Переросток

      «Сотни тысяч лет назад, до того, как на эти земли ступила нога человека, до того, как на скалах были высечены священные руны, на небосводе золотом сияли два светила. Они поднимались с вершины самого Таргона, к нему же и возвращаясь, след в след, изо дня в день, из года в год. Азелий, старший, садился в горящую колесницу по утру, и плыл среди хлада облаков, над острыми вершинами гор, над зеленью полей, но не видел он красоты их. Слеп был Азелий, да слеп по своей воле — не смел он опустить взгляд за взмах золотого крыла. Лишь только пуще хлестал он белоснежных коней, да пылко гнал их вперёд. Стоило ему скрыться за самым краем горизонта, как младший, Эрен, брал власть над ночным небосводом. Не было в его руках огненного хлыста, да сладок был его голос. Так сладок, что жеребцы его каждому слову внимали, да несли колесницу ровно и тихо. И собирались вокруг облака, и пели под ним птицы, и шумели вековые древа. Все молили Эрена показать лик свой, вот только не мог он утолить голод их. — Что бы ни случилось, Эрен, не смей обращать взор за крыло колесницы. Не то исчезнет в мире всё живое и всё мёртвое. Наказ Азелия исполнял он покорно, ведь страшен был Азелий в гневе. Буря огненная пылала на небесах, да сжигала всё на своём пути, оставляя за собой смерть и пустоту, ежели горечь зла порождалась в душе его. И боялся Эрен, не за столь за себя, сколь за тех, кто под колесницей его, ведь не видел он их, а всем сердцем любил. — Эрен, посмотри на нас! — щебетали под ним резвые пташки. — Эрен, обласкай нас теплом своим! — шептали травинки на лугах бескрайних. — Эрен, обрати на нас благодатный взор свой! — молили изумрудные ели. И поднимался Эрен, и гнал лошадей вперёд, да кричал громко, что небеса содрогались. — Люблю я вас, вольные пташки, люблю я вас, робкие травинки, люблю я вас, могучие ели! Да вот только не могу я смотреть на вас, не то принесу я вам погибель в мучениях. Утихали тогда пташки, утихали травинки, утихали ели. Молчали они в вечной скорби, да с годами становилась их скорбь всё слабее. Привыкали они к голосу Эрена, да представляли лик его сами — видели птицы в нём орла золотого, средь гор парящего вольно, видели травинки в нём дождь хрустальный, что питал землю под ними, видели ели в нём ветер, что свежестью своей пробуждал их от мёртвого сна. Но однажды вышел Азелий по пути брата своего, а Эрена поставил на своё место, да вознаградил его разгоряченными конями и хлыстом огненным. — Созрел сладостный плод на ветвях твоей молодости, Эрен, — прогремел он, — так вправе ты теперь идти там, где раньше била подкова жеребцов моих. Иди же, да помни только, что наказываю я тебе не смотреть за крыло колесницы. И склонил Эрен голову покорно, и принял дар брата своего с благодарностью. Летела колесница его всё быстрее, спешили бойкие кони, и пел он им так сладко, что усмирялись они. Диву давалось всё живое под ногами его, и в одно мгновенье узнали, что не Азелий пред ними. Вновь начали взывать к Эрену, да просить его обратить на них взор свой. И молчал Эрен, раненый памятью о былых временах, и не смел смотреть за крыло колесницы. Изо дня в день, из года в год. Неизменным оставалось вечное утро, и томило тоской оно Эрена. Оттого песня его становилась с каждым днём всё грустнее, и скрывал он лицо в огне ладоней своих, мучимый бременем мрачной печали. Слёзы текли по щекам его, и взмахнул он рукой в обречённом отчаянии, и упала слезинка за крыло колесницы. Упала, да прямо в воду под огнём золотой подковы, и тотчас стала крепка как камень. — О чём плачешь ты, Эрен, о всемогущий? О чём плачешь ты, звонкоголосый вестник света? И открыл Эрен лицо своё, и растаяли тучи на небосводе, и лучи осветили теплом земли, скованные ледяными цепями. — Кто взывает ко мне? — флейтой запел хрустальный голос. — Имя мне Далия, и хранитель я моря, что под тобой, — в согласии заиграли под Эреном грохочущие волны. — Каждый день провожаю я взглядом твою колесницу, и каждый день вижу я слёзы твои, что даром святым благословляют мои воды. Собираю я их, все до единой, приносит их мне солёная пена, со дна достаёт покорный змей. И вплетаю я их меж нитями золотыми в ожерелье, что светит теперь ярче колесницы твоей. Неужто не хочешь ты посмотреть на него? Вновь сгустился мрак на небосводе, вновь горячим серебром ударил по воде хлыст молнии, и подчинилась вода, и взволновалось море, и заревели волны. — Несчастен я, Далия! — эхом о скалы отразилась мелодия звенящего голоса. — Несчастен я, ведь не смею я опустить взор свой за крыло колесницы. Каждую ночь гоню я коней над Таргоном, и слышу воинственные крики болоров, да не вижу, как вонзают они свои когти в плоть ослабевших таму. Слышу я, как ступают по песку скаллаши, да не вижу бурю под копытами их. Слышу я, как пламя извергает крылатый небесный змей, что поселился средь влаги лесов, да не вижу, как трепещут враги его. И сейчас я слышу речи твои, да не могу увидеть лицо твоё, ибо наказал мне Азелий, что стоит мне опустить взгляд свой, как познает смерть всё живое, и исчезнет вокруг всё мёртвое. Слеп я, Далия! Слеп, хоть и зрячий, и сердце моё тоскует глубокой раной. Тоскую с ним и я. Стихла песнь над гладью морской, и последний раз ударила волна о камень. Зеркалом протянулась шепчущая гладь, и отвечала Эрену Далия: — О, Эрен, внемлю я словам твоим, и печаль поднимается со дна бездны моих вод. Воистину несчастен ты, да не потерплю я несчастья твоего. Ведь как сладок голос твой, когда арфа его звучит над прибоем! — И как поможешь ты горю моему, наивная Далия? Годами колесница моя проносится всё по одному пути, неужто тому есть смена? Замедлили горячие жеребцы резвый шаг, и густым стал воздух под золотыми копытцами. — В том ты не сомневайся, светлейший Эрен! Гони лошадей своих, как всегда гнал, гони их так, чтобы ветер трепал серебро их грив, а я за тобой следом, как тень твоя пролечу. Над рекой проплывёшь, так я оттуда на тебя любоваться буду, над озером мелькнёт колесница твоя, так в нём я буду тебя ждать. А коль озаришь пустыню, так из берегов выйдут волны мои, и окропят влагой бесплодные пески. Поведаю я тебе обо всём, чего коснётся морская вода, ничего не упущу. И увидишь ты мир под колесницей, увидишь ярче, чем то смогли бы глаза твои. Согласен был Эрен. И запел он вновь, громче, чем когда-либо, и в мыле мчались жеребцы его, плененные сладостным голосом. Сдержала обещанное Далия, и нарастали пенные волны, и взлетали с плеском из вод их крылатые рыбы, и вторило святой песне сердце морское. Прозрел Эрен, ведь в пелене воздушной предавался он мечтам, и словно наяву мог видеть всё, о чём шептала Далия под пламенем колесницы. Видел он подножия скал, к которым выходили крепкие эрбоки, видел он, как нимфы танцуют средь песчаного вихря, пока горбатые звери ненасытно испивают влагу из священного водопоя. Видел он и колонны деревьев, пустивших паутину высоких корней в непроходимые болота, видел стрекоз диковинных, что больше птицы, видел грацию ветвей, пестривших светящимися цветами своими, томно склонившись у водопадов. Счастлив был Эрен, и пылали лучи его счастья, заливая золотом мир вокруг него. — Как могу я отблагодарить тебя, Далия, даровавшая свободу сердцу моему, глаза мои, душа моя? Проси меня, о чём желаешь проси, на всё готов я. — Ничего боле не желаю я, — журчал голос хранительницы морской под колесницей, — как узреть лик твой, светлейший Эрен! И взмыл в воздух пламенный хлыст, и лишь быстрее помчались кони. — Нет, Далия, не смею я опустить взор за крыло колесницы. — Неужто, — взволновалось море, — неужто и ты не желаешь знать лица моего? — Желаю! — громом прокатился сорвавшийся крик. — Каждый день я того желаю, да взгляд мой иссушит воды твои. — За то я буду тебе благодарна, — отвечала ему Далия, и вздымались волны над берегом, обрушиваясь на камень его. — Соберу я себя из пены морской и выйду к тебе, лишь бы раз только посмотреть в глаза твои. И отдам свои воды, и стану ветром, исчезнув навек, да исчезну, познав красу сердца твоего. Покорные жеребцы вздыбились в испуге, и встала колесница. Молчанием залился небосвод, и в раздумья погрузился Эрен. Помнил он наказ Азелия, да всё в нём противилось ему. И опустил он пальцы на крыло колесницы, и поникла голова его, и открыл он глаза свои. Взору его предстали красоты, что ни одно слово не могло описать, что видел он впервые, и чему поражался, как дитя. Узрел он и перо вольной птицы, и шелест листьев, и свет лучей своих, что расходился по морской глади. Пеной заходилась вода, и выплёскивалась она на берег, и предстала пред ним Далия в своей неземной красоте. Солгал ему Азелий, ведь не погибло в округе всё живое, не исчезло всё мёртвое. Не сошёл праведный огонь на осквернённые земли, не очистил их своим гневом. — Спустись ко мне, о светлый Эрен! И устремились жеребцы с небес, нырнули они в завывающий воздушный вихрь, и развевалась их грива ослепительным серебром. Вровень у воды остановилась колесница, и сошёл с неё Эрен, впервые ступив на камень прибрежный. — То ожерелье, что из слёз твоих я когда-то собрала. Посмотри на слёзы свои, светлый Эрен, ведь прекрасны они, дар небесный. Стоило камню коснуться груди его, как засверкал он пуще прежнего, наливаясь теплом. А небеса, лишённые света, вдруг вспыхнули алым по всему горизонту, словно поле цветов, распустившихся вслед за губительной засухой. Заиграли горячей кровью облака, и золото разошлось по пунцовой воде, пока горы вдали чернели во мраке, впервые окутавшим их прохладной пеленой. Тотчас прознал о том Азелий, и гром прокатился по небосводу. Яростью переполнялся взор его, и раскалялся вокруг сгущавшийся воздух, и вскипала вода, и прятались по пещерам робкие животные, что почуяли близкую смерть свою. — Посмел ты ослушаться меня, а потому понесёшь за то наказание. Пронесётся пламя моё по свету, иссушив воды его, и будешь ты слушать плач земной сто лет, и не посмеешь вмешаться, ибо будешь к скале прикован и смерть примешь. Взмолился тогда Эрен, и пал на колени, и слёзы раскаяния стекали по лику его, хрустальным градом падая на точёный камень, уносимые ласкающим прибоем. — О Азелий, мудрейший и могучий, возьми меня, и смерти предай, и приму я её, как ты наказал, да только пощади воды морские, пощади птиц в небесах, да пощади изумруд елей. И воспето будет имя твоё за благосклонность твою, и благодарен я буду за то тебе. Согласился Азелий, ударил ладонь об ладонь, и загремели небеса, и дрогнули вековые скалы. — Не подняться тебе на небосвод боле, а искусительнице твоей вовек не выйти на сушу. И на том решение моё твёрдо. Ударил Азелий ещё раз, да и треснуло ожерелье на груди Эрена на тысячи осколков, а с ним и он сам, лучами в них сияя. И слово молвить хотела Далия, да не смогла, ибо растворилась в глади морской, и рассеялось сердце её среди волн. С тех пор осталось на небесах одно лишь светило, и в ночь мгла опускалась на землю. Но песнь Эрена всё ещё слышна была, стоило зашуметь приливу у ленты прибрежья. Усыпано дно слезами его, и находят их и по сей день, называя янтарём. Крепко держит их Далия, не отпуская, ведь сохранно с ними тепло души её. А стоит только колеснице Азелия скрыться за горизонтом, как поёт она с Эреном, и загорается в ней янтарь, и сверкает он так ярко, что лучами достаёт до глади морской, и отражается от неё, словно от зеркала, на тьму небесную. И только от того загораются на ней звёзды. Конец». Голос у Итана хрипловатый, а местами почти что грубый но на отцовский всё ещё похож. Тот, правда, не читал ему сказки, скорее придумывал на ходу, но от этого они были лишь интереснее. Силко широко зевает, крепче прижимая к себе плюшевого мышонка со смешными глазками-пуговицами. Дрожащий огонёк свечи озаряет подвальную комнату, играет причудливыми тенями. — Ой да ну, глупость какая, все ж знают, что звёзды — это светлячки! Они пилтошкам спать мешали, и те их хллллоппп! И размазали по небу! — Шшш, Ванда, не шуми. Девчонка на бочке ехидно смеётся, большим пальцем надавив на деревяшку, словно показывая, как пилтошки беспощадно убивали светлячков, создавая на небе замысловатые узоры. — Итан, а ты прочитаешь мне ещё? — в полусне шепчет слабый голосочек. — Прочитаю, конечно прочитаю, но завтра. — А мне… — шуршит прохудившейся тканью, — а мне не хочется завтра. Говорит, а сам зевает ещё раз, да так сладко. Итан ставит свечу на ящик, поправляет тонкие волосы, спавшие на детские глазки, и лишь подоткнув одеяло и убедившись в том, что ребёнку не холодно, наконец-то выпрямляется во весь рост. Силко радуется чему-то своему, представляет, наверное, что Итан сам сошёл со страниц какой-нибудь сказки, и на душе ему становится поразительно тепло. — Спи спокойно! — Ванда спрыгивает с бочки. — Будут тебе сказки, не всё же разом слушать. Она подходит к нему, усаживается на корточки, глядит с привычным озорством. Такая забавная — фингал под глаз словила, а улыбается во весь рот. Тянет к нему ручищу, кладёт на матрац, и ждёт, когда пальчики сожмут ладонь крепко-крепко. Их безмолвный ритуал, начавшийся полгода назад, с их первой встречи среди людного лабиринта торговых рядов. Казалось бы, глупость, казалось бы, что в этом такого — ему никакая опасность не угрожает, вокруг только бочки с вином, да ящики в ногах. Там, рядом с подсвечником, ключ — на всякий случай, отпереть изнутри, коль что случится. Никто его тут не тронет, ему вон сказку прочитали, два таза воды спустили, пока мыли, заплатки поставили на старую одежонку. А он, дурашка, всё равно боится. И вот чтоб не боялся, да, нужен вот этот самый ритуал, глупый-преглупый, но такой важный, обязательный. Ладошка скрывается под одеялком, и огонёчки изумруда гаснут под веками. Она желает ему лёгкой ночи во второй раз, надеясь, что вот сегодня она обязательно наступит, впервые за несколько месяцев. Идёт вслед за Итаном, поднимается по скрипучей лестнице, задувает огонёк на фитиле сальной свечи. Ключ поворачивается в скважине, и отправляется в глубокий отцовский карман. — Пошли, Ванда, тебе тоже спать пора. Хозяйка ругается, что ты со мной по барам шастаешь. Ванда морщится, представляя старушку-хозяйку, у которой они снимают кладовку, гордо именуемую целой комнатой. Мысленно показывает ей язык и со смехом жмётся к Итану. — Неее, пап, ты не слушай её. Я ж не по барам, я ж с мальчишками! А дома скууука, — вздыхает так, чтобы точно было понятно, что скука, — нечего там делать. — Да… — Итан говорит отрешенно, оглядывается, как только они поднимаются по ступенькам. — Разрешила бы третьего подселить, не дело ребёнку по подвалам спать. — Так ты подсели. Или я давай тут останусь. Отец хмурится, качает головой — зря Ванда так сказала. — Кому угодно… — машет на прощанье дружку своему, Тоби, — кому угодно негоже в баре жить. Ну ничего, разберусь я с должком, найдём комнатёнку на нас троих. Конечно, «комнатёнка на троих» означает такой же чулан, больше предыдущего ровно на площадь хотя бы ещё одной кровати, дивана или хоть даже драного матраца. Но это уже большое богатство, и Ванда представляет его с особым интересом, смакуя каждую деталь, которую выдаёт детское сознание. На улицах ночного Зауна душно и сыро, дымка бутылочной зелени цвета неизменных ночных фонарей, освещает улицы, на которых в любое время не стихает разгульная жизнь. Ванда всё рвётся бежать впереди, но Итан её не отпускает. И пусть в уставшем взгляде отражаются пьяные лица завсегдатаев «Капли», он не теряет своей строгости, железного стержня примерного воспитания. — Ванда, куда ты всё несёшься? Тебе мало одной по ночам колобродить, а? Ванда показательно вздыхает, цокает языком, выделывается, закатывая глаза с подбитой синевой у переносицы, но спорить не может. А потому погружается в свои размышления, спорит о чём-то сама с собой, и вдруг выдаёт с ехидным запалом: — Пап, а ты веришь в сказки? Вот как в ту, что сейчас читал? — Нууу, — сонно тянет он, — история красивая, но не обязательно же в неё верить. Ванда явно ждала этого ответа — вся загорается, плечики назад, нос вверх. — А я вот не верю! — заявляет с гордостью. — Она слишком добрая, слишком… невзаправдошная! И зачем этот Азелий брату не давал вниз смотреть? Никаких ответов, одни только вопросы, вооот, — она рассуждает пылко, словно спорит с авторами потрёпанной книжонки. — А все эти «умерли в один день», — подносит два пальца к губам и высовывает язык, — не бывает так, в это только нюни сопливые верят! И… и… и не бывает такого, чтобы солнце с неба спускалось! Небо вообще серое и скучное, а тут всё про «золото», одним словом… Тьфу! Во! — Так тебе эти сказки тоже когда-то нравились. Они заворачивают за угол, и фонари на секунду перестают так ярко освещать их лица — самое время, чтобы не видеть, как наливается краской личико, напуганное внезапным разоблачением. — Нравились, нравились… ага, конечно, я же тогда маааленькая была. А сейчас я уже взрослая! Итан готов свалиться на мостовую от усталости, но эти слова возвращают ему бодрость, и он смеется своим раскатистым смехом, качает головой, долго вздыхая, улыбаясь детской напыщенности. Ну да, была она маленькой, далёкие два года назад. — Так раз взрослая, то завтра мне будешь весь день переписывать все эти сказки настоящими чернилами. И чтоб без единой кляксы. Плохое предложение. Неинтересное. Вот совсем. — Ну паааап… — разносится по всему переулку, обращая на себя пару взоров, — Ну зачем оно мне? Я не собираюсь быть… — Ванда, не перечь отцу. — Но… — Я сказал, не перечь отцу. И хочется ответить, а нельзя. Остаётся только раскатать губу да насупиться. А потом воздух пнуть со всей силы — он заслужил, ему можно. Подумаешь — в тетрадке писать. Что она, пилтошка что ли? Мало того, что занятие вообще ненужное, так ещё и времени отнимает гору! Она вот наконец-то из рогатки в окна третьего этажа попадает, и по крышам в верхнем городе летает — это интереснее! Но Итан не оценит такие умения, ему подавай циферки да буковки. Обида вскоре утихает, и вот Ванда уже не бежит впереди, она идёт бок о бок с отцом, вновь улыбается сама себе, уже представляя завтрашние приключения (Итан же пошутил про тетрадку?). — Пааап, — голубые глазки по-щенячьи устремляют свой взгляд чуть вверх, — ну можно я потом перепишу? Вдвойне больше? Мне, — голосок вдруг становится на полтона тише, — мне завтра очень надо на Верхние Линии. Отец усмехается — конечно, Ванде же каждый день «очень надо». — Нет, пап, ты не понимаешь! Мы с мальчишками познакомились… в общем есть у нас теперь один такой, Бензо зовут. У него мать камешки продаёт на соседних улицах, и он нам таскает их посмотреть. Все видели, даже Йошики видел! А я нет. И он мне обещал завтра мноооооого их принести, — разводит руками настолько широко, насколько может. — Я ему отдам пробку от «Сирены», а он мне за это камушек! Любой! А ты знаешь, как я… Итан слушает эту речь, взахлёб произносимую раззадорившимся ребёнком, и она мешается с потоком собственных мыслей. Какая же она у него большая стала — раньше липла к ноге так, что не оттащишь, а теперь вот уж всё — то мячики у неё волшебные, то вот теперь камушки. — Вымахала ты у меня, конечно, а ума только на глупости и хватает. Переросток ты мой, — говорит ласково, треплет по волосам, — что бы я без тебя делал.