♡
- Мне уже есть восемнадцать, - врёт Елена так, будто Наташа не знает, что восемнадцать ей исполнится лишь к октябрю. - Не стоит, - отвечает на это всё Наташа. Елена - супится, поджимает пухлую нижнюю губу; так, в прохладном полумраке стеллажных лабиринтов библиотеки, где Наташа так малодушно прячется от летней жары, Лена - сущий избалованный ребёнок, не получивший - с чего-то - желаемого, и теперь стоящий перед Наташей в совсем словно детской - такой ясной в своём направлении - яростной обиде. Наташа вздыхает. Елена смотрит на неё в упор: стекляшки глаз, бледные, мерцающие горячо и болезненно, налитые багровой кровью щёки, покрытый испариной лоб. У неё - лихорадка. Елена уже третий день лежит в постели: после того, как они, катаясь на велосипедах, попали в грозу и вымокли до нитки. После того, как нашли случайное убежище в одном из летних полевых амбаров - и проторчали там до вечера, пока не утих дождь. После того, как лучшее, что могла придумать Наташа во всей их ситуации - предложить Елене снять тонкую мокрую тряпку платья и согреться в общих объятиях, после того, как Елена прижалась там к Наташе - доверчиво и, тогда казалось, так правильно. После того, как попыталась поцеловать Наташу, неверно цепляясь холодными губами за чужой рот напротив. (После того, как Наташа притянула всё это, подрагивающее и поддатливое, к себе, отдавшись на одно короткое и сладостное мгновение тому тяжёлому и прекрасному - в чёткой определенности - чувству, что поселилось в её груди ровно в секунду, когда Елена Белова - эта, совсем взрослая, так непохожая на ту Леночку, кояя всегда оставалась в памяти Наташи лишь веснушчатой угловатой подросткой, которую её мать, Мелина, вечно упрекала за недостаточные внимательность и усидчивость - впервые посмотрела на Наташу так: оценивающе прищуривая свои совсем жёлто-тёмные, как липкий и топкий мёд, глаза. Наташа предпочитала не думать о себе, как о глупой мухе, беспечно летящей на эту сладость; но, перепутываясь с Еленой в сухом тепле того амбара, целуя - и чувствуя, с какой жадностью целуют её в ответ - она с ужасом и восторгом понимала, что давно уже - и полностью - утонула там, задохнулась, осталась в тёмном, медовом и тягучем: и смерть эта казалась ей чудом). Елена - в свои семнадцать - действительно уже была совсем женщиной: по тем меркам, что, обычно, может предъявить девушке общество, и - что сама Елена выбрала себе критерием. Она водила машину, без проблем поступила в Бостонский колледж на степендию, играла по выходным в теннисном клубе с двумя старшими подругами, вернувшимися в Колумбус на лето, помогала матери с бухгалтерией, радуя ту своим интересом к семейному бизнесу: свинофермы не были под стать потомкам русской дворянской эмиграции, но, за почти сто лет того, что можно было бы назвать жизнью на чужбине, весь род Востоковых-Беловых, когда-то представлявший собой большую и славную фамилию, ограничивался теперь лишь несколькими семьями, разбросанными по разным углам Штатов - и успешно ведущими устойчивую жизнь американской буржуазии. Мелина иногда, конечно, вздыхала, сетуя - её бабка по материнской линии была из столбовых орловских дворян: - Стали сущими мещанами. Всё - деньги, деньги, деньги. А где же душа? Вот ты, Наташа, скажи мне - как тебе удаётся сохранить себя? Я помню твою мать такой же: свобода для неё - всегда была первостепенна, даже, я бы сказала, необходима, как воздух... Наташа никогда не знала, что на это ответить - она не помнила матери; те альбомные фотографии, что можно было увидеть в доме самой Мелины - или во всех тех семьях родственников разной степени дальности, у которых Наташа была вынуждена проводить лето за летом до своего восемнадцатилетия, пока училась в одном из гарвардских пансионов - мать была лишь вечно улыбающимся изображением совершенно незнакомой черноволосой женщины. В форме колледжа, в джинсах ли, кедах и клетчатой рубашке, как носили все в 80х, или - в платье, пышном, будто - бальном; на пляжном пикнике, а, может быть, во время игры в крикет, или - за шахматами и чтением книг в окружении таких же улыбающихся - зубами, зубами, не глазами - подруг. И - всегда элегантна, легка, красива. Всегда - будто наложенная, вклеянная, будто - и не существующая в том, запечатлённом, мгновении на самом деле. Настоящая, ощутимая, Ольга Романова пропала почти тридцать лет назад, едва явив на свет дочь - и лишь успев дать той имя, коее носила одна из прапрабабок нынешних Романовых ещё в царской России: Наталья. Отца - видимо, по всё той же свободолюбивости своей - Ольга своей дочери не оставила; но, как любил шутить тот сомн троюродных тёток из Иллинойса, под показно-чутким надзором которых Наташа росла до десяти лет, был он, видимо, ирландцем, раз новая Романова получилась рыжей с макушки до пяток, ничего и не взяв от матери своей, кроме глаз. И, так - вся эта кутерьма людей, больше заинтересованных в наследстве Наташи, чем в её воспитании, вся безопорность, вся брошенность, что навсегда остаются с ребёнком, не знающим, по сути, ни своего рода, ни своей матери, но, всё же, окружённым холодным призрачным присутствием этого всего с самого своего рождения - так это и сформировало тот мечущийся беспокойный характер Наташи, который, почему-то, все любили высокопарно обозвать свободолюбием. Сама Наташа могла назвать это лишь глупостью: к тридцати годам она не имела ничего, что могла бы назвать своим. С двадцати трёх, окончив Гарвард магистром мировой литературы, Наташа путешествовала по Европе и России, даже - жила целых полгода в Москве: копалась в архивах, доступных ей по фамилии; находила всё новых и новых родственников, но, к сожалению, так не обнаружила то, что, видимо, и искала больше всего - свою мать. Спустя пару лет, вернувшись наконец в Америку, она, больше и не зная, к чему себя приложить, всё же стала преподавать в колледжах по Восточному побережью русскую литературу и историю. Там же - готовить научные очерки для журналов, иногда - замахиваться на роман, но, к сожалению, так и не начинать воплощать его в жизнь: всилу неусидчивости или, скорее, жалкого понимания того, что писать ей совсем, вобщем-то, не хочется. А хочется... Наташа не знала, чего ей хочется на самом деле. Вся её жизнь всегда была определена интересами, привитыми ей в том кругу, который, так или иначе, всё ещё принадлежал культуре русской аристократии начала двадцатого века, давно уже умершей к реальности нового столетия, но - старательно культивируемой и выделяемой здесь, на другом конце Земли, в формах иногда совсем, до смеха, патетичных: мозаичных генеалогических древах на всю стену, портретных комнатах - тёмных, пахнущих лаком и маслом, с глядящими и глядящими на тебя со всех сторон нарисованными глазами мёртвых людей, или - каким-нибудь изображением последнего русского царя, Николая II, почему-то всегда стоящим в домашней часовенке вровень со старыми, в тёмном золоте, иконами. Вырваться из всего этого, со временем - жизненно необходимого, уклада, мало кому представлялось возможным. Мелина же - всегда была другой. Будучи близкой подругой Ольги Романовой, она часто приезжала к Наташе в Иллинойс. Наташа помнила её чёрную кожанную куртку, белые толстые сигареты в длинных цепких пальцах, запах - бензин и, верно, розы: мелкие чайные розы, которые, как узнала Наташа уже много позже, так любила её мать. Мелина всегда привозила Наташе что-то в подарок: книгу, альбом наклеек или большую ракушку, всегда говорила с ней только вровень, будто со взрослой. - Хочешь со мной в Колумбус? - спрашивала иногда Мелина. - Будем жить в доме у самой реки. Там столько светлячков в июне, ты бы знала - будто настоящий неиссякающий звездопад... Наташа, конечно, хотела. Но, конечно, их общение сошло на нет - с подачи ли особо заботливых родственников, или с решения самой Мелины - когда Наташе наконец пришло время поступать в пансион. Уже много позже - после второго года колледжа - Наташа решилась разыскать её сама: Мелина завела мужа, Алексея, уехавшего ещё из Советов бывшего военного инженера, родила дочь - Елену. И, так, половину того своего двадцатого лета Наташа провела в том самом - у реки - доме Мелины, в пригороде Колумбуса, с удовольствием помогая с кучей каких-то совсем обычных вещей: покраской забора, обрезкой буйно разросшегося куста белых чайных роз, качелями для мелкой непоседливой Леночки. - Мне нужно было попытаться тебя удочерить, - как-то сказала ей тогда Мелина. - Но ты, верно, слишком сильно напоминала мне свою мать. Наташа - не знала, что на это ответить: сожаление по прошлому не было ей знакомо просто потому, что ничего иного, кроме него, логично, никогда уже с ней и не случится. Простой и понятный подход. Но, когда Мелина затем предложила Наташе приехать к ним на День Благодарения, Рождество, Пасху, следующее лето - и дальше, и дальше - Наташа вдруг поняла: вот оно. Сожаление. И, она испытает его - потом, позже, обязательно - если не согласится, если не дарует Мелине - хотя бы - попытку перестать чувствовать своё собственное.*
Лето в Огайо часто бывало жарким, но июль 2016 года бил все рекорды: Наташа, привыкшая жить у облачного побережья Атлантики, не очень хорошо переносила это высокое солнце, стоящее над головой весь день, но влажный удушливый зной, который всегда следовал за дождём, хоть на мгновение приносящим обманчивое облегчение - ещё больше. Она могла существовать лишь вечером, будто какая-то ночная цикада, что с заходом солнца, в компании таких же выспавшихся за долгий летний день, до утра заводит свою бесконечно-монотонную, почти оглушительно звеняющую в спасительной тёмной прохладе, песню. Днём Наташа обычно слонялась по саду или библиотеке, праздно, в попытке дописать свою новую литературную статью, листая очередную книгу, после обеда - дремала в гамаке, или - просиживала за компьютером под кондиционером в кабинете Мелины, когда той нужна была помощь с разбором электронных писем. Иногда они ездили на одну из ферм, разбросанных у маленьких городишек южнее Колумбуса, иногда - в сам Колумбус, до офиса, где по будням, пару дней в неделю, обитала стажёркой Елена. Последняя, кажется, совсем не мучалась от жары: к июлю на ней уже лежал ровный золотистый загар, какой можно получить лишь от долгого подвижного пребывания под солнцем, а, и так светлые волосы её, вечно - даже в офисе - небрежно заколотые на какой-то пляжный манер, теперь - совсем выгорели до почти бесцветной соломенности. - Пойдёшь в бассейн? - обычно подлавливала она где-нибудь Наташу. - На теннис? - Может - вечеринка? У моих друзей сегодня намечается... - Барбекю? Наташа - всегда - отнекивалась. Елена - фыркала: что-то, по её личному мнению, весьма обидное. - Ты - скучная. Сколько тебе? Двадцать девять? Все в твоём возрасте такие? Наташа не совсем понимала, как они от той, ранее обычной любознательности Елены к её персоне, которая ещё в прошлый летний приезд проявлялась лишь вежливым осторожным любопытством, перешли к этому. Или - к тому, за чем Наташа часто ловила саму себя, когда глядела на эту - новую, совсем взрослую - Елену: лёгкими неожиданныии мыслями о том, что та - очень-очень - красива. Может быть - складом улыбчивого подвижного лица, может быть - тем, как лёгкие летние платья, которые она носила почти постоянно в ту жару, совсем ничего не скрывали, или - той её совершенной, и, оттого, особенно интересной, непохожестью на саму Наташу, которую теперь так хотелось исследовать. Это не было проблемой - интересоваться женщиной: конечно, только, если ей не семнадцать, она не младше тебя на двенадцать лет - и не приходится дочерью той, кто, вобщем-то, и к тебе относится, как к собственному ребёнку. Это стало проблемой - интересоваться Еленой Беловой, потому что, к ужасу Наташи, она совсем не оказалась способна это скрыть: может быть, из-за крошечного опыта, что у неё вообще был в вопросах такого рода, может быть, из-за того, что утаить от острой, прикрытой вежливым участием, внимательности Елены, воспитанной своей матерью, нечто подобное - не представлялось возможным. Но - так или иначе - Наташа попалась: глупо, если подумать. Если не думать - тоже глупо: сидя с книгой на старых садовых качелях и пялясь на то, как Елена сбегает по крыльцу к машине в теннисных шортах. Два белых кроссовка - быстро-быстро - по деревянным ступенькам, над ними - подтянутые мышцы икр, округлые коленки, дальше - крепкие загорелые бёдра до края нежно-голубой спортивной ткани, выше посаженной резинкой прямо на косточки таза и не скрывающей собой ровным счётом уже ничего до низа такого же голубого, в комплект, бра; потом - широкие ключицы, шея, подбородок, приоткрытые - будто на удивлённом выдохе - губы, нос... На этом моменте мозг Наташи предлагает ей самое разумное: перестать так откровенно глазеть, но, к сожалению, Наташа не успевает прислушаться к его доводам - взгляд её поднимается выше, натыкаясь там - кто бы мог подумать - на внимательный прищур жёлтых-жёлтых глаз. Наташа понимает, что краснеет - враз: от шеи - до корней волос, мучительно и горячо. - Хочешь со мной в теннисный клуб? - спрашивает Елена тягуче, почти - насмешливо. (Наташе хочется провалиться сквозь землю). Это всё - изначально - было не самым правильным: но Елене, казалось, льстило подобное внимание, а, может, ей просто было скучно. До её отъезда в колледж оставался еще целый месяц, но она, полная до краёв своей яркой - до детскости - энергией, жадно искала хоть что-то, что помогло бы ей скрасить это томительное ожидание. У неё даже - пару недель - был мальчик: он через вечер заезжал на новеньком спортивном мотоцикле за Еленой - а возвращал лишь под утро. И та, почти показно появляясь в столовой к пяти часам дня, (когда Наташа, по привычному своему расписанию, приходила туда за перекусом), совершенно будто беспечно щеголяя в халате на голое тело, завязанном всегда по самой грани приличия, и никогда не скрывающим бледных - на фоне загорелой кожи - следов от чужих губ, садилась перед Наташей с тарелкой хлопьев и кружкой кофе. - Как дела? - спрашивала что-то совсем невинное, но - обязательно - томно-усталым голосом. Наташа - благо - больше не краснела, но, определённо, испытывала неловкость - женщины никогда не были столь откровенны с ней. (Женщины никогда не пытались вызвать у неё то странно-сладкое в своей болезненной колкости чувство, что так просто называется ревностью). И - Наташа совсем не рада была ощущать это в своей груди: точное и ясное понятие того, как именно она хочет эту новую, другую Елену, так просто теперь заменяющую в памяти Наташи свой первичный детский образ. Рациональная часть Наташи - которая звучит всегда строго, учительски, так, будто отчитывает за проступки - правдиво считала всё это глупостью. Беспутной ненужной глупостью, в итоге своём не понесущей и толики пользы: это обязательно закончится к осени, когда Елена наконец уедет учиться в Бостон, а Наташа - преподавать свой новый курс в Вашингтонский колледж. Но странное - почти незнакомое - ощущение шептало иное: желанное. Если всё закончится так просто, почему бы не... взять это, попробовать это, пока оно тут, рядом, сидит прямо напротив, смотрит - глазами, улыбается - зубами. Почему бы хоть раз в жизни не позволить себе то, что - действительно - хочешь?.. Как Наташа могла не сдаться, как она могла не попасться в это сладкое обещание того, что никогда её сердце будто и не испытывало ещё в жизни - чужой, неподдельной в своей необходимости и своём обожании, любви? (Несомненно - битва была проиграна к концу июля: полностью и бесповоротно). - Прокатимся на велосипедах вдоль реки? - спрасила однажды за завтраком Елена - скорее, по привычке, чем, действительно, надеясь на ответ, отличный от отрицания. - Почему нет, - как ни в чём не бывало пожала плечами Наташа, - сегодня не особо жарко. Елена тогда от неожиданности подавилась глотком кофе: краснея и фыркая, щурилась на Наташу удивлённо. Мелина даже не подняла на них глаз от утренней газеты, но правый уголок её губ, кажется, дёрнулся в попытке сдержать улыбку. - Обещают грозу, - только сказала она, - не попадитесь ей.♡
Ночь стояла невыносимо душная, тяжёлая: будто липкой паутиной осаживающийся на лицо влажный и тёплый воздух, звоном отдающийся в ушах оглушительный треск разгулявшихся после дождя цикад, запахи: тины и тростника - от близкой речной воды, мокрой нагретой земли, сладких, до одури, ночных цветов. Ни ветерка. Лёгкая занавеска в проёме распахнутого окна - как недвижимая и непреодалимая преграда для больших серых мотыльков, что, с заходом солнца, всё летели и летели откуда-то из темноты на любое мерцание света, принося с собой шорохи и тени глубокой непроглядной ночи. Наташа долго сидела в голубоватом свете ноутбука, пытаясь хоть что-то выдавить из своей головы: ей нужно было сдать статью редактору уже в начале следующей недели. Но внимание её не желало концентрироваться на чём-то полезном, лишь блуждая и блуждая вокруг, останавливаясь то на шуме проезжающей мимо припозднившейся соседской машины, то на далёком одиноком собачьем лае. Наташа слушала, как на первом этаже дома, в столовой, долго моет посуду после ужина Алексей, как ходит там же Мелина, разговаривая с мужем вполголоса: на завтра нужно было вызвать врача. У Елены наконец спала температура - но к ужину она так и не спустилась; Мелина отнесла ей еду в постель. Наташа была этому малодушно рада: она не знала, как сидела бы за столом - с Еленой прямо напротив - после дневного недоразговора в библиотеке, который, кажется, так и не возымел должного результата, потому как закончился тем, что Наташу попытались поцеловать, а, когда получили на это твёрдый отказ - укусить за руку. Это явно не характеризовало ситуацию, как простую. Понимания так же не добавляло и то, что услужливо представлялось самой Наташе, стоило ей дать хоть секунду воли скачущим беспокойным мыслям: вес поддатливого тела на своих коленях, вкус на языке - новый, солоноватый и тёплый - чужой кожи и чужих губ, собственные руки - сжимающие, жадно забирающие себе всё, до чего могли дотянуться. Позже Наташа поблагодарила сумевшую остаться в ней тогда хоть малую часть робости - которую Наташа про себя всегда успокаивающе называла галантностью - что была обычной её спутницей в общении с женщинами: они каким-то образом всё же не занялись сексом прямо там, посреди затерянного в полях полузаброшенного амбара, хотя всё, что, в итоге, осталось на Елене, соображающей уже крайне мало к моменту, когда Наташа наконец нашла в себе силы оторваться от неё, было, разве что, сандалиями и смятым нещадно бельём. Но такая Елена - дышащая тяжело, пылающая румянцем по лицу и шее, жадно прижимающася к Наташиным бёдрам - была явно не согласна с предлагаемым развитием событий: потому как, стоило Наташе отстраниться, вцепилась в плечи напротив практически с рычанием. - Мы можем продолжить позже, - попыталась успокоить её Наташа. - Например, там, где есть кровать. Этот довод не особо помог: Елена не выглядела убеждённой. Часть её - какая-то дикая, совсем не скрывающая теперь за красными припухшими губами своих острых белых зубов, смотрящая на Наташу сверху вниз голодными бездонными зрачками - совершенно не понимала, почему бы не довести дело до конца: прямо здесь и сейчас. - У нас... вся ночь впереди, - попыталась Наташа ещё раз. Не то чтобы она не хотела поддаться такой Елене, не то чтобы она не хотела забрать себе такую Елену - полностью, до последнего её вздоха: но в чём-то, в какой-то глупой сомнительной малости, всё это - суматошное и сумбурное - казалось Наташе неправильным. Оно не должно было чувствоваться так сильно, так хорошо, так полно, не должно было пылать так ярко: в её собственной груди, или - в сердце напротив, что, Наташа знала, билось, как бешенное, когда она прижималась губами прямо над ним. Наташа плохо помнила себя в семнадцать - но, верно, открытая неподдельная чувственность, которую так просто, даже не задумываясь, демонстрировала Елена, была Наташе чужда. Не появилась она и позднее. Наташа всегда была отстранённа и рациональна с женщинами - и те даже могли находить это милым, но, в конечном итоге, всё равно исчезали и исчезали, упархивали от неё, как бабочки, что всегда в лёгкости своей ищут цветок послаще. Любовь не любит, когда о ней думают, рассматривают со всех сторон, когда её желают - больше всего на свете, но - боятся; ей кажется тогда - её не достойны. Любовь благоволит лишь тем, кто смел: до слепого восторженного безумства. И Наташе казалось: не потому ли так она увлеклась этой девочкой, едва ставшей женщиной, что - и не знала та ещё ничего о том, как любить - жестоко, выбирая благославенные солнцем медовые цветы, а не холодные бутоны чайной розы, дикие и шиповниковые в тёмной зелени спутанных колючих стеблей. Что - видела она в Наташе лишь - будто смелость; и никогда - глупый страх испытать сожаление. Наташе хотелось оставить это так: фотокарточками в альбоме. Где она сама - улыбающаяся, запечатлённая; не существующая, навсегда оставшаяся. (Вот - она помогает Елене застегнуть пуговицу платья, в последнем порыве касаясь губами шеи той в долгой тёплой ласке; вот - Елена оборачивается, и ладони её, ложащиеся на лицо Наташи - подрагивающие, осторожные, нежные, когда она - целует, целует, целует; вот - Наташа находит и натягивает свою, в спешке содранную и отброшенную, футболку, отряхивает шорты, смотрит на Елену: та собирает волосы в косу, улыбается, розовея щеками, смотрит в ответ - почти застенчиво, почти, будто, невинно, прикрывая выгоревшими короткими ресницами тлеющий жадный мёд глаз. Вот наконец - они неспешно идут, везя велосипеды за собой, по долгой, вьющейся в полях, размытой дождём дороге: в предзакатном розовом сиянии, свежем и чистом после недавней большой грозы; Елена всё болтает о чём-то своём: лёгком, как - бабочковом, шлёпая и шлёпая сандалями прямо по мелким лужама, Наташа - молчит: и ей кажется там - в затерянном между бесконечным жарким днём и бесконечной душной ночью мгновении - всё случилось, сбылось так, как нужно). И, верно - где-то в плоскости альбомных страниц этому суждено было закончиться чем-то хорошим; но, верно, бездумные глупые порывы секундного обладания, не несущие, ровным счётом, за собой никаких плодов - но, тем самым, трусливо являющиеся особенно желанными - не кончаются ничем, кроме стыда и вины. Настоящее изображение Елены мелькало по краю зрения Наташи светлым пятном в прозрачности ранних сумерек; та - со своими собранными в небрежную косу волосами, нещадно вьющимися во влажном воздухе по лбу и вискам мелкими прыгающими колечками, с подолом мятого голубого платья над исцарапанными коленками, с перепачканными сандалиями, стрекочущим цикадой велосипедом - показалась бы и самой Наташе, случайно проходящей мимо, не более, чем девчонкой. Какой Елена Белова и была, несомненно, в свои семнадцать лет - под всеми лукавыми насмешками, теннисными шортами, мальчишками и показной, будто - совсем взрослой уже, скукой. Наташа знала, к чему в её усталой голове рождаются эти мысли - тяжёлое давящее чувство копилось в груди с каждым шагом, стоило им наконец выйти из полей к повороту реки, от которого - известно - взбиралась на горку к заднему двору дома Востоковых-Беловых узкая тропинка. По ней - минут пять до веранды, а там - Наташе было видно - уже горела яркая жёлтая точка кухонного окна. Мелина, конечно, ждала своих мотыльков. Елена, будто почувствовав наростающую меланхоличную остранённость Наташи, но, верно, приняв её за усталось - или, может быть, просто задумавшись - давно ушла вперёд: и быстро-быстро терялась в темноте прибрежных ивовых зарослей, пока совсем не скрылась, когда полоса дороги нырнула к самой реке в старую балку. Наташа надеялась, что Елена доберется до дома первой: ей отчего-то совсем не хотелось попадаться внимательному взгляду Мелины вместе. (Ей не хотелось думать о том, что же именно им теперь придётся от неё скрывать). В темноту балки быстро наползал холодный речной туман; Наташа всё равно остановилась там, почти у воды, с тошнотой ощущая своё колотящееся сердце будто прямо в горле, в сумраке уже и не различая ничего дальше светлого пятна дороги, но слыша, как где-то выше, над чернеющими зарослями крапивы и ежевики, стрекочет и стрекочет, удаляясь, знакомый велосипед. Когда Наташа наконец и сама добралась до дома - тот уже стоял сбоку веранды. Мягкий жёлтый свет большими сияющими квадратами лился из окон столовой в непроглядную темноту ночи, а в нём, трепеща, мелькали и мелькали друг за другом смазанные тени мотыльковых крыльев. Наташа - было - в порыве решимости взбежала по ступеням крыльца, когда вдруг недовольный резкий голос Елены раздался приглушённо, но - совсем близко. - Мама, да отстань же ты! Всё со мной нормально! Наташа замерла. Со своего места через окно ей был виден, разве что, кусочек кухонного стола, но Мелина с Еленой, видимо, стояли совсем близко - у входной двери. Испуг сильнее сжал сердце Наташи холодным и стыдливым чувством - ошибки, глупости, секундной малодушности. Что... что? Что там? Елена, Елена, Елена... Наташе хотелось сбежать от звука этого имени, кровью стучащего в её ушах - вниз по деревянным ступеням, прочь от света, быстрее и быстрее - во тьму. Упасть, полететь кубарем в колючие заросли - и, может быть, исчезнуть там: навсегда. Мелина - выгонит её, оставит: и будет права. Наташе с рождения суждено лишь одно - обречённое одиночество, раз настолько она недостойна любви, что сердце её может так желать любой тени проявления той! Наташа бездумно пялилась на дверь перед собой - один шаг, один шаг, один шаг - когда голос Елены прозвучал вокруг пузыря её головы вдруг особенно громко: капризным надтреснутым вскриком. - Я не буду мерить температуру! Нет у меня никакого жара! Жар? Сделать последний шаг, взяться за ручку, открыть: всё это было так сложно, будто тело Наташи вмиг налилось свинцом. Елена с Мелиной - и правда - стояли тут же, совсем близко: и не было и шанса остаться незамеченной. Елена - вся взъерошенная в ярком свете кухни, обиженно ощетинившаяся - уже смотрела на Наташу: кукольными тусклыми глазами над пунцовыми щеками. Потом - резко и громко рассмеялась. - Ты! - выкрикнула она. - Хоть ты скажи ей!.. Наташа!.. Наташа с трудом подняла взгляд на Мелину. Но лицо той выражало лишь тёплое участие: и Наташа вдруг с ужасом почувствовала стыдливое облегчение. - С тобой всё хорошо? - спросила Мелина. - Вы под дождь попали? Елена - оборвала её: - Нет, мам, я же говорю, мы... Но Наташа - согласно кивнула, потом - под внимательным взглядом Мелины - добавила: - Со мной всё в порядке. Елена - сильно вымокла и замёрзла... Елена тогда посмотрела на Наташу, как на предательницу: и рот её вдруг совсем плаксиво исказился в жалком понимании. - Нет!.. Нет у меня температуры, - забормотала она, - нет... Отстаньте, ничего нет... Мне завтра на теннис с Кейт, у нас - игра... температура... А сейчас... Мы с Наташей... Мам, нет. Не хочу... Мелина устало вздохнула, морща высокий лоб и поджимая губы: обычно спокойное и мягкое лицо её всегда принимало такое выражение, когда дети вели себя слишком капризно. - Надеюсь, она не схватит бронхит перед колледжем, - Мелина смотрела мимо Елены прямо на Наташу, - я сейчас уложу её в постель - а ты позвони врачу, вызови на утро... Сейчас-то он уже не подъедет. Вот не было нам печали... Глухой ноющий звук родился внутри горла Елены, когда она стояла там, опустив голову, упрямо выставив лоб вперёд: - Мааааа... - Быстро в постель! - Не хочу! - Быстро, Лена. Отец вернётся с работы - я ему расскажу... Останешься без машины! И так - Елена больше и не взглянула на Наташу: только вдруг с громким всхлипом развернулась, хлестнув подолом пыльного платья - а потом выбежала из кухни. Гневный топот её босых пяток затих только на втором этаже - вслед за громоподобным хлопком двери. Наташа была этому рада: остаться одной в пустой столовой, дозвониться до врача, затем - уйти оттуда в гостиную. Тихо сидеть там, не включая света, прикрыв глаза, слушать, как Мелина, бормоча, ходит туда-сюда по дому: кухня, лестница, второй этаж, спальня в левом крыле. Елена долго не могла уснуть, ругаяясь там с матерью капризным севшим голосом - но вот наконец Мелина устало заглянула к Наташе. - Почему ты не ужинаешь?.. Я приготовила макароны с сыром... Разогреть тебе? Совсем уже, наверное, остыли... Но нужно их есть, Наташа - там же целая кастрюля... - Я поем... Попозже. - Точно нет жара?.. - Точно. Наташе не хотелось лгать: ей хотелось рассказать Мелине всё. - Я уеду на днях, - вместо этого сказала она, - пригласили... на пару летних лекций. Думаю, мне будет полезно немного побыть в рабочей обстановке: совсем не могу взяться за статью... - Но ты же вернёшься?.. Елена мечтает, чтоб мы все вместе поехали с ней в Бостон перед колледжем. Наташе не хотелось врать. - Да, - вместо этого сказала она. И единственное, что чувствовала Наташа, замерев, как засыпающий мотылёк, в темноте тихого дома - усталость. Горячее, ещё недавно казавшееся таким желанным, ощущение Елены сменилось теперь тлеющим стыдом: перед Мелиной и Алексеем, Еленой, в конце-концов - перед собой и памятью собственной матери. Наташе было мучительно думать о том, что она останется с этим наедине внутри навсегда: расплата. Напоминание о собственной беспутной слабости, о собственной никчёмности. Часть Наташи всегда предпочитала находить в себе тонкие черты благородства, смелости и честности: но вот какой она была на самом деле. Вот чего она хотела на самом деле. Мелина - уже ушла спать, а Наташа - всё сидела и сидела. Поесть она так и не решилась - из-за стоящей в горле нервной тошноты. Была ли она вообще достойна остаться в этом доме ещё хоть на день?.. И, лишь после полуночи, тихо, будто вор, пробираясь к себе в комнату, Наташа украдкой заглянула к Елене. Та - спала, зарывшись в ознобе в ворох постели и хрипло дыша там от лихорадки: Мелина кое-как заставила её выпить лекарство, но - температура всё равно осталась высокой. И так - Наташе была видна лишь её рука, закинутая на подушку над головой, и розовый, гладкий, как - детский, лоб в светлом мягком пухе волос. Ничего более. Ничего более из того, что, кажется, только привиделось Наташе в скучном и жарком мареве лета.*
Наташа слышит осторожные шаги у своей двери, потом - тихий стук, скорее - шорох; но - он будит её, вырывает из тяжёлой дремоты раскатом грома: это заходится - в стеснении и испуге - сердце. Глухая темнота оглушает Наташу: она, оказывается, всё ещё сидит за компьютером, но - голубоватый экран его уже давно погас. Елена появляется в раскрывающимся чёрным пятном дверном проёме, как мерцающее пугающее видение: длинная сорочка, темнеющие по плечам и груди спутанные пряди волос, бледное лицо с провалами глаз. - Ты не спишь, - говорит этот призрак скрипучим глухим шепотом, и рот его будто совсем не двигается. Наташе кажется, что она не может пошевелиться: так сильно затекло у неё тело. Всё, что ей дано властью кошмара - прерывистое дыхание, толчками покидающее грудь. Но - она должна найти в себе силы к движению: если это получится - преследующий и преследующий её кошмар исчезнет. Она смогла скрыться от него в библиотеке - днём, при свете солнца, но теперь, в ночи, он - полноправный хозяин тут: и ничего Наташа не сможет с ним поделать, если он захочет забрать её себе навсегда... Всё, что ей нужно - дожить до утра: тогда она покинет этот дом. А призрак - перестанет существовать, питаемый страхом Наташи, и Елена - прекрасная и настоящая - вернётся к жизни, будто ничего и не было. Они - забудут это навсегда. Забудут, забудут! - Прости меня, - вдруг звучит приведение голосом Елены, - я вела себя глупо... Иногда я совсем не думаю о последствиях и... Ты... ты уезжаешь завтра? Это - спокойно-знакомо: может быть, у них - перемирие?.. Наташа не знает. Кошмар смотрит на неё - и на секунду Наташе кажется, что она вновь видит там, перед собой, знакомые глаза: тусклые теперь, выгоревшие от болезни, но, всё же, те самые - внимательные, пронзительные. Наташа не думает, что ей стоит отзываться, даже, если это - всего лишь Елена, Елена, Елена. Но - спасло ли молчание хоть одну душу?.. - Мне нужно в Нью-Йорк, - говорит она. Ей кажется - призрак тут же накинется на неё: задушит. И, верно, будет полностью прав - не она ли сама создала его! Но тот - только вздыхает, будто растеряв уже все свои силы; и, вот, лишь та самая девочка, едва обратившаяся женщиной - по вине ли Наташи, или из-за глупого лета, что всё тянулось и тянулось, как капля мёда с ложки - стоит посреди маленькой ночной спальни: босая и тихая. - Ты вернёшься? И тут Наташа чувствует - оцепенение наконец покидает её, будто с плеч сползает непомерная тяжесть. Она знает: она никогда больше не сможет лгать - не этой женщине. - Нет, поеду сразу в Вашингтон. Ей хочется сказать что-то ещё - весомое, хорошее и красивое, но - выходит лишь скомканное: - Прости, я... Так... Так будет лучше. Женщина - ничего уже не отвечает Наташе. Елена - плачет: светлые глаза её тускнеют и тускнеют, затем - пропадают совсем, будто истекая слезами. Она уходит тихо - отворачиваясь, пятном сорочки отступая в темноту; босые ноги её ступают неслышно, словно - и не касаясь пола. Наташа на мгновение зажмуривает глаза, чувствуя, как что-то тёплое и солёное мокро стекает ей на губы из-под ресниц - а, когда открывает их, комнату уже заливает голубой рассвет. И в нём, тихом и блеклом, кажется, нет более в этом мире никого, кроме Наташи.*
Через час, неспеша собрав последние вещи, Наташа будет долго пить кофе с Мелиной на задней веранде. Оттуда, к восходу солнца, далеко-далеко распахнётся им холмистый горизонт в свежей зелёной дымке рождающегося дня: ленточка дороги сбежит к прячущейся в ивах реке, река - потечёт под холмом, а на холме - окажутся вдруг тропинка, деревья, качели, забор, велосипеды, чайные розы; среди - большой светлый дом.- Возвращайся.
Елену Наташа уже не увидит - та так и не проснётся к её отъезду: и последнее прощание - аккуратно сложенным бумажным квадратиком - будет передано с Мелиной, что, по давнему обычаю, подвезёт Наташу в аэропорт.Как создать любовь, которой суждено закончиться?.. Обременить её глупой и постыдной тайной. И, потому, знай, Елена, о любви я и миг не жалела - лишь о том, чем, по вине моей, она могла для каждой из нас обратиться. Надеюсь, ты простишь меня - за скупость слов и чувств - прежде и впредь. Я не жестока: страх тебя и нежность к тебе навсегда теперь станут частью моего сердца - но таков удел всех трусов и глупцов, однажды познавших прекрасное. Ты - что взрощенный в радости цветок, а мне - любоваться тобой: и это будет счастьем.