Мин Юнги — исследователь и воплотитель моих самых сокровенных желаний, Мин Юнги — кровавым следом высеченный на моём теле и сердце. Я навеки ваш, хотите этого или нет. Но вы моим никогда не были и не будете. — Неужели болезнь прибавляет здравости? — усмехается, откидываясь обратно на спинку кресла, и закидывает ногу на ногу. — Я обязательно внесу поправки в твоё дело. Чонгук тяжело сглатывает и отводит потемневший горечью и обидой взгляд, не способный равнодушно и стойко воспринять насмешку в ответ на страданиями порождённые откровения. — Я счастлив, что стал избранным для вас, даже в такой извращённой форме. Можете и дальше потешаться надо мной и моими чувствами, ничего не изменится, и больнее мне уже не станет. Юнги тяжело вздыхает и в задумчивости неосознанно проходится ладонью по идеально уложенным волосам. Блики огней делают его скульптурное лицо неземным. — Я ожидал слезливых уговоров быть с тобой, ожидал просьб никуда не уезжать, но получаю смиренную исповедь. Неоправданные скукой представления приятны на вкус. За столько лет странствий я жаден до всего, что может впечатлить. — Осознание собственной уязвимости перед лицом смерти меняет восприятие обыденной действительности. Мне нет смысла умолять вас быть со мной, ведь наше возможное соединение не имеет будущего. Любовь, вскружившая мне голову, не истребила задатки рассудка. Мин усмехается. Так и хочется протянуть руку, потрепать юнца по голове и бросить саркастичное «хороший мальчик». — Та шкатулка… — Парнишку прерывает надрывной кашель. Очередные красные пятна ложатся на болезненно тонкое запястье. — Она ведь хранит напоминания о таких, как я? — Юнги молчаливо кивает, заинтересованный внезапным направлением диалога. — У вас ведь нет ничего, связанного со мной, верно? Если, конечно, тайком ночью вы не вырывали мои волосы и не собирали остатки крови с испачканных ножей. В словах юнца кроится истина, сутью которой, как и своим упущением, Мин несказанно раздосадован. Вышедшая из-под контроля одержимость мальчишки спутала все карты и нарушила последовательность неизменного сценария десятилетиями разыгрываемой пьесы. — Я хочу отдать вам кое-что, — заявляет Чон, сжимая в кулаки трясущиеся руки. Чёрные глаза прищуриваются, а чувственные губы растягиваются в усмешке. — Неужели у тебя есть ещё хоть что-то, что я не удосужился забрать? Юноша громко сглатывает, прокашливается, прогоняя вязкий комок в горле, а после поднимает большие опечаленные глаза, смотрит так проникновенно, так пронзительно, что, обладай Юнги душой, под тяжестью отчаянной решимости она бы, преисполненная слабостью, затрепетала. — Вы говорили, что я наделён небывалой красотой. Вы воспевали моё лицо, пока осыпали его нежными поцелуями, и я склонен верить, что брошенные вами слова та малая частица искренности, дарованная мне в награду за пылкие чувства. Я хочу подарить вам её. Вручить добровольно, собственноручно. Не желаю, чтобы кто-то отныне смотрел на меня и находил хотя бы малость привлекательным — чужое внимание мне ненавистно и отвратительно. Я бы отдал вам и молодость свою, да только, боюсь, болезнь опередила мои стремления и уже возымела собственные права. Юнги кривится в искреннем непонимании. Отрывается от спинки и подаётся вперёд. Чёрные глаза блестят в софитах алого пламени. Заинтригован. — О чём ты толкуешь, ребёнок? Серебряный кулон на длинной цепочке свисает с тонкой шеи, завораживающе покачивается. Серый играет пятнами рыже-золотого. Карие глаза круглеют. — Намджун-хён… — Чонгук загипнотизировано тянется к украшению рукой, помеченной следами недугов, худой, трясущейся, но Юнги с силой толкает юношу ногой в грудь, не позволяя осквернить драгоценную реликвию своим касанием. Распластанный на полу Чон заливается кашлем, содрогается, стонет от боли в спине. — Что вы с ним сделали? — Воздал по заслугам за чрезмерное упрямство и невежество. Намджун такая же мерзкая тварь, какой люди видят меня, и разница между нами лишь в том, что названый братец умело примерял маски, заигрывался и срастался с образом человека, которым никогда в действительности не был. Не жалей его, Чонгуки, не без корыстной цели он так рьяно тебя защищал. — Я не… не… Да что же… Я… — Парнишка мотает головой неверяще. Изуродованные руки прикрывают лицо, пока плечи содрогаются в хлынувших рыданиях. — Что? — усмехается Мин и подаётся вперёд. — Твоя хвалёная любовь до гроба в одночасье исчерпала свои запасы? — Замолчите! — вскрикивает юноша, и от удивления Юнги действительно стихает, заворожённо глядя на осмелевшего ребёнка. Убрав завесу рук, Чон горящим обидой взглядом, блестящим от слёз, испепеляет мужчину напротив. — Прекратите быть таким чёрствым и циничным! Почему в вас столько надменности, высокомерия и жестокости?! Почему вы ведёте себя как бездушное чудовище?! — Может потому что во мне и правда нет души? — Юнги прикусывает губу и горько усмехается. — Что, если я скажу, что продал её триста лет назад за перспективу бессмертия, за безграничные возможности и непоколебимую свободу? Что, если признаюсь, что надежды не оправдались и тянущиеся десятилетия убивают меня похуже людских болезней и старости? Время меняет того мальчишку, кем я был, с каждым годом развращает сильнее и обращает нуждающимся в новых ощущениях. Я устал, Чонгук. Устал ничего не чувствовать, устал ничего не делать, устал быть никем. И если хочешь знать, я завидую тебе, завидую, что смерть придёт за тобой, завидую твоей уязвимости и возможности наконец обрести покой. Ореховые глаза сочатся неверием и ещё большей обидой. Они полнятся солёной влагой, которая вмиг стекает по обескровленным щекам. — За что вы так со мной? За что продолжаете насмехаться? Издеваетесь, мучаете. Вы потешаетесь над моим положением в угоду своих прихотей. Я знаю, что убог и жалок, но позвольте хотя бы напоследок почувствовать свободу от клейма забавляющей игрушки. Юнги сжимает губы в узкую нить и искренне жалеет о внезапных откровениях. Чонгук не поймёт. Не способен. Даже Намджун не понимал. Мужчина опрометчиво понадеялся и возымел в награду болезненную пощёчину за наивную мечту о поблёскивающем в чужих карих глазах проницательном сочувствии. — У меня много дел, Чонгук. Если ты пришёл поплакаться и вызвать чувство жалости, то спешу огорчить: ты не единственный, кого моя рука касалась последней. Сталкиваться с гибелью лабораторных крыс мне не ново. Выживает сильнейший, мой милый мальчик. Такова жизнь. — Мин хочет подняться с кресла, но в его колени вцепляются крючковатыми пальцами. — Подождите. Прошу вас. Я… — Надрывной кашель прерывает и без того нервную речь. — Я не ищу вашей жалости. По своей воле я совершал те или иные поступки, вёл себя безрассудно и опрометчиво, и ни о чём не жалею. — Чон утирает рот тыльной стороной ладони и смаргивает остатки слёз. Дрожащее тело даже под слоями одежды выглядит хрупким. — Я просто не знаю, как жить дальше. Как бы я жил дальше, если бы мог. Кто я без вас? Жалкий провинциальный мальчишка, всеми презираемый изгой, обуза для самых близких. Бесполезный и беспомощный. Я опустошён. — Юноша подползает чуть ближе, несмело оплетает чужую руку своими костлявыми пальцами. — Мой подарок… Позвольте преподнести то малое, чем ещё я обладаю. Хочу быть значимым для вас. Мне необходимо быть значимым. Особенным. — Чонгук прижимает тёплую ладонь к своей ледяной щеке, ласкается, трётся с трепещущим благоговением в глазах.— Заберите это лицо, завладейте им. Положите в шкатулку и оставьте в качестве трофея. Полный решимости, парнишка достаёт из кармана брюк небольшой кухонный нож для разделки рыбы. Ручка потёртая, лезвие почерневшее. Сумасшедшая улыбка растягивает бескровные пересохшие губы. Огни камина плавают в блестящем от слёз шоколаде глаз, до краёв заполненном детской восторженностью планируемого безумия. Чон смаргивает солёную влагу, убирает за уши длинные кудри и приставляет остриё к правому виску, совсем рядом с ростом волос. Первый надрез и окроплённая красным тонкая кожа жадного до зрелищ Мина ловко сажают на крючок. Но с каждым движением руки кривая неразрывная линия простирается ниже, лезвие касается острой челюсти, огибает, скрывается за подбородком. Впалую щёку заливает непрекращающаяся сочиться кровь, гипнотически поблёскивающая в огнях горящего камина. Тонкие струйки витиеватыми молниями сплетаются на бледной коже, скользят к тонкой шее, окрашивают воротник кремовой сорочки. Ореховые глаза полны слёз, от нестерпимой боли ещё хранящие красоту юности черты кривятся, но рука не перестаёт управлять рассекающим плоть лезвием, губы не перестают истерично улыбаться. Осознание происходящего вырывает Юнги из наркотического тумана. Подорвавшись с кресла, он выбивает нож и толкает мальчишку ногой в плечо, отчего тот тряпичной куклой распластывается на полу, заходясь хриплым кашлем. За считанные секунды Мин приходит в бешенство. Кровавое зрелище не удовлетворяет, а до тошноты перенасыщает нелепостью и вычурным трагизмом. Отчаянные попытки заполучить признание выглядят карикатурой в сторону искренней жертвенности. Чонгук будто насмехается над коллекцией трофеев, предлагая в качестве персонального напоминания заживо срезанное лицо. — Вы не смеете… — едва разборчиво бормочет юноша, с залитыми кровью глазами вслепую выискивая рукой валяющийся неподалёку нож. — Не смеете отказаться. Либо вы примите мой подарок, либо я его уничтожу. Юнги намеревается схватить мальчишку за шиворот и выволочь из дома как грязную дворнягу, да только Чонгук оказывается быстрее: дрожащие пальцы сжимают испачканную красным рукоять найденного ножа. Победная улыбка уродует влажные блестящие губы, и сейчас Юнги впервые не узнаёт человека перед собой. Заворожённый, мужчина наблюдает, как острое лезвие кромсает на треть срезанное лицо, как глубокие сочащиеся блестящие раны множатся одна за другой. Черты искажает сумасшедшая истеричная ухмылка, искажает нестерпимая боль и беспорядочно впивающееся лезвие. Кожа распарывается, расходится как по шву, умывая некогда красивое юношеское лицо ручьями горячей крови. Чонгук смеётся, полосует ножом щёки, лоб, нос, губы и смеётся. Юнги не моргает, давится рвотными позывами и впервые ощущает свою слабость, впервые сталкивается с поражением, впервые встречает того, кто смог его обыграть, превзойти степенью безумства. — Довольно! Сумасшедшее отродье! — Вырывает нож и бросает в тлеющие угли камина. — Проваливай! Убирайся! Обезображенный Чонгук содрогается в слезах. Сидя в лужице собственной крови, он несмело поднимает поникшую голову. Ореховые оленьи глаза это то единственное, что осталось от парнишки, которого Юнги выделил из толпы и посчитал особенным, стоящим внимания, но даже они никогда не были настолько пусты. Не в силах больше смотреть, Мин быстрым шагом покидает гостиную, игнорирует вопросы поджидающего дворецкого и, не прихватив пальто, отдаётся на поруки студёного ноября, надеясь привести мысли в порядок. Через пару часов воротившись, он не обнаруживает в гостиной Чонгука, но видит оставленный у камина красный нитевой браслет с вплетённым серебряным крестиком. Кровавыми чернилами на корейском рядом выведено: «На память обо мне».