♡
Высокий полный итальянец в измятой красной рубашке на другом конце длинной скамьи курил одну за одной дешёвые сигареты, крепко сжимая их толстыми губами: от голубого густого дыма хотелось укрыться, но меньше - выходить из тени платанов на яркое беспощадное солнце. Они с мамой остались так. Июльский полдень в Риме: Елена пила минеральную воду с лимоном, чувствовала, как обгорают коленки, беспечно неприкрытые коротким платьем. Парк Яникульского холма - крошечный, полный роз и пчёл; ровно в двенадцать каждый день на вершине выкатывают пушку: выстрел громом прокатывается вниз, в раскалённый город, а за ним - запах пороха и железа, так странно и чуждо отдающийся среди нагретого мрамора, пышной зелени, сухой земли и человеческой живой кожи. От людей тут пахло глиной и деревом, и Елене нравилось это. Она была в Италии несколько раз, давно, ещё в детстве, но помнила ясно: стрижей, пищащих, всегда гнездящихся в больших домах, где живут белозубые старики и их черноволосые внуки, виноградники, залитые солнцем, полные коричневых, как земля вокруг, зайцев с большими серыми ушами, а под виноградниками - холмы, мягко катящиеся к горизонту волнами, а между холмами - холодные горные ручьи, каменные мосты и их старые сухие русла, заросшие одичавшими персиковыми деревьями, мужчины с лицами гладкими, как у мальчиков, женщины в пыльных сандалях, танцующие и смеющиеся громко и гордо. Мама, в своей широкополой шляпе, тёмных очках и лёгком длинном платье, стройная и маленькая, двигавшаяся всегда неспешно, будто плывущая сквозь горячий прозрачный воздух, похожа была на итальянку - к ней даже обращались signora - но Елена, светловолосая и светлоглазая, веснушчатая по вздёрнутому обгоревшему носу, смотревшая на всё с вечным своим радостным удивлением, даже не открывая рта ощущала себя здесь questo è un turista. Это было неплохо: местные мальчишки не сводили с неё глаз. Но - утомительно. Ей будто уготовано было наблюдать за всем лишь со стороны, и никак - быть частью: но таков Рим, вечный, истоптанный миллионами ног, и - всё ещё не сошедший в пыль. Елене уже хотелось уехать от него дальше, на север: у Катерины, старой подруги матери, была там вилла. Елена вспоминала крошечный дом среди сухих холмов, больше похожий на одну большую скульптурную мастерскую, в котором теперь, верно, всё хорошо обжилось: с появлением у Катерины жены, Беатрис, самой настоящей итальянки, и рождением близнецов. - Будут ещё гости, - говорила мама, - помнишь Строганову?.. Гостила как-то у нас... Приедет с сыновьями из Москвы. И Дубская... Сколько мы не собирались все вместе?.. Ах, что за судьба? Раскидало нас так по миру - и будто никогда не собрать уже... Мама была меланхолична с самого Нью-Йорка - и в Риме, кажется, её тихая задумчивость лишь усилилась: Елена знала, она много думала здесь об Ольге. Что-то было у её матери с Ольгой Романовой в этом городе - давно-давно - и Елена могла лишь догадываться, не спрашивая прямо, но с жадностью вслушиваясь в изредка озвучиваемые воспоминания. - Никогда ничего не меняется в Риме, - говорила Мелина, тихо, будто рассуждая всегда лишь про себя, - никогда с ним ничего не происходит: всё то же. Люди рождаются, влюбляются и умирают, а он - вот. Смотрит на тебя, как на все свои апельсиновые деревья, шпили, фонтаны, голубей... Молчаливая созерцательность матери передалась и Елене; она смотрела на этот Рим в ответ, будто тот знал обо всём, что творилось в её сердце. История была стара, как мир, как он сам: в то лето Елене шёл двадцать первый год, и ей так хотелось влюбиться - или полюбить. Но вновь, как всегда, лишь её. - Наташа тоже будет, ты знаешь?.. Правда, прилетает через Милан... Елена ничего не знала о Наташе. Или, по крайней мере, ничего особенного, ничего, кроме того, что периодически сообщала Мелине о себе сама Наташа. Они - конечно - совершенно не общались после того последнего лета, и у Наташи не было инстаграма - или чего-то, куда Елена могла бы иногда заглянуть, чтобы узнать хоть немного больше (где ты? с кем ты?). В Гонконге. Зачем? Преподаёт русскую классическую литературу, учится сама, что-то пишет. Всё - весьма плодотворно. Новое дыхание ведь - полезно. Как и смена привычной обстановки. Сначала было сложно, теперь - интересно. Возвращаться пока не планирует. - Её родственники всю голову проклевали - вот и сбежала, - говорила обычно Мелина. - Всё мужа ей хотели подсунуть. Каждый себе с выгодой, конечно... Богатая наследница же - и какой фамилии!.. Я ей говорю - ты женись уже, дорогая моя, и они сразу от тебя отстанут. Сразу!.. Но она всё мнёт тему. Найдет себе там какую-нибудь азиатскую драконью принцессу - вот все её тетки тогда попляшут, ой, как попляшут. Это Наташе их жалко трогать... Елена не любила, когда её мать говорила так. Она не была обижена на Наташу - никогда по настоящему - но что-то в ней всё равно щерилось неприятно и болезненно: может быть, воспоминания. Глупые, иногда приходящие к ней во снах, воспоминания: лёгкие, беззаботные. В них ей снова едва семнадцать - и думается, что возможно всё. Кому сказать - смешно: Елена была влюблена в Наташу с четырнадцати. До красноты, неловкости, так, как можно влюбиться лишь впервые (лишь раз в жизни). Кому сказать - смешно: Елена мечтала о Наташе, и в своей голове она, кажется, уже десять раз стала той женой. Наташа всегда обладала в глазах Елены самым высокоморальным душевным устройством - и то глупое сумбурное лето стало лишь подтверждением этому. Позже, конечно. Сначала Елена почти возненавидела Наташу. Трусиха, трусиха! Как она могла?.. Это было неожиданно больно - доиграться, понять, что, на самом деле, не всё вокруг так просто: и не всё, чего Елене хочется - по сердцу или по прихоти - должно всегда ей доставаться. Может быть, тогда стоило подбирать другие слова - или вести себя иначе, или... Елена не знала. Она всего лишь была девчонкой, влюблённой до сумасшествия: во взрослую женщину. Любовью, так просто граничащей с обожанием, игрой и выдуманностью: тем, что легко могло бы обратить всё прекрасное и светлое ядом. Иногда Елена думала: хорошо, что Наташа не оказалась мужчиной. Нетерпеливым, жестоким, безрассудным. Хорошо, что ничего не случилось. Понимаешь? - Понимаешь ли, Елена, - говорила Мелина. - Наташа вся пошла в свою мать. Чуть что не по ней - всё, не устроится ничего. Это хорошо. Очень хорошо. Так надо: человек должен стремиться быть строгим к себе и своим поступкам - но оставаться добрым сердцем. А так сложно. Сложно, Елена. Вот и бродит она одна... Это и снилось иногда Елене: она сама, всё стоящая на крыльце большого дома с фонарём в руке - и Наташа, поднимающаяся и поднимающаяся к ней откуда-то из-под высокого холма сквозь тёплые летние сумерки и туман. Детские сны, сказки, мечты, воспоминания. - Наташа приедет?.. Нет, мама, я не знала. Мы... как-то не списываемся. - Не списываетесь?.. Совсем? А я думала - общаетесь... Так хорошо вы сошлись в то лето, перед твоим колледжем. Ничего, ничего... Будет теперь время... Мраморный бюст полководца, стоящий в ряду таких же, большеголовый и круглолицый, смотрел на Елену, беспечно разомлевшую в тишине, не моргая, и тень бродила по его поджатым губам. Время? Что было оно для любви: величайшей из вечного? Казалось - ничто: в этом сияющем солнце, белом камне, холодной журчащей воде, птицах, теряющихся в ветвях над головой. Старая женщина, с лицом красивым и строгим и волосами цветом, как синяя слива, неспешно прошла мимо, за ней - со смехом пробежали двое крошечных мальчишек: курчавых и черноглазых. Елена едва разобрала их простой детский разговор. - Как громко стреляют, бабушка, как громко! Какой carro armato! Давайте обязательно придём сюда ещё завтра!.. - Нет, какой же carro armato, Лэни, è solo una grossa pistola... Елена вытянула ноги вперёд ещё больше - пусть покраснеют, сгорят, станут тёмными-тёмными, как глина и дерево, пока она смотрит, пока она наблюдает... - Perdonami signora, - обратился вдруг к Мелине, как к старшей, итальянец в красной рубашке. Мелина улыбнулась ему - и заговорила в ответ быстро и певуче, совсем будто без акцента, так, что Елена почти ничего и не сумела понять. - Чего он хотел? - спросила она, когда мужчина ушёл. Мелина коротко улыбнулась. - Спросил, не найдётся ли у нас ещё сигарет. - И только? Вы долго болтали... - Люди тут часто рассказывают истории: тебе ещё надоест, дорогая, особенно, когда познакомишься со всеми родственниками Беатрис. - И о чём была его история? - Он... ходит сюда всякий раз, приезжая в Рим, ради одного этого выстрела, одной этой пушки - и её пороха. Порохом всегда пах его отец, военный - давно-давно, когда возвращался домой после долгой разлуки.*
Они полдня ехали от Рима на поезде, несущемся среди залитых солнцем холмов, клетчатых и жёлто-зелёных от подсолнухов, пшеницы и винограда - и Елена почти всё время спала, чтобы скоротать великое ожидание, растущее и растущее в груди. Какой её Наташа была теперь?.. На крошечном пустом вокзале с длинным перроном, пахнущим нагретым дёгтем, их встретил один из братьев Беатрисы, молодой мужчина едва старше Елены, неожиданно голубоглазый, со светлыми длинными ресницами, смущённо краснеющий от ласкового обычного внимания Мелины круглыми оттопыренными ушами. - Я так люблю этих провинциальных итальянских мальчиков, - сказала мама Елене по-русски, когда они сели в машину, а Карло ещё возился с их чемоданами. - Растут тут, непорочные, что цветы в раю. - Теперь понимаю, почему мы не взяли в собой папу. - О, нет. Он совсем не понимает Италию, как медведь. Ему тут жарко и скучно. А что же мне?.. Не любоваться жизнью, когда она - тут, передо мной. Ты не замечаешь молодости - ты сама ещё молода, но я радуюсь ей, как раннему свежему утру и розам: так что не стыди меня напрасно. - А смотришь на них, как на своих поросят. Какой вкуснее. - Я лишь думаю, Леночка, умом закоренелого селекционера: что за кровь, что за гордая здоровая порода. Ты бы присмотрелась. В эти две недели будет много хороших молодых людей и... - И заведите с папой ещё ребёнка, я прошу вас. Как врач, я могу сказать, что у тебя, мама, сейчас самое активное время. Все признаки позднего цветения. Так сказать - последний вход в этот райский сад... Мелина рассмеялась, громко, без стеснения: упругим, как вся она, смехом. Карло грохнул чем-то в багажнике - и Елена могла поклясться: своей курчавой, как овечьей, головой. Нет, этому мальчишке не выжить с её мамой, совершенно: он или умрёт сам - или Елена прибьёт его. И сколько тут таких ещё будет?.. - Ты несносна, Елена, - проговорила мама, - абсолютно несносна. Я всё жалуюсь на тебя Наташе, а она говорит - нет-нет, Еленочка - сущий ангел. Но это просто она давно тебя не видела... Ангела своего. Сколько же?.. Почти четыре года. Теперь налюбуется. Елене хотелось рассмеяться вслед за матерью, но она лишь улыбнулась, цепляя на нос тёмные очки и растягиваясь на своём заднем сидении, полностью отданом ей на откуп. Её отражение в пыльном зеркале заднего вида - довольное и хитрое - закусило пухлую розовую губу кромкой зубов, блеснувшей бело и влажно. Действительно - налюбуется.*
Вилла Катерины и Беатрис теперь представляла собой большой дом; он, будто нарочно грузным квадратом сложенный из светлого крупного известняка, с плоской крышей и высокой мозаичной террасой, окружённый молодым фруктовым садом, оливковой рощей и широкой полосой виноградника, стоял твёрдо и хорошо среди ступенчатых холмов из красной пылящей глины, поросших по вершинам, над виноградниками и тёмно-зелёными полосками лощин, лишь дикой полынью и маками. - Тут не было ничего, когда я только приехала, даже воды, помнишь, Мелина? - говорила на русском Катерина, видимо, наслаждаясь тем, как звучит здесь, посреди Италии, родная речь. - А сейчас?.. Красота, торжество человеческого труда... Намечалось большое торжество - пятое день рождение близнецов, двух девчонок, похожих друг на друга, как две капли воды, и восьмидесятилетие отца Беатрис, сеньора Джованни Гузеппе - и потому дом был полон с верхом. Елена не сразу смогла найти Наташу. Молодёжь отселили отдельно, в большую деревянную пристройку, больше похожую просто на летний шатёр посреди сада - и Карло сразу отнёс туда чемодан Елены. - Тут я, - говорил он на английском с ужасным акцентом, вновь розовея своими ушами, - два моих младших брата, Эрландо и Мики, девушка Мики, француженка... Женни. Наша младшая сестра, Люси... Но она почти не появляется тут, сеньора Катрин разрешает ей заниматься в своей мастерской... Ещё - сыновья сеньоры Строгановой... Но их ты, верно, знаешь. Микхаил и Владслав... Можешь поселиться с Люси, там есть кровать - или, если хочешь, по соседству с Мики и Женни, но, предупреждаю, они трахаются, как кролики... Остальные в доме. Дети на первом этаже, в большой комнате, взрослые - на втором, но, если тебе вдруг захочется к ним, предупреждаю, там - скука смертная, расписание, как в армии, отбой в одиннадцать, и никакого шума... - А что же Наталья? Она где? - Нат... элья? - Да... Наталья. Романова. - Ах, писательница... Маман не позволила ей жить в нашем stalla per suinetti , хоть та и настаивала. Выделили целую отдельную комнату - там, в задней части дома... Что же, вот и пришли, где ты будешь?.. Выбор - действительно - был небольшим: как у глупца и смельчака, приезжающего в летний лагерь последним. - С Люси. - Отлично. Вы подружитесь, но предупреждаю сразу - она может тебя рисовать, пока ты спишь. Или - просто долго-долго смотреть, почти не моргая и не говоря ни слова. Маман назвала Микеланджело Мики, но Мики у нас весь пошёл в отца, а не в Michelangelo di Lodovico di Leonardo di Buonarroti Simoni, а вот Люсиньера... Комната оказалась крошечной, с ванной за ширмой, узкими кроватями, стоящими по стенам друг напротив друга и большим квадратным незастеклённым окном, едва прикрытым косо висящей плетеной шторой на катушке. Ползучий виноград цеплялся за подоконник, и высокая статуя из ракушечника заглядывала за ним в комнату из сада: это была женщина, почти без лица, но с хорошо сделанной шеей и грудью, беременная, держащая в руках копьё. Елена высунула голову из-под угла шторы дальше - и нашла ещё скульптуры: те стояли и лежали по саду в одном им известном порядке, будто замершие только-только, под любопытным взглядом Елены. Но изножья их были заросшими травой, густой и сочной, нетронутой, собирающей с камня всю ночную росу, а над ними беспечно порхали бабочки, и солнечный свет, мягкий от древесных ветвей, отдыхал в их тенях. - Когда-то деревья были ниже вас, а теперь - выше, и в этом красота, - спросила Елена у Женщины с Копьём, - я права? Та не ответила: известно, статуи говорят лишь с теми, кто их создал. За тонкой деревянной стеной, оттуда, где была общая веранда с кухонькой, слышались весёлые голоса Карло и ещё мужчин - и, верно, Елене нужно было выйти туда, чтоб поприветствовать тех, с кем ей придётся делить кров ближайшие недели, но ей хотелось... Ей хотелось найти Наташу. Та, верно, уже встретилась с Мелиной, которую Катерина увлекла в дом, едва расцеловавшись - и нетерпеливое волнение теперь трепетало в груди Елены, как бешеное. Думает ли Наташа о ней прямо сейчас? Елене нужно было узнать - срочно. - Только никому не говори, - прошептала Елена Женщине с Копьём - и разом, подтянув над коленками повыше платье, вынырнула в окно. К вилле по саду петляла дорожка, усыпанная крупным красным хрустящим песком. Время обычной сиесты подходило к концу, но у большого каменного бассейна ещё отдыхали в сонной тишине, нарушаемой лишь журчанием воды. Знакомой рыжей головы Елена там не заметила - и осторожно прошла мимо, стараясь не задерживаться вниманием на чьих-то светлых круглых ягодицах, едва прикрытых простынёй. Дети, громкие и быстрые, как кинутая со ступеней горсть цветных бус, будто поджидая, высыпали навстречу Елене из распахнутых настеж дверей дома, стоило ей появиться из-за угла. Они, кажется, направлялись вглубь сада, но теперь, увидев Елену, разом обступили её плотным любопытным кружком. Самая высокая девочка едва доставала Елене до груди, а остальные - три мальчика и хозяйские близняшки, с волосами золотистыми и мягкими, как у Катерины - были и того меньше. - Елина?.. Элиина?.. Элина. Лина, Лина, - вразнобой щебетали они на итальянский манер, тут же будто в какой-то затеянной игре стараясь по очереди коснуться Елены крошечными смуглыми ручками. - Лина, Лина, Лина! Катерина появилась им вслед, выступив из прохладной тени дома высоким грозным видением. - Ах, вы, щеглята, я вас зачем послала?.. Бегите же, зовите всех на кофе! Отпустите ко мне Еленочку! Представляешь, Елена, взяли манеру - не пускать в дом, пока не дашь им centesimo... И ничего бы, но они же купили с накопленного у соседских мальчишек жабу! Я запретила, а они ослушались, и теперь та, представляешь, квакает на весь дом каждое утро!.. Екатерина Трубецкая была высокой, с красивым, прямоносым лицом, и всегда, как помнила Елена, вне мастерской носила лишь длинные китайские халаты, щёлковые, в птицах, скрывающие её на удивление белую, словно мрамор, кожу от вездесущего солнца. - Иди же сюда, Еленочка, дай мне на тебя посмотреть... Как выросла! Я же говорила Мелине - будет похожа на Алексея... Мелина, я говорила тебе! Смотри: шея, плечи! Какая сила, прямота. Красавица! Я должна буду понаблюдать за тобой, дорогуша, прошу тебя, не лишай меня этого удовольствия. Тут как раз привезли отличный розовый камень... Мама вышла к ним. Она уже переоделась и умылась с дороги, и теперь была вся свежая, будто только проснувшаяся в тишине прохладного дома, в белом кисейном сарафане, с волосами, влажно вьющимися по высокому лбу. - Но характер у неё мой, без сомнения, - сказала она, подойдя к Катерине и цепляясь ей за локоть. Две пары глаз уставились на Елену. - La stessa ragazza con carattere? Uomo avvisato, è mezzo salvato. - Вооружай, не вооружай... Ты бы видела, Катенька, как она посмотрела на бедного Карло, когда... Звуки музыки вдруг донеслись из глубины дома: кто-то заиграл на фортепьяно, и внимание Елены тут же улетело туда, едва трепещущее над главной мыслью, заполняющей всё её существо. - ...этим мальчишкам так и надо, уже донельзя разбаловались, - жаловалась Катерина, - на соседней вилле, помнишь, той, у пруда, у профессора Гаурди в это лето живут сразу три дочери с подругами, и старшим едва по двадцать, так что представь, Мелина, что тут творится... Елена перебила её, совсем не слыша: - Где же Наташа, мама? - Наташа?.. Да тут и была. Побежала за тобой, как только меня увидела. Даже не дала себя обнять. Вы не встретились? - ответила Мелина и вдруг со смехом сщурилась куда-то за спину Елены. Елена почувствовала, как сладко и трепетно замерло сердце, и хотела уже обернуться - бежать, бежать, бежать прямо туда, к ней, но тут мягкие - знакомые - ладони осторожно накрыли ей глаза. - А ты выросла, - проговорила Наташа Елене прямо на ухо, выдыхая туда щекотно и тепло.*
Это только называлось пить кофе; длинный деревянный стол под красной скатертью в саду перед террасой накрывали целым рядом тарелок с сыром, розовыми помидорами, хлебом, салями, оливками и сардинами; было вино, фрукты, тёплое молоко для детей, булочки с кремом и мёд. Обед устраивали обычно в полдень, и молодёжь, сразу после завтрака часто уезжающая в город, не попадала на него, а ужин ожидался не раньше восьми вечера - и потому около пяти всем нужно было немного подкрепиться. Всего на вилле в тот июль собралось почти две дюжины человек: родственники и друзья. Это не считалось чем-то необычным, Катерина всегда была гостеприимной; чем больше людей в её доме, тем больше у неё живых натур - и теперь, садясь во главе этого большого стола, она совсем не скрывала своего оживлённого счастья. Великая красота таилась для неё в человеке - и самых простых его, ежесекундных, помыслах и желаниях. Наташа, кажется, вторила этому: понимая и воспроизводя по-своему. - Мне нравится сидеть тут, с самого края. Отсюда виден каждый... Я ем и смотрю - и это так интересно, - говорила она Елене, пока все рассаживались. - Я не совсем ещё понимаю язык, но звуки его так хороши и разнообразны, а как звучат здесь, в этом спокойном довольстве, среди этой жизни, красивой и простой, давай, садись со мной - и послушай же сама... Елене всё никак не могли найти стул - и она, хихикая, уселась прямо на коленки к Наташе, стараясь не думать о тёплой сухой руке, тут же обосновавшейся у неё на бедре в самом безобидном порыве. Рядом с ними оказались Эрландо с Люси - оба черноволосые и долговязые, стриженые коротко, под машинку, и на первый взгляд похожие друг на друга, как две капли воды. - Мы не близнецы, - сразу объявила Елене Люси, заметив, видимо, как изучающе Елена рассматривала их; она носила только купальные шорты и растянутую майку, и сошла бы за тощего мальчишку. - Я старше его на два года, а он за мной повторяет. Эрландо рассмеялся, показывая большие белые зубы; лицо его было усыпано крупными, как брызнутыми золотой краской, веснушками. Они все, Гузеппе, были похожи крупными чертами красивых лиц на синьора Джованни, в свои годы лишь едва седого по чёрным, как смоль, зачесанным с высокого лба волосам, с густыми бровями, громким голосом и отличным аппетитом, и будто ничуть - на свою мать, синьору Марчеллу, тонкокожую аристократичную корсиканку, приехавшую когда-то парижской студенткой в Милан - и оставшуюся там навсегда. От неё едва что-то взяла лишь Беатрис: мягкий овал лица и нежные завитки волос по шее. Мама неожиданно появилась прямо из-за спины - и принесла наконец стул. - Смотрю, вы тут и без меня хорошо управились, - сказала она. - Наташа, ты её балуешь. Смотри, сядет тебе на шею с превеликим удовольствием... Ты уже здоровалась со Славиком и Мишей, Елена? Нет?.. Как выросли, боже мой, боже мой... В два раза выше стали. А Анечкиного Сашеньку?.. Посмотри. Такой был, представляешь, на одной руке держать можно было. А теперь?.. Сидит - вон. Важный. Семь лет! Целых семь... Куда ж вы так вечно спешите расти-то?.. Дорогие мои... Любимые... Она вздохнула, обняла Елену за плечи, чмокнула Наташу в макушку - и ушла курить сигареты и пить эспрессо с тоником к Катерине. - Маме больше не наливать, - прыснула Елена. Ей совсем не хотелось менять колени Наташи на стул, и она закинула руку Наташе за спину, усаживаясь удобнее. Наташа рассмеялась - и мягкий выдох смеха коснулся шеи Елены. - Это всё местный воздух. У Беатрис тут какие-то африканские розы сейчас цветут, знаешь, от них в груди всё прям так и шевелится, так и... - Глисты, наверное. - Господи... Ах, Елена, ты же теперь врач! - Ну... пока не полностью. Два года ещё учиться. - А... ты случайно не на этого... Как его, который зонд заставляет глотать. - Гастроэнтеролога? - Точно. - Нет, я буду хирургом. - Отлично, тогда точно никаких глистов... - Почему? Они везде могут быть, не только в пищеварительном тракте, иногда вот такенный клубок можно и из сердца вытащить... - Всё! Всё, замолчи, прошу тебя, я же ещё хочу поесть... Елене казалось - будет неловко, горячо и смущённо, но они с Наташей вдруг как-то просто, быстро и открыто сошлись друг с другом, будто и не было никогда и ничего между ними стыдного и недоговорённого. Наташа изменилась: внешне. Она больше не была рыжей, и волосы её, светлые, прямые, едва касались плеч, ставших твёрже в своей расправленной линии, и вся она была теперь будто выше, громче, крепче, и держала голову прямо, совсем не пряча спокойных внимательных глаз. Но - тёплая, пахнущая до сладости под сердцем знакомо - близкой грозой, полевыми цветами и пылью, одетая в простое тонкое поло и измятые брюки, хранящая в уголках губ мягкую задумчивую улыбку и говорящая размеренно, будто всегда сосредотачиваясь мыслями на чём-то далёком, известном лишь ей. Она, она, она. Её Наташа. Елена узнала бы всё это из сотен, из тысяч: как же не узнать то, что любишь - кажется, вечность - даже так, будто разглядывая пока лишь краем глаза, украдкой. Солнце стало рыжим, совсем апельсиновым, и мягко, веснушчато рассыпалась по скатерти, тарелкам, коже людей, траве, ступеням террасы. Все дети чинно пили молоко под присмотром сеньоры Марчеллы, а Эрландо, вслед за отцом, свежее кислое вино, от которого у него розовели гладкие щёки в белом выгоревшем пухе; Люси, скрыв любопытные отстрые глаза темными очками в черепаховой оправе, качалась на стуле, замерев взглядом будто на всём, или - лишь на другом конце стола, где сидели рядом с Карло Владислав и Михаил, действительно, теперь совсем большие, светловолосые и голубоглазые, и так отличные от тех мальчишек, какими их помнила Елена; Мики с Женни целовались, и на секунду не отрываясь друг от друга, и спеющий розовобокий персик склонялся из своей древесной тени прямо к ним, как райский плод. Женщины курили сигареты, громко смеялись, вытягивая по-птичьи изящно шеи - дядя Беатрис, шагая между ними от стула к стулу длинными ногами, красиво текуче пел русский романс. - Очи чорние, очи страсние, очи сшгучия и прэкрасния, как люблу я вас, как пою я вас... - Жозе - первый тенор одной из римских опер, - сказала Наташа. - Он поспорил с Катериной, что выучит все её любимые романсы, но за то просил поехать осенью в Рим с выставкой... Катерина всё отнекивается. Елена подумала о замерших в тени деревьев статуях: - Чего же? - Очень просто. У неё, верно, всегда тут слишком много дел: молодая красивая жена, дети... А осенью - сбор винограда, оливок. Вино и масло. Она всегда говорит: кому нужно - пусть приедет сам, тут всем рады. - Они... действительно взращивают самый настоящий райский сад, здесь так хорошо... В прошлый мой приезд, кажется, я запомнила лишь крошечные саженцы и жаркую сухую пыль, и... после Огайо, с его беспечной летней зеленью, полноводными реками и грозами, мне казалось - как Катерина может любить что-то подобное, но - вот. Жизнь, красота и свежесть. Ты же была тут раньше, Наташа?.. Наташа кивнула, пряча тихую улыбку в уголках губ. - Однажды. Мать тогда ещё носила меня под сердцем. Кажется, у них тут было что-то вроде... клуба?.. Мелина рассказывала - Катерина училась скульптуре в Риме, а потом купила эту землю на первые свои заработанные деньги, сущие гроши. И они все, - Наташа кивнула головой в сторону женщин, - часто приезжали к ней из Америки, и помогали с обустройством, и проводили лето за летом, пока... Она сбилась и замолчала, и Елена мягко сжала её плечо. Наташа благодарно вздохнула. - Так... куда тебя поселили? - спросила она, желая, видимо, сменить тему. - Туда, - Елена махнула в глубину сада рукой. - С Люси. - Ах, это то окно, где... - Голая грудастая беременная дамочка с копьём. - Катерина говорит, что образ этот был взят с Мелины, когда она... - О... О боже. Нет, это - шутка? - Скажу так - это какая-то особая муза Катерины. Моя мать там... тоже есть. И тоже - голая. - Где же?.. Я обязана это увидеть. - Так тебе вот и скажи всё... - Что... А... А ты, значит, на грудь моей уже попялилась, а я... - Ты тоже на неё попялилась. - Ну, мне можно... Мне - естественно. Да и вообще - не особо и похоже. Они обе посмотрели в сторону Мелины. - Да, оригинал поменьше, - согласилась Наташа, и тут же получила пяткой по ноге. - Но... это было натурой более двадцати лет назад, так что... усохло?.. Ай!.. Всё... Молчу-молчу. У твоей мамы самая большая и красивая гру... Ай-яй!*
Наташа была прекрасно мила с Еленой - но она была такой, казалось, со всеми вокруг: и с каждым, даже с самым крошечным ребёнком, разговаривала, как с хорошим давним другом. Её целовали в щеки, добавляли ради неё изюм в утренние булочки, плели ей венки и предлагали лучшее вино, показывали всех самых красивых улиток, говорили с ней о книгах, политике и снах, рисовали её, приглашали обязательно погостить в Милан, Рим, Неаполь... Елена вдруг поняла, что никогда не наблюдала за Наташей так - в пёстром кругу людей, по большей части - совершенно незнакомых им обеим. Наташа слушала, мягко улыбаясь и блестя внимательными глазами - а люди говорили и говорили, рассказывали ей всё своё - одно за одним, подспудно будто зная, что лишь она может запомнить каждое их воспоминание, каждое их наблюдение, каждое слово, чтобы - затем - обратить в вечное: написаное, читаемое. - Представляешь, Наташенька, мы весь июнь тогда провели в Napoli, у друзей семьи моего первого мужа, - говорила ей графиня Татьяна Дубская, - и твоя мать на целую неделю утащила нас на острова, к вулканам, и мы купались - голышом - прямо у их изножья, а они - представляешь? - извергались и извергались... - Не слушай её, Наташа, она слишком впечатлительна, и память теперь рисует ей страшные и отважные приключения, - смеялась Мелина, - вулканы там едва курились на рассвете. Я больше запомнила тех контрабандистов... Помнишь, Таня? Нет?.. Они же вечно ещё носились на своих лодках мимо Сорренто от полиции, а лодки делали так... Помнишь?.. Пуф... пуф... пуф... И Олечка ещё говорила, мол... Девочки, чем мы хуже? Нужно только купить такую - самую быструю в мире - лодку, и тогда - нас никто и никогда не догонит... Наташа вздыхала, и лицо её принимало то строгое и задумчивое выражение, какое было свойственно ей всегда в разговорах о её матери - но всё равно затем улыбалась: мягко и ласково. - Расскажите ещё, - просила она. Была ли Наташа такой всегда? Верно - да, но Елена помнила её иной - смущённой и краснеющей перед ней, там, в долгом скучном одиночестве жаркого лета, и какой-то глупой беспечной части Елены хотелось бы ощутить вновь: Наташу, эту прекрасную Наташу - только своей, лишь - своей. Пусть смотрит так на свою Елену, пусть слушает - её, пусть говорит - ей. Елена ревновала. Чувство, колкое, теплющееся внутри Елены, знакомое и чуждое одновременно, разом поднимающее из глубины памяти всё: будто и не было этих лет, будто Наташа - эта ужасная жестокая Наташа - ещё вчера целовала её - жадно и любовно, а сегодня - и не смотрит в сторону Елены, как специально ежесекундно занятая абсолютно всем насвете, кроме. Так прошла почти неделя. Елена пыталась быть честной и рассудительной с собой - и не поддаваться тому, что гневно и требовательно приливало к голове горячей пульсирующей кровью и заставляло её потом крутиться без сна половину чёрной и душной непроглядной ночи. От этого на следующий день тянуло в висках, и Елена просыпала завтрак и ходила в дурном настроении, а было так много хороших дел: можно было бродить и фотографировать, собирать персики, читать книги, болтать с Катериной в мастерской - громадной светлой пристройке, полной мрамора и звонкого чистого эха. Хохотом гоняя по виноградникам зайцев, ездить с мальчишками и Женни на велосипедах купаться - к быстрой реке с водой холодной и голубой, что лёд, а потом - помогать с обедом заправляющим на кухне трём поварихам и сеньоре Марчелле, пить с мамой вино, слушать, как даёт уроки музыки старшим детям одна из подруг Беатрис - знаменитая Миланская пианистка, и как поёт где-то в глубине дома Жозе, или - искать вместе с близняшками вечно пропадающую большую жабу, похожую на старую картофелину. Можно было обедать самыми, кажется, прекрасными в мире макаронами с сыром, шутить с Люси, планировать съездить с ней в воскресенье в соседний город - и упрашивать Карло дать им свою машину, толкая того под столом ногой и хихикая над тем, как быстро краснеют от этого его уши. Можно было будто совсем не обращать внимания на Наташу, если та не хотела этого, не думала об этом - жгучего пристального внимания, очевидного и понятного, которое Елена когда-то так просто могла себе позволить без единой капли сомнения: верно, по праву юности. Чего же ждала она теперь? Её объяснения в любви? Или - признания всех собственных прошлых и нынешних чувств и переживаний, как истинных, честных и взрослых. Каждый раз, лёжа без сна, Елена думала и думала - и уставший за день разум её бродил, пока не находил одно прекрасное решение за другим: не встать ли ей перед Наташей прямо завтра на одно колено, не выпалить ли - так - всё разом, если - обычно - язык Елены болтал обо всём, кроме главного. И - пусть Наташа даст ей прямой ответ, пусть не мучит!.. Но - наступало утро. Прекрасное утро нового дня - и Елена вдруг понимала простое и ясное, открывая глаза: с чего вообще Наташа должна любить её так, как ей мечталось, так, как любила Наташу сама Елена. Казалось, Наташа была нежна с ней лишь дружески: будто с сестрой. И на то у неё было полное право. Они редко оставались наедине: но, когда подобное случалось, Наташа, казалось, всё равно этого совершенно не замечала. И - они разговаривали, так, будто их прежний разговор никогда и не прерывался, и шутили, и смеялись, и всё, что Елена могла - быть безнадёжно влюблённой в каждый малейший жест женщины напротив. Это было ужасно нечестно, но, если любить так - всё, что суждено - хорошо. Елена была согласна: такая светлая красивая любовь нравилась ей, как нравится прекрасное - и она гордилась тем, что глупая ревность её к вниманию Наташи была куда ничтожнее этой чудесной и чистой любви. И - лишь однажды Елена позволила себе стать с Наташей донельзя откровенной. Беатрис предложила женщинам провести сиесту у бассейна: и все, искупавшись, вдоволь наболтавшись и выпив siringa со свежим персиковым соком, отдыхали - обнажёнными, придавая в послеполуденном беспощадном зное наготе значение не большее, чем природное. Мама уже дремала. Елена тоже вытянулась на животе у одного из прохладных каменных бортиков, читая. Солнце целовало спину и ягодицы Елены, и на шею её ещё стекали с коротких сохнущих волос капли, когда к трём часам дня к бассейну спустилась от дома Наташа. Елена сняла тёмные очки и подперла подбородок рукой, оборачиваясь. - Привет, - сказала Елена, будто они не виделись пару часов назад за обедом. - Привет, - ответила Наташа, взглянув коротко - и сразу, улыбнувшись, опустила глаза. Она, босая, бесшумно прошла мимо Елены, быстро скинула лёгкое платье, совершенно будто не обращая внимания на следящий за ней острый взгляд, и, красиво стройно вытянувшись, стремительно и бесшумно нырнула с каменного бортика - словно спеша скрыть от беспощадного горячего солнца своё розовое веснушчатое тело холодной глубокой водой. - Позёрка, - сказала Елена, когда голова Наташи показалась обратно. - Все рыжие такие? Наташа рассмеялась хрипло и низко после воды. - Не знаю, я теперь - блондинка. - Ой ли?.. Вижу, вы плохо скрыли улики. - Ах, видите... И - вновь нырнула, за два широких гребка подплывая к бортику и как-то вдруг разом выбираясь на него из воды, чтобы встать затем над Еленой - полностью: беспечно и бело, как статуя, но - с живыми мышцами, подрагивающими под живой кожей, зелёными глазами, белыми зубами, красными губами. - Видите, - повторила она, и живот её красиво дёрнулся ровным твёрдым прессом. Вода, сверкая быстрыми каплями, стекала по ней, жадно иссушаемая солнцем: с плеч и ключиц, по круглой груди, тёмным ореолам острых сосков, через пупок, дальше - к треугольнику тёмно-рыжих курчавых волос между крепких бёдер. - Вижу, - согласилась Елена. А потом - перекатилась на спину, небрежно и лениво, совсем не скрывая ничего от взгляда Наташи, и сказала: - Ложись ко мне. Не волнуйся, дорогая, ты не сгоришь, я намажу тебе всё, что захочешь... Наташа, кажется, немного покраснела, но, возможно - Елене просто хотелось так думать. Она на миг склонилась над Еленой, будто собираясь лечь прямо на неё - но затем лишь опустилась рядом. - Извини, я уже всё себе намазала... - Так уж всё? - Абсолютно. - Жаль... Наташа фыркнула от смеха, и Елене - как никогда - захотелось её поцеловать. Это был какой-то почти идеальный момент, чтобы вдруг наконец спросить Наташу о самом важном - или рассказать о том, что таится внутри собственной груди, но - Елена молчала, и Наташа - тоже, и - всё равно было так спокойно, хорошо и понятно: они лежали, плечом к плечу, в двигающейся по ним к востоку тени апельсинового дерева, и кончики пальцев Наташи нежно касались бедра Елены. Губы их были приоткрыты, а глаза - смотрели в высокое выгоревшее небо, пока дремота опускалась на них тяжёлой сладкой тяжестью. - Как я могу не любить её, как я могу не любить, как я могу, если - люблю, люблю, люблю! Если всё во мне - стремится к ней, желает, дрожит в восхищении... Как? Ответьте же! - Пуф, - выстрелило большое красивое орудие, блестящее, как быстрая голубая вода и белый мрамор под ярким солнцем. - Пуф, - пронеслась мимо лодка со смеющейся рыжеволосой женщиной за штурвалом. - Пуф, пуф, пуф, - упали в мягкую траву спелые персики. - Пуф, - выдохнул сигаретный дым рот старого полководца. - Пуф, - рассмеялся мальчишка в красной рубашке. - Пуф, - вздохнул вулкан. - Так люби, - сказала первая охотница, целющаяся копьём прямо в сердце молодого кудрявого мужчины, восхищённо смотрящего на неё сквозь тень густого сада, - люби.