Переросток

— Хей, Нора, принимай-ка ещё поднос! Смазливая девица с одной серьгой в ухе несется меж столиков с резной дощечкой, и остаётся только смотреть и поражаться — любая другая уж давно бы эль расплескала по стёртому лаку половиц, а она нет — то выплывает от стойки, белопарусная каравелла, то мелькает огоньком в самых дальних углах, звенит вроде как и бусинками на пояске, а вроде и мелодичным голосочком. Ванда подныривает, почти касаясь головой подноса, чуть не сбивает Нору с ног, смеётся на весь зал и мигом к двери. — Хромому сдала? — крик Тоби вдогонку её не останавливает. — Сдала-сдала! Подписали, в подвал затащила, порядок! Семилетнего не хватило, батя с Хромым разберётся. — Как не хватило? Проплачено же! Ванда? Ванда?! Дрогнувшее стекло дверей заверяет в том, что ответа уж точно не будет. И правда — Ванда уж давно свернула на знакомом перекрестке, с противным скрежетом проводя остриём кинжала по каменным стенам. Оп — вовремя одёргивает руку — впереди труба. Холодная-холодная, капли проступили, словно перед ней тюльпан пивного бокала с пушистой пенкой. Через крестики переходов над головой почти видно ядовитое небо, хотя дымкой заволокло прилично — да и Бездна с ним, сегодня она не за тем. Сегодня на заброшке у Йошики собрание. Подрос на полбочки, и решил, что лидерские способности нужно пускать на дело. Великие злодейства, между прочим — упирать товар на рынках в Пилтовере, а потом… (внимание!)… перепродавать на рынках в Зауне! Ну, чудесно же! Вещает Йошики о чём-то ну очень красиво, так красиво, что Ванда зевает через два слова, чешет подбородок, вздыхает, садится на кусок обвалившейся стены, ложится, встает, успешно плюет на разбитую бутылку под массивными ботинками, иными словами — развлекается, как может. Развлекается, а изредка отвлечётся от собственных мыслишек да и косит чуть вбок — на кое-как собранные кудри до плеч. Одна прядка выбилась, спускается прямо на лицо — её поправишь, а она обратно вертается, надоедает. И руки в перчатках с самодельно вырезанными дырками под открытые пальцы бросают эту глупую затею, устремляются в карманы. Что там Йошики мелет — уже совсем не важно, его и не слышно вовсе. — Ну что? — А? Да… — Пизда, Ванда. Я тебя спрашиваю, какой квартал берёшь? Йошики застыл в ожидании, лицом вроде как спокойный, а видно, что в глазах сверкает яд — подловил её, сейчас прилетит ведь. — Мой, — кудри приближаются на пару шагов, — а то нам с Деррелом в прошлый раз хватило рыбную вонь за собой по всему рынку собирать. Йошики отмахивается, качает головой. — Лады, Бензо, забирай. Перескажешь ещё раз, что делать, а то ей сегодня кошачьей мочи в уши залили, видимо — не слушала же, а ещё упирается. Пререкаться с ним никакого желания нет, да и Бензо уже пустился излагать весь план от начала до конца — это воспринимать намного приятнее. Зачем она мост переходит, зачем упирает с собой плод честного труда румяного пекаря, зачем Деррелу в сотый раз один и тот же анекдот травит? Ванда не знает. С высокой вероятностью она так время коротает. Да, пока над верхним городом не поднимется погрызенная луна — желтющий месяц. Вот тогда можно будет кинуть пару ржавых Кормаку, зубами вытаскивая хлипенькую пробку из горла, влить в себя три-четыре глоточка, присвистнуть и вслух заявить: — Ну всё, вечер на славу пойдёт. Самомотивация такая. Поддержка. Чтоб чёрная жилетка не была инвестицией в пустоту — она её даже по канализации ещё не вымазала. Вино, вроде как, придаёт уверенности, и она смело меряет шагами дорогу до станции. А там дело за малым — прыгнула в подъёмник, подошвой впечатала по рычагу — и вниз! Сигарету можно плюнуть прямо на проржавевший металл, облокотившись о стенку кабинки — кто ей тут указ? Верхняя часть Нижних Линий — золотая серединка. Тут за неправильный взгляд шею ещё и не свернут, но дельца потемнее провернуть самое то. Она, собственно, за тем и пришла: Миллс, сынуля местного оружейника, её у «Капли» ещё подцепил, да так увиваться начал, что хоть вой. Батя его, однако, на углу «барыжил неплохим холодным», как выражалась Миллсова сестрица, Цея. Оружейник перебивался редкими заработками, а Ванде было нужно что-то получше её хлиплого клиночка, примотанного к рукоятке. Уболтала она Миллса показать хотя бы кинжалы (а в лучшем случае, мечи), и вот сейчас наступает время выходить на финишную прямую. — Думал, что не придёшь. Скрещивает руки на груди, а они у него крепкие — есть чем порисоваться-то. Особенно если совсем недавно на пару с сестрой рукав алой змеёй забил — ей такое развлечение и во снах не представлялось, отец если увидит… в общем, никакие рукава ей ещё пару лет точно не светили. — Это тебе, на разогрев. Лаконично, но по делу. Движения скованные, рваные, впечатывает в него бутылку без пробки, словно букет нарвала с клумб в верхнем городе и теперь красуется перед томно вздыхающим пилтоверским неженкой. Миллсу чувствуется, и того достаточно, отчего на душе становится и смешно и грустно — совсем ведь у парня стандарты низкие. — Батя сегодня с корешами своими к границе с Кумангрой собрался. — А потому ты и часа не прождал, чтоб вразнос-то пойти? Вечер, Ванда. Цея — немногословная, но палец в рот не клади — по плечо отгрызёт. Оттесняет братца к стене, жмёт Ванде руку и без лишних комментариев устремляется вниз по лесенке прямиком на пыльную мостовую. — Свинарник только не разводите, я бате отчитываться за вас не собираюсь. Миллс не отвечает, приглашая Ванду войти, и только потом почти под нос бросает: — Дело это непредсказуемое, не всё от меня зависит, так ведь? Ухмыляется, тянет по-кошачьи, закрывает за ней дверь, не то противно обвивается, не то руки распускает не по делу. — Да кто его знает, — Ванда Миллса от себя отпихивает, проходит прямо, озирается на стены, разглядывая сверкающий в тёплом свете металл. — Ты… вроде как говорил, что покажешь коллекцию ноксианских мечей? Миллс перестаёт прожигать её взглядом (наконец-то), оценивающе осматривает бутылку с полуоторванной этикеткой и отпивает пару глотков. — Покажу-покажу. Ты садись вооон туда, будет тебе меч, и ноксианский, и заунский… Усмехается себе под нос и уходит, словно его намёки только высоким умам понятны. Но в этой ситуации так оно и есть. Ванда ведь человек простой — если ей не интересно, то мимо ушей пропустит всё, так ещё и с превеликим удовольствием. Так вот и сейчас — внимание занято громадными подставками и деревянными держателями, а на них чего только нет. Ванда разглядывает эфесы с позолотой, костяные рукояти. Касается пальцем лезвия громоздкого шотела. Так и представляет будто наяву какого-нибудь воина на границе с Демасией, грозно рассекающего плоть серпом этого меча. Глаза разбегаются от воинственной красоты, но быстренько собираются обратно, с азартом устремляют взор на разложенные по размеру кинжалы. Пальцы так и тянутся к тонкой рукояти: красота явно из Шуримы, но клинок заточен с одной стороны — редкость невероятная. За такое хоть сто раз с Миллсом переспи — всё равно бешенные деньги отвалить придётся. Ей больше пойдёт вон тот — металлические диски заместо навершия и лезвие зубчатое — старьё подкатили, наверное. Да, лучше такой взять, ведь если подумать — зачем ей меч? Вот что она с этим мечом делать собирается? Заявиться на заброшку, послушать изумлённые вздохи и убрать? Бате можно подарить, или Тоби… но им он на кой сдался? Решено — скажет Миллсу, что планы поменялись, и ей нужен кинжал. Интересно, а Бензо вообще нравится холодное оружие? Он ей не говорил вроде, а надо было бы спросить, сегодня же был шанс. — Жарко сейчас внизу-то, правда? — А? Да? — Да. Миллс обещание сдержал — притащил отцовские двуручники и сабли — всё, что было не жалко. Ванда осматривает их, не задерживаясь, просто из вежливости, а потом заявляет о том, что ножи попрактичнее будут. Миллс пожимает плечами, складывает мечи и набирает кинжалы. Задерживает над каждым ладонь, словно считает — этот вот слишком дорогой, его одним вечером не окупишь, а вот этот — нормально, его как раз можно ухватить. Подходит к Ванде, та было вскакивает — ан нет, Миллс отталкивает её обратно и усаживается на заплатанный подлокотник шатающегося креслица. — На, смотри, борзáя. Поиграйся. Недорого её оценили — выбор-то из трёх ножей всего. Но один прямо цепляет — рукоять необычная, с выступами-ушками. Такой бы даже Силко понравился, а Бензо бы уж точно оценил. Ванда упирается большим пальцем меж этими ушками, вколачивает кинжал в воображаемую цель — твёрдый удар, как раз, что ей нужно. Один лишь крохотный недостаток, обидно так: — Слушай, а вот если такой, но клинок не волнистый, а прямой? И этот вроде ничего, но удоб… Миллс вдруг перехватывает рукоятку, пылко бросая кинжал на пол. Да так резко, со звоном — Ванда аж вздрагивает от неожиданности. — Эээ, ты как вообще обращаешься с… Приходится замолчать — выбора другого нет, Миллс слезает с подлокотника, жмётся к ней, а кошачьи глаза загораются ярче ночных фонарей в Променаде, искрят каким-то полубезумством — совсем ведь башню снесло. Ему сейчас попробуй откажи — он с пелёнок среди лезвий, сабли вместо игрушек всю жизнь были — того и глядишь прирежет ещё. Бездна всемогущая, зачем она сюда припёрлась?! — Ближе, борзáя, не дрейфь. Ладно, что не сделаешь ради такого оружия за бесценок, пусть и клинок не прямой, как хотелось бы. Она ведь знала, на что шла. Если зажмуриться посильнее, то всё не так уж и плохо — душа уходит куда-то за низенький потолок, стремится с подъёмником на пару остановок выше и растворяется на многолюдной площади. Нет, не плохо. Противно. Миллс её же громадные ручищи пытается ухватить, незнамо куда тянет, мнёт грудь, словно первый раз на девчонку полез, спасибо хоть, что не вгрызается. Надо абстрагироваться, думать о кинжалах, о Ноксусе, о их кампании в Шуриме. Дева Ветра! Любая бы на её месте не сидела сейчас бревном, любая другая бы сбросила мечи со стола, да стянула с себя последние тряпки. Пацанам своим скажи, что он сам на неё полез — не поверят же. У него девиц — что дней на неделе, и ведь каждая о том знает и ещё за честь считает оказаться вот здесь, в этой душной комнатушке в низах Линий. Тед-то особенно прыснет да отмахнётся — он за Цеей только так ухлёстывал, и не такое краем глаза видел. Вот пусть и видит. А Ванда обойдётся, ей просто кинжал по дешёвке взять хочется. И она его получит, обязательно получит, ведь гложущее отвращение можно ботинком отправить куда подальше в дымку подсознания, ведь скоро всё закончится, скоро… — Ты… ты чего?! Глаза таращит, говорит с полнейшим недоумением, пытаясь успокоить сбившееся дыхание и не особо в том преуспевая. А Ванда молчит. Словно она прямо сейчас не попыталась его отбросить туда же, к погнутому клинку кинжала, словно ситуация не становится всё более неловкой с каждой новой секундой. — Я… эм… я тут нарешала… — выбивает смешок и корчит нахальную ухмылку, — и вот удумала, ну… это, к паломникам на Таргон присоединиться, знаешь ли… Обет безбрачия вот пришлось дать. С сарказмом у неё обычно всё очень хорошо, но сейчас почему-то не до смеха. — Вот что угодно ожидал от тебя, борзáя, но только не подставы ножом в брюхо. Скалится, бурчит что-то тихо-тихо, мерно подходит к стене, а потом вдруг разворачивается на каблуке массивной подошвы и смотрит… долго так, пристально, будто с добычей играется. А сзади сверкает ковёр острых лезвий — одно лишнее движение, и мало ей не покажется. — Ну что же, — Ванда старается не глядеть ему прямо в глаза, хлопает по бедру и с подскоком встаёт, — не страшно, что клинок волнистый, я и такой возьму. Подбирает с пола ушастую рукоятку, до кучи уж и украденный одна Дева знает где ремень, небрежно сброшенный рядом. — Штаны, может, обратно натянешь? Тик-тик-БУМ! Помощнее самоделки, набитой гвоздями — страшный взрыв, от которого можно и оглохнуть, и ослепнуть разом. Миллс открывает рот в исступлении, всплескивает руками, в возбуждённом запале что-то прикрикивает, а змея, красителем обвившаяся по предплечью, уже тянет свои клыки к первому попавшемуся оружию. Хорошо, что хоть простому кинжалу, а не сабле. Не то, что Миллс был бы в преимуществе, но голыми руками пытаться совладать с разгневанным сыном оружейника в его же лавке — план, обречённый на провал. А потому, бросив и ремень, и «ушастик», приходится вылетать вон, пока собственные мысли и гром за спиной напоминают о том, что теперь в этот район без чугунных перчаток соваться не стоит. Этот случай не был первым, нет, но такой выброс адреналина мгновенно угоняет хмельную беспечность и возвращает трезвый рассудок. А трезвый рассудок потом напоминает, что даже если бы всё получилось — спать с человеком, который её оценил в криво скрепленный ножик — такая себе затея. Ванда это прекрасно понимает, но всё равно жалеет, что бросила рукоять в растерянности, кажись, можно было бы тем «ушастиком» грозить лбам с соседнего квартала. Хотя, чёрт с ним, с «ушастиком» этим — не дай Дева Силко до него доберется, опять ведь порежется, а отец на этот раз не просто по башке прихлопнет, а всего-навсего убьёт. Пора, вероятно, заканчивать шоу одного шута — набегалась она по домам недопонятых поэтиков в Променаде, насобирала кошелечки их родителей, поразбивала пару-тройку наивных сердец, в другие так вообще наплевала, если совсем уж не смачно харкнула. Время наступило для чего-то чуть более серьезного, а оттого невероятно страшного. Боится… смешно даже как-то. В одиночку лезть на целую банду обиженных жизнью детей вот не страшно, а поговорить один на один с копной тёмных кудрей да россыпью веснушек — очень страшно. Бррр. — Бать? Соседи за стеной орут громко, и пусть Ванда привыкла, она использует это как неплохую отговорку для того, чтобы не смыкать глаз. Смотрит на маленькую трещинку, пытается сковырнуть кусочек краски, хотя и понимает, что это далеко не в её интересах. Итан ей отвечает, нехотя, в дремоте — лежит к ней спиной, словно громадный медведь. — Ты… — краска наконец-то спадает под нос, — у тебя же были женщины до матери? — Эх… были, а что? — кажется, проснулся. — Как ты понял, что… это… ну, что тебе нужна именно она? Итан хмыкает, чуть поднимает голову, но так и не разворачивается. За стеной звенят осколки разбитой посуды. — Да как-то само пришло. — А мне вот тоже, кажется… — А тебе, — угрюмо перебивает, — ещё нагуляться надо, Ванда, спи. Завтра поговорим. Она поддевает ногтём ещё кусочек, и трещинка неумолимо бежит вверх на пару миллиметров. Завтра никаких «поговорим» не будет, это уже пройденная дорога. Завтра будет смена, потом ещё смена, а потом с Силко книжки читать. И всё по новой. — Бать, а вы с Тоби же совсем давно друг друга знаете? Палец срывается — на смену разбитой тарелке приходит словно целый посудный шкаф, крики сменяются холодящим душу плачем. Эх, вот жили бы они в комнатах у хозяйки, она бы их этим шкафом да кааак… — Ну да, а что? — А ты… хотя ладно, забыли. Я, это… ну… спать. Забыли так забыли — ответа не следует. И хорошо, наверное, что не следует — уже поздно, мысли в голову всё равно не лезут, а если и лезут, то чёрта с два их вытащишь по-нормальному — она на разговоры не мастак. Закрывает глаза, а сон всё равно не берёт. Так и приходится развернуться и смотреть в потолок, будучи зажатой между тёплой спиной и отборной бранью, приглушенно доносящейся до ушей. Из окна тускло рассеивается оливковый свет, подчёркивающий разводы на штукатурке — Силко бы уже начал придумывать из них мордочки животных. А Ванда не придумывает, нет. У неё в голове глухая пустота, в которую лишь изредка попадают лучики настоящего солнца, что сияет не так уж и далеко, в лавке через пару кварталов отсюда. Это солнце — самое чудесное, что случилось с Зауном. Сидит среди гор драгоценностей в «Кольцах Миранды», напяливает на глаз увеличительные линзы, возится часами с одинаковыми безделушками — и ведь терпения хватает! Стоит на шухере, пока Ванда лезет в дворянские окна, а потом в Джерико покупает большую порцию гребешков, и они наворачивают их из одной тарелки, смеясь неприлично громко. Обходит в карты рослых мужиков на Нижних, и даёт дёру, когда те решают, что заплатят ножом в спину. Если соперники помоложе — так отхватывают шахтёрского чугуна под победный… смеховопль, как этот гогот ещё назвать-то? Как и она не умеет плавать, а потому болтает ногами о светлую пену, рассказывает о причудливых клиентах, что похаживают в материнский магазин, пока солнце опускается за морской горизонт. У него голос особенный, мягкий и приятный, словно цветочный мёд в чуть тёплом молоке. С ним просто разговаривать — с отцом вот два слова не свяжешь, на Силко только дурак будет проблемы сваливать, Тоби хватает пьяного нытья засидевшихся посетителей, а тут… тут рот не закрывается. Да и у него в ответ тоже. Они тайком пробираются на транспортные кораблики, они по ночам сбегают и вдвоём катаются на старых подъёмниках, пока до тошноты не надоест, они делят на двоих свежую лепёшку с кунжутом, свистнутую всё у того же грузного пекаря, наблюдают за крылатыми дирижаблями, уходящими из воздушного порта, пинают камни на набережной, вертят самокрутки, надираются сидра прямиком из рук Кормака. Какое «нагуляйся», если есть вот это? Как это можно на что-то променять? А она и не променяет. Вот как сегодня, например. На кону стояли реальные деньги, большая сумма, звенящая громче тех монеток, что они получали за мелкие проказы. Лакомый кусок, в который хотелось вцепиться, да только рядом со своими клыками ещё шесть глоток — и всем зачем-то надо. Деррел вот хочет продолжить дело покойной матери, выйдя с гарпуном в кровавые доки. Теду не терпится на поле боя — в Зауне тесно, а под имперским огнём раздолье, кровь вскипает, каждый день что-то новое и захватывающее. Фернандо и Луис, братья-близнецы, ребята толковые — уложат кого угодно в три руки. Вот для того, чтобы было в четыре, нужны деньги на полноценный протез, а их больно найдёшь, если в жизни ничего, кроме стен Дома Надежды не было. Йошики… ну тут сразу понятно, он с сестрой хочет печатать собственную газету — сам себя вымуштровал как по часам писать статейки о выдуманных событиях и взахлёб листать страницы пилтоверских летописей, доставшихся им от девицы из верхнего города, что решила отблагодарить сестру за гадания. Он же столько бумаги дорогущей исписал, вот теперь компенсирует. Бензо горит желанием стать ювелиром. И ясное дело, что училище местное ему тут вряд ли чем поможет, но хоть попытаться надо, а чтобы попытаться, нужно иметь возможность оплачивать обучение. Ванда? У Ванды всё проще — она наверх не хочет, она бы хоть завтра на завод пошла дуть стеклянные потолки для ресторанов в Променаде, ей-то эти деньги не до пены у рта сдались. Сдались вот как раз отцу — растянулась больно выплата по долгам — и, конечно же, сдались для Силко. Итан с ним возится с невиданной заботой, и понятное дело, почему — у того такой большой шанс в люди выбиться, ему вон уже нравятся книжки по алхимии и астрономии, пестрящие пятнами на обложке из газеты, он их читает бегло, и писать ему нравится, а считает как… не на пальчиках ведь, а в уме — загляденье, Ванда так в его возрасте не умела. Да, капризничает иногда уж слишком по-детски, боится одна Бездна знает чего, но в остальном же он — всё то, о чём Итан мог только мечтать. И пока мальчишка ещё не вырос, есть шанс и долги отдать, и накопить ему хотя бы на форму в Академию — светлое у него будущее, уж не Ванде же всё портить. Вот и выходит так, что вроде бы они все и товарищи, а золотое яблоко раздора даёт о себе знать, поблёскивает круглыми боками, так и ждёт большой ссоры. Но ничего, денег в этот раз отвалят побольше, на семь-то точно поделят, особенно если Йошики за организаторские способности с горкой отсыпать не придётся. — Кормак велел очень осторожно обращаться, — Йошики завершает свои пламенные речи, — потому что иначе прилетит вдвойне, сначала за контрабанду, потом за ширню. Если проебёмся, то проебёмся по-крупному. Все кивают, но как-то без былого энтузиазма — всё же с азартом делить деньги из воздуха в разы увлекательнее, чем их зарабатывать. — И сколько, — Луис прикидывает числа, глядя в пустоту, — нам за это могут дать? Я не про бабло, если чё. — Достаточно, чтобы котельный достроили. — Уууу, — Луис отмахивается, — пожизненное что ли? — Ну ладно вы, что уж, приохнут пилтошки, поднатужатся — будет хоть когда-то и котельный, и металлургический. — А то нам мало одного металлургического… Поднявшийся гул хлестом командного тона Йошики прогоняет умело — все утихают и никто не в обиде (талант!). Медленно разговор перетекает в привычное русло, останавливая свои воды на самом привычном моменте — распределении обязанностей. — Так, — Йошики щелкает пальцами, — я в этот раз без вариантов на торговые, там мои люди есть, не пропалюсь. В синюю гавань пойдёт… Деррел, да, конечно, как же ещё. Значит, — быстро поправляет себя, — гавань застолбили за Деррелом и Тедом. Остальные? Пока Фернандо с Луисом решают, где у них меньше шансов нарваться на приключения, Ванда тянет за узду непослушницу-судьбу, и выбирает за них: — Я на дирижабли. А потом с задором добавляет: — С Бензо. Бензо даже возразить не успевает, а Йошики уже кивает утвердительно, подзывает Ванду к себе, суёт ей какие-то бумажки, хлопает по плечу и отправляет в добрый (по крайней мере, хотелось бы) путь. Разобрались и разошлись. Ну как разошлись, — в саднящем волнении поковыляли каждый по своей территории. В случае с Вандой ещё и в сопровождении вихря возмущений. — Как я по-твоему должен лезть в эту гондолу? — Ты мне вход вскрой, и стой спокойно на стрёме. Кормаковские мне передадут и никаких проблем! Тедди будет в трюме чертыхаться, а мы с тобой уже лукового с креветками навернём. А? А в гондолу, коль хочешь, я тебя подсажу. Или боишься, что я не выдержу? Не верится Бензо, что всё обойдётся так просто, и толчок локтем нисколько не бодрит. Но нельзя же отступать в последний момент, а потому рука сама поднимает тяжёлый рычаг подъёмника, словно специально рванувшего вверх быстрее обычного. Толпа вокруг волнами сгущается к самому берегу-мосту, пеной криков расходясь на площади. Воздушный порт — морские красоты в небе. Вот что-что, а умеют пилтошки в архитектуру — металлические башни с величественными окнами в три этажа словно влиты в окружающий их камень, будто бы природе просто взгрустнулось поиграть с симметрией и идеально прямыми углами. Сверкающий золотом циферблат сделал оборот в прозрачной сфере, оповещая о наступлении нового часа. Вечно уставший монотон мужичка на входе в коем-то веке обрадовал народ известием о том, что скоро начнётся посадка на дирижабль до Бездна знает куда Бездна знает во сколько. Ванда достаёт поддельную бумажку-билет, учтиво отданную Йошики, такую же вручает Бензо. Документы в толкучке не каждого заставляют вытаскивать, и у них получается проскользнуть вовнутрь. Не столь уж и часто можно подняться по мраморным ступенькам, минуя одухотворённых путешественников и плачущих любителей долгих расставаний, что уж говорить о том, чтобы идти с ними бок о бок внутри воздушного дворца-великана, где всё работает по особому графику, придерживаясь его с точностью до секунды. Пока народ суматошно гремит каблучками по лестницам, стараясь успеть наверх, к огромному белоснежному шару в металлическом каркасе, Ванда с Бензо сворачивают вбок, спеша по просторному коридорчику шагом, достаточно быстрым, чтобы не привлекать к себе излишнее внимание снующих туда-сюда людей в форме. Отзываясь о грузовом отсеке дирижабля как о гондоле, Бензо глубоко заблуждался. Это был полноценный корабль, рассекающий воздух парусами драконьих крыльев. Остановив шум нескольких десятков неугомонных пропеллеров, он вцепился когтями-якорями в пилтоверскую пристань, и ждал, когда уже трудяги-грузчики чуть облегчат его непомерную ношу. «Пошли». Эти слова не требуют облачения в звуки — одним движением всё сказано. В животе медленно затягивается узел, а удары сердца теперь отсчитывают время получше золотых часов перед портом, но отступать поздно, медлить — тем более. Почти ползком мимо кабины капитана — его там всё равно нет, уже, небось, объедается местными деликатесами. Тьфу на него — нет и хорошо, можно шмыгнуть к корме, спереди-то не зайдёшь, там разгружают. Бензо свои обязанности исполняет предельно точно — цифры на люке подбирать да отмычкой вертеть сроду тонкой работе с замочками на цепочках. — Я скоро. Ванда по крайней мере надеется на это, бросая столь уверенные слова и скрываясь в темноте под намертво прикреплённой к стене лесенкой. То ли в одиночку время тянется медленнее, то ли волнение злую шутку играет, но «скоро» превращается в нескончаемое «долго», время растягивается обволакивающей дымкой и окончательно останавливается. Вечный двигатель сферических часов словно даёт сбой, и стрелка не смеет парить меж золотых колец циферблата. Наконец, бритые виски появляются из темноты, и вот уж вся Ванда карабкается на палубу с двумя тряпичными рюкзачками-сумками наперевес — такие сворачивают любители бесцельных странствий по Рунтерре. Дело остаётся за малым — пристроиться то за ящиками, то за бочками, не запутаться в натянутых верёвках, выждать, когда очередной грузчик скроется из виду, прикинуть, сколько по времени коренастая женщина со сверкающими кружочками серебра на плечах — три в ряд и один чуть впереди — будет расписываться в бумагах… и юркнуть прочь у них под носом! Молодцы, справились — мимо грузчиков прошли, мимо важных пигалиц прошли, мимо выскочек-кадетов прошли, мимо охраны на выходе… не прошли. — Гооо-спооо-дааа, — тянет всё тот же гундящий мужичок, — позвольте ваши документы. Они не теряются, билеты же при них. Вот только дирижабль уже ушёл, и мужик этот с какой-то Бездны их припомнил. Теперь вот сомневается ещё сильнее, чуть ли не ус на палец мотает, а потом да и выдаёт: — Не покажете ли вы мне ваш… багаж. Никто дурь по пакетикам просто так не сбывает, особенно в грузовом отделе приличного дирижабля. Распихано всё, наверняка, по уголочкам да полостям простых мелочей, а потому можно бы было не волноваться, если бы Ванда не решила сигануть по ступенькам. А дальше песня известная — орёт свисток, количество синеньких киверов медленно увеличивается, а в руку мёртвой хваткой цепляются сухие пальцы. Ситуация тяжёлая — сумку бросить нельзя, Бензо тем более. С одним идиотом в форме она бы справилась, но тут их сейчас соберётся кучка, и ой как не поздоровится им, если эта кучка решит от скуки по ним пальбу открыть — видно же, что не пилтоверской породы морды-то, да и тем более уже себя обличили попыткой побега. Решение полезть на стоявшего к ней спиной — самое глупое, что Ванда сделала после того, как с дури рванула на мраморную лестницу. Но эффект неожиданности кое-как да работает. А потом преумножается. Да ещё как преумножается — со всей силы зубами Бензо в предплечье. Запястье чувствует свободу, тело — прилив непонятно откуда взявшейся энергии. — Сука, — яростное шипение, с какой-то тяжёлой хрипотцой. — Ой, а вы даже ругаться умеете? Последнее, что удаётся прокричать, устремляясь вниз по лестнице. На перила бы вскарабкаться, да слишком высоко — нагонят, пока на них лезть будешь. Лучше вразбивку вилять мимо ничего не подозревающих пассажиров, стремительно поднимающихся в порт — ожидать новый рейс. Кто-то ругается, кто-то падает, кто-то возмущается, кого-то заунская молния всё же минует. Бензо никогда не был самым подтянутым парнем в их команде. Вот прямо далеко не самым. Очень далеко. И если Ванда бодро колотит ботинками по решётке моста, Бензо медленно ощущает, как жизнь его покидает — в глазах уже сверкают вспышки наряду с тёмными пятнами, рот тщетно пытается ухватить как можно больше воздуха, в правом боку начинает зверски колоть, лицо горит, горят с ним и ноги. И вроде уж Ванда оборачивается, в молчаливой поддержке замедляет темп, а в голове всё равно что-то гудит. Тут единственный выход — остановиться или сумку сбросить, но это не вариант — его потом самого через это же ограждение на корм рыбам спустят. Болтается за вспревшей спиной — и чудесно. На этот раз они уходят горизонтально — к центру Променада и вперёд, минуя станцию с подъёмниками. И знают же, что никого за ними нет, а обернуться страшно — вдруг кто-то увязался, и сейчас выпустит свистящую пулю. Вправо, влево, прямо и прямо, потом снова вправо — спонтанные решения. Наконец, подползают в угол тупика между двумя накренившимися заброшками, мимо трубы, прямо под свисающую дверь, держащуюся на одном лишь добром слове. Сырые кудри так неприятно врезаются в лицо, но сейчас как-то не до недовольств вслух. В полутемноте тишину нарушают лишь жадные глотки воздуха. Была бы за ними реальная погоня — уже давно бы по такому шуму выследили. В уголке мало того, что тесно, так теперь ещё и невыносимо душно. Да и разделяет их только стиснутая со всех сторон узенькая сумка, та ещё лихая путешественница. — Бензо, я твою шевелюру зажую скоро. Ванда плюётся, жалуется, и ощущает, как сумку сменяет нечто чуть более живое и запыхавшееся. — Так лучше? — А ты не язви. Из двери торчит гвоздь, сквозь щёлку меж досками пробивается свет, озаряющий пылинки в воздухе, тонкой полоской падает на веснушчатое поле, чуть задевает карий глаз, заставляя зрачок сузиться в ответ. — Наверное, за нами никого и не было от самого моста. — Наверное. — Так вылезай. — Ты впереди, ты и лезь. — Да? — Да. А сами хоть бы сдвинулись. При этом двигаться-то в итоге приходится — молчание становится уж слишком затянуто неловким. Скрипя деревяшками и стараясь не пропороть подошву гвоздями, они выбираются из найденного укрытия. Бензо выходит за угол тупичка, присаживаясь на вот-вот готовые развалиться ступеньки, стирает пот и устало закрывает глаза. Ванда, недолго думая, усаживается рядом, скидывая сумку и разминая плечи. — А куда, — выпрямляет спину, — нас, мать вашу, занесло? Центр вроде как не слишком далеко, да и дороги не такие уж и пыльные. Они же не могли по горизонтали весь Заун пересечь — нормальные люди для этого часами в дилижансах толкаются или же на корабликах качаются, если совсем невтерпеж. — Это, — Бензо убирает ладони от раскрасневшегося лица, — это… а, всё, я понял. Действительно, никакой Заун они в три минуты не обежали. Это всё ещё Променад, только не столь приятный глазу, поразительно одинокий, навевающий в быстро бьющемся сердце щемящую тоску. Бензо припоминает что-то интересное, а потом вдруг обрывает свою же речь и на удивление бодро вскакивает со ступеньки. — Пошли, — машет рукой, — чё щас покажу. — Эээ, — Ванда только и успевает накинуть сумку обратно, — тебе сейчас мало ходьбы было? Но Бензо не слушает, он оглядывается по сторонам, и ободранная краска, сорванные плакаты пятилетней давности и груды металлолома вдруг становятся на удивление знакомыми. — Здесь, — с улыбкой предвкушения заявляет он, — пилтошкам хотелось понастроить себе развлечений с лихвой. Потом, видимо, бросили эту затею — не то финансирование лопнуло, не то нашли место подешевле, мать говорила, я уж не помню точно. Но соль в том, что тут всё с последней стройки так и остановилось — никак не могут найти толстосума, который за это заново возьмётся. И немудрено — за такую поебень отвалить-то крупно придётся. Мы с Деррелом сюда приходим иногда, только немного другой дорогой, там есть… короче, лучше посмотришь, я так просто не опишу. Можно сотни раз услышать, а лучше один раз увидеть — и Ванда скоро находит подтверждение сказанным словам — за аркой с огромными буквами, которые по задумке автора явно должны были светить неоном, друг за другом следуют удивительные постройки — вроде как архитектура заунская, а названия везде пилтоверские. «Театр и Кино» — незамысловато, но такого не найдёшь по эту сторону моста. Дверь легко отпирается, а внутри пустота, леденящее душу одиночество трёх рядов сидений с прорехами — часть явно вынесли, часть прожгли. Цела лишь машинка, что своими лапками должна с бешеной скоростью листать фотографии, перекладывая их пальчиками-иголочками из одной стопки в другую, отражая быстро сменяющиеся картинки на теперь уж жёлтое полотно. «Лавандовые сны» — какая-то кафешка с противными розовыми стенами и обвалившимися на пол лопастями — часть вентиляционной системы, конечно же, ведь дворянам надо дышать чистым воздухом. Казино с рухнувшим потолком — барабаны копят пыль, а люстры жалобно покачиваются на ржавых кольцах. Хочется везде пролезть, подёргать за каждую дверцу, заглянуть в каждое окно, удовлетворить любопытство. Что на этот раз? Сюжеты несуществующего прошлого или унылая реальность настоящего — грязное тряпьё, пустые банки склизкого дурмана, труп кошки… а быть может и не только кошки? Город-призрак внутри царства Променада, проплешина в идеальной причёске с драгоценными огоньками на прозрачной ниточке. Надо же, не чужда, значит, и пилтошкам любовь к утехам и азарту. Воссоздали себе иллюзию опасного Зауна, а сами потягивают коктейли через трубочку, да гуляют по улицам с разноцветными фонарями. Точнее… потягивали бы, гуляли бы — город пал, так и не восстав над пеленой смога. — Подниматься будет хуево, конечно, — вздыхает Бензо, ступая на шаткую лестницу, витиевато ведущую на уровень вниз, — но оно того стоит. Ванда уже и не сомневается, что стоит. То задерживает ногу над ржавой ступенькой, то полупрыжком соскакивает через две сразу. А сама так и глазеет по сторонам — на скульптуры из камня, тянущие вперёд свои белоснежные руки с почти незаметными отверстиями — имитация водопада. Ха, пустить бы им ту воду, что нормальным людям приходится в таз заливать, посмотрели бы тогда на свои водопады. Внизу не так уж и много места — специальное углубление, до Линий ещё спускаться и спускаться, не просто же так подъёмники придумали. Так, кружок с ресторанчиками, аккуратненькими столиками и миловидными фонтанами, в пустоте которых, кажется, кто-то уже нашёл себе новый дом. Но в центре, по самой серединке этого чревоугоднического храма, собирается хоровод цветов. От стёкол крыш, от витражей окон, он тускло подсвечивается лучами, еле пробивающимися с серого неба, и манит многогранной палитрой. Бензо усаживается прямо на мелкие камешки мостовой и подзывает к себе. Через тени лестничных площадок, обломков досок и поддерживающих конструкций десятки лучей собираются на лице, на карманах криво перешитой косухи с готовой распуститься вставкой на спине, на перештопанной футболке, пятна с которой уже, наверное, никогда не выведешь, на штанах, потерпевших ошеломляющее поражение с правой стороны и всё же чуть порвавшихся по выцветшей складке. Лепестки розовой вишни, бледная сирень и вплетающийся в волосы василёк — они такие воздушные, непостоянные, исчезающие от густоты туч и появляющиеся обратно пару минут спустя. Сумки в очередной раз слетают с плеч, томно ожидая встречи с Йошики. Сколько же всего они пережили в этот необычный день! — Так вот же стулья есть, ты… Ванда останавливается — Бензо её сбивает с толку своим смехом, а потом обращает взор наверх. Действительно, стоит только поднять голову, как дыхание останавливается. Сюда бы Силко привести — ой как он любит все эти стекляшки цветные! Как понравится ему их игра, а если ещё и день солнечный… это всё ведь распустится новой красотой, нежно отражаясь на мраморных щеках дев с кувшинами и крыльях золотой колесницы, несущей солнечное божество вдаль за хребты гор. Ванда не любитель на искусство — это скучно и бессмысленно. Смотреть спектакли — трата времени, рассуждать о картинах — чистое пижонство, вздыхать над скульптурами — удел недальновидных маразматиков в моноклях или же робких девиц, трясущихся от каждого взгляда в их сторону. Но есть вещи, по определению красивые. Такие, которые не надо понимать, ради которых не надо было вылезать на свет в дворянских покоях, которые манят своей искренностью любого человека — будь то чёрствый советник, хмурый миротворец или же неграмотный заунёнок без зуба. Вот на такую красоту, истинную красоту, остаётся просто смотреть, тихо восхищаясь и пьянея от её вездесущей величественности, полностью и всецело ей подчиняясь. Голова приземляется туда же, на холодный камень, и в ней проскальзывает единственная мысль — может, остаться тут до вечера? Пока солнце не скроется и не окутает этот мир аристократических развлечений унылым мраком? Увы, с мраком-то сюда вернутся постояльцы мини-города, щедро открывшего для них свои врата, да и их самих ждут дела, а потому придётся покинуть чудесный уголок и скрыться в вечном дне зеленых фонарей. — Йошики наверное нас заждался. — Стой. — В смысле, Луис с Фердом точно закончили, не будем подставлять Йош… — Стой. Слова и нечто поувесистее с хороводом веснушек меж ниток и погнутых монеток самодельного браслета возвращают её на место, и перед глазами вновь расстилается разноцветное полотно. — Скажем, что миротворцы послали сигнал на местные посты, и мы от них по всем подвалам прятались, — приглушённо звучит слева, — не думаю, что у всех вот прямо всё гладко прошло, да и собираться рано. Конечно, он хочет задержаться. Бензо все эти стёклышки интересны больше, чем ей. Хотя бы потому, что он с ними работает. И со стёклышками, и с драгоценностями. Как с детства привык камешки в бусах матери рассматривать, так и не перестал. Всё может рассказать — и почему так свет падает, и по какой причине вон тот витраж яркий, а этот нет, какие цвета лучше использовать для таких иллюзий, как на дне города развлечений, а какие совсем не подойдут. Заслушаешься его, и ещё попросишь, даже если от одного вида увеличительного аппарата тебя начинает тошнить. — Кстати, — взгляд переходит от кувшина к колеснице, — а тебе что больше нравится — кинжалы или мечи? Бензо явно такого вопроса не ожидал, а потому разговор прерывает внезапно сгустившееся молчание. — Да в принципе… без разницы. Хоть пушка, главное чтоб по назначению работало. А что? Ну и хорошо, не разбирается он в этом и прекрасно. Правильно Ванда ничего с собой от оружейного не унесла. — А то, — начинает с игривым хвастовством, — что я вот шотел чуть не пригребла. — Шо… чё? Смех отражается от окружающей пустоты — конечно, Бензо ж только что сказал, что ему до лезвий на костяных палках дела нет. — Шотел. Ну… пиздатый такой меч ооот с таким клинком. Вырисовывает в воздухе изгиб — не всё же ей слушать, теперь вот сама будет объяснять. С таким же рвением и запалом, мысленно перенося себя в гущу военных событий. — И, — Бензо поддаётся её безмолвной просьбе, — как же ты чуть не пригребла этот шотел? Ванда этого вопроса только и ждала, у неё и ответ заготовлен — надо же хоть кому-то повыпендриваться. Уж не Теду всё это рассказывать, а то он устроит такие военные события, что Деве молиться мало будет. — Миллс за грош с нулём хотел отдать. — Пффф, брешешь. Конечно, Бензо не верит — никто бы не поверил. — Ну я, правда, не сношаюсь со всем, что дышит и не дышит, но чё, не может Миллс на меня глаз положить что ли? — Да может-может… — всё ещё с каким-то недоверием. — И что сразу «сношаюсь со всем», не со всем. Избирательно. Я разве виноват, что у тебя нет моей обворожительной харизмы? — Ой-ой-ой, кто бы языком молол, ага, — Ванда чуть поворачивает лицо, и щёку заливает отблеск от лазурного цветка в ближайшем окне. — Харизма у него обворожительная. — Да спорим я кого угодно за пару дней уломаю, а? Вот он, азарт картёжника — недаром же с Бензо боятся играть, он на одном энтузиазме бы полказино надурил, да только не пустят его туда. — Не буду я с тобой спорить. — Да на интерес просто. А? Ну же, что, боишься? — Не буду, говорю. — Зассала, да? Дааа, — лыбится во всю, — ну ладно-ладно, давай про Миллса. Но я тебе отвечаю — кого угодно, хоть советничью дочку… да-да, понял, продолжай. Говорить, глядя в аккуратненькие крышицы навесов над головой намного проще, а потому Ванда так и делает, в подробностях рассказывая всё — и как она топала уверенным шагом к лавке оружейника, и как бутылку в Миллса впечатала, и как кинжалы рассматривала. — И всё же брешешь. — Да чесслово, Дева видит, что правда! Он передо мной воот так как усядется, да давай… — Нууу, — хмыкает Бензо, перебивая, — в этом я не сомневаюсь, что он и с каким рвением, слушать даже не хочу. Ладно, допустим, что не врёшь ты. И что, как он? Молчание. Придумывать что-то не хочется, мысли спутались от насыщенности дня, да и кого она собирается сейчас обманывать? А главное, каким образом? Бензо высмеет только ведь, а потом Деррелу трепанёт. — Не знаю, — совершенно спокойным тоном, — если б попробовала, то тебе бы об этом известно было мгновенно. Одной рукой трусы б натягивала, а другой бы тебе по пневмопочте свиток строчила. Бензо наигранно хмурит брови и кивает, мол, «уважаю, достойно высшей похвалы». — То есть… ты мне втираешь, — спрашивает чуть более серьёзно, но не без искорки в голосе, — что Миллс тебя обжимал, а ты кинжалы перебирала? Вот Деве клянусь, я бы лучше поверил в то, что вы там шашни свели под мечами, чем в… вот это. Ванда это подозревала, что забавляет её ещё сильнее — она почему-то думала, что сложнее будет доказать, что она с Миллсом переспала, а не наоборот… но тут, видимо, особые обстоятельства и особые актёры сумасшедшего театра. — И чё ты ему сказала? — Так и сказала, — вот тут уже можно врать с полной уверенностью, упуская все детали про ремень и «ушастика», — что он не в моём вкусе. Бензо посмеивается, тянет руки перед собой, хрустит костяшками, щурит левый глаз по привычке, смотрит на лучики через замок пальцев. Стоит рукам затечь, как они опускаются вновь на камень, а локоть ложится в какой-то неожиданной близости. — Дура ты, Ванда, и вот я нисколько не постесняюсь тебе это сказать. Жалеть же потом будешь, что такой шанс впустую ушёл. Чё там у пацана не в твоём вкусе? И рука крепкая, и морда смазливая, аристократ в доносках, никак больше не назову. И тебе мало? — Ну почему? Не мало. — А что тогда? Может быть, это остатки адреналина от беготни по мостам и лестницам, может быть, это пустующие фонтаны и неземная красота палитры узоров над их головами. Может это редкий ветерок, играющий меж перьев изредка пролетающих ворон. Наверное, ничего страшнее потенциального выстрела в спину сегодня уж точно не произойдёт, а потому ладонь чуть отрывается, приземляясь на цветочную поляну мелких веснушек на бледной коже. — Да просто есть у меня уже один франтик неощипанный на примете. ㅤ ㅤ ㅤ