Слушать траву

Снится, будто воду теперь можно пить. Будто стою на коленях, трогаю траву, трогаю воду, держу её в руках, и утекает она сквозь пальцы снова в Горхон. Прозрачная, едва зеленоватая, как стекло, вода — вниз, до самого дна. Полнится ей Горхон, выступает она из берегов, погребает под собой камни и лижет траву. Если набрать в ладони и плеснуть в лицо, покажется, будто плачешь. Если выпить — будто плачет кто-то другой. Снится, что вода — это слёзы Города, пролитые пять лет назад, и слёзы, которые он проливает теперь. Они текут по его лицу, создают новые Линии. Одни и те же слёзы для пьяницы, для бандита, для уличной девчонки, меняющей иголки на колечко. Что бы человек в жизни ни совершил, плачет от боли и страха он всегда одинаково. Как ребёнок. Стою на коленях, пью слёзы Города, слушаю, о чём он заговорит у меня внутри. Город потерянных вещей, город разбитых ампул. Город, который не хочет отличать сон от яви. Если уснуть под морфием, забудешь, где засыпал, и можешь случайно проснуться в другом месте. Если проснёшься и увидишь над собой лицо — немедленно закрой глаза. Ты проснулся не там. Чтобы проснуться в тёплом, живом месте, нужно заснуть снова. Твирь прорастает сквозь сны, распускается кровавым цветом. Степь отвоёвывает землю у Города, потому твирь цветёт в его черте, на пустырях, по берегам, вдоль стен из рыжего кирпича. Цветёт вокруг отцовского дома, в отцовском доме, меж камней за закрытой дверью. Во сне вижу, как она вырастает выше домов, закрывает собой небо, колышется, обступая со всех сторон. Просыпаюсь в степи. — Смотрел, как ты спишь, и боялся отвернуться. — Думаешь, сбросил бы человечью шкуру и слился с землёй? — Ушёл в землю, да. Вот как дождевая вода или кровь. И правда, сон и явь — одно. Качается вокруг трава, ветер её перебирает такой, какой бывает только в начале осени. Тёплый, но порывистый, похожий на первое, пока ещё дружеское предупреждение. Спи на земле, подставляй лицо солнцу, но помни, что скоро эта земля станет холодной. Раз скоро станет холодной, значит, время собирать твирь. — Ты пытаешься разобраться, — я срезаю колос, протягиваю перед собой. — Тебе нравится развязывать то, что, по-твоему, затянуто тугим узлом. Но всё устроено гораздо проще. Как моток ниток: стоит потянуть один раз, и ты сможешь распустить весь. Он пока ещё не понимает колоса, не слышит камня, не чувствует вкуса бычьей крови на языке, когда ветер меняется на восточный. Ключ на его груди не открывает сердец — но обретёт нужную форму, если он откроет степи и Городу своё собственное. Чтобы научиться слушать сердцем, нужно сначала научиться слушать как человек — ушами. Вот и учу его этому: идти навстречу траве, искать под землёй гул, пользоваться сначала слухом и только потом взглядом и руками касаться зовущей к себе твири. Мало у кого хватает терпения просто слушать. Его сестра сама умеет звать, но идти на зов не умеет, как и все, кто слушает только улицы, дома и мосты. Он же, что перевозчик, одной ногой на том берегу, другой — на этом, потому и учу его на привычный мне берег встать увереннее, прочнее. — Ведь должно же и этому быть объяснение, — но к чему объяснение жуку, кружащему над чёрной твирью, приземистой, будто ползущей по земле, и цикаде, отмечающей своим стрекотанием места, где вышли из земли савьюр и сечь? Зачем Червю, льющему бычью кровь на древесные корни, нужно, чтобы какой-нибудь столичный академик описал в своём труде механизм, благодаря которому травы являются на свет в тех местах, где пролита кровь, а не вода? — Не ищи причин. Слушай, как жужжит, как гудит, как стрекочет. Если что-то тебе сейчас не открылось — значит, ещё рано. Если за всю жизнь не открылось — значит, не нужно было. Чёрная печальница тянется к его пальцам, как живая. Старые ржавые ножницы срезают стебель. — Если живое, значит, больно? — Если больно, значит, живое. Он поднимается на холм, прижимая траву к груди бережно, как ребёнка. Горхон, сверкающий под солнцем, течёт внизу, разделяясь на притоки, и на крохотных островках суши продолжают цвести осенние травы: алое, белое, бурое. Не разглядеть отсюда. Я кладу ладонь ему на пояс, подойдя со спины, и опускаю подбородок на плечо. У него начинает болеть голова от душного дурманящего запаха, как всегда бывает в степи по осени. — Перестанет. Однажды. Трава запомнит тебя, выучит, больше не станет пытаться отпугнуть чужака. Он кладёт ладонь поверх моей, и наши пальцы переплетаются. Дурман плывёт над степью, плывёт над Городом, проникает в сны и наполняет собой явь. Твирь шепчет: слушай, слушай, слушай.