Переросток

 ⠀       Так удивительно трудно осознать простую истину: всё в порядке. И через день, и через два, и через неделю, и через месяц. Растерянность, лёгкая неуверенность в том, что всё по-настоящему позади. Внутренняя пустота преследует их повсюду, как бы сильно ни хотелось её заполнить. Порой получается, и для этого всего-то нужно посмотреть на вещи под другим углом. Да, больше никогда не повторятся встречи на заброшках, да, «Кольца Миранды» стали в пять раз меньше, сохранившись на плаву лишь за счёт того, что Сидни всё же не забыла поговорить с проворным Акимом, хоть как-то спасшим их от банкротства. И пусть эти «Кольца Миранды» потом превратятся в чёрт знает что с немногословным названием «Лавка Бензо», сейчас ни Ванда, ни её горе-картёжник об этом не думают. Но с другой стороны, они свободные люди. Почти. Восемьдесят на двадцать. Ванда начала подрабатывать в главном зале бара, Бензо через Хромого нашёл работёнку на нижнем рынке. Если не тратить деньги на всякую чушь, то проценты действительно можно отдать до зимы. К тому же, метку на веснушчатой руке получается скрыть под ворованной пилтоверской кожей с красивыми ремешками. Они Бензо очень идут. Бензо вообще много что идёт. Влюблённый в безделушки, он обвешивается ими с ног до головы и умудряется выглядеть в сотни раз лучше, чем модники-пилтошки. Об этом ему можно даже не говорить, он тут же качает головой, машет руками и поспешно отнекивается, но с правдой не поспоришь. Его хочется рисовать, даже обломком угля, даже криво и отвратительно непохоже, но зато с душой. Попытаться оставить на бумаге главное — солнце да волны, поразительно добрый взгляд и копну тёмных кудрей. Хромой уж и забывает о том, что клялся дать лишь один день на отдых осенью, отпускает на целую неделю, плюнув на мостовую и махнув рукой. Теперь ничего ни от кого скрывать не надо, а потому в порту за птицами гоняется Силко, уж и забывший о том, что пару часов назад угрожал кусаться, если его с собой на закрытие песенного рынка не возьмут. Ничего, подрастёт он немного, и с ними побывает, соприкоснётся с мирком древней кумангральской магии. Проводы проводами, а полдня на корабле радости особой не доставляют, хорошо лишь то, что пропускные билетики они умудрились урвать ещё на открытии, когда деньги лишние были, так ещё и в большом количестве. Однако есть что-то особенное и новое в этом путешествии, будь то спокойный бутербродный обед за столиком визгливого академика с зонтиком и противной женой, или же «совершенно случайно» свалившаяся на единственную сумку койка, которая «просто расшаталась» и вообще «оно так изначально было». Ни дождей, ни проблем с охраной — можно просто вести трёп ни о чём и часами напролёт страдать от безделья. И всё это того стоит, конечно, ведь недаром в одном из названий песенного рынка присутствует слово «рай». Горловое пение шуримки, фейерверки, очередное представление, стирающее границы между чудесами техники и настоящим волшебством. Кажется, ещё только вчера они передавали друг другу светящихся медузок и «купались» в озере с нимфами, а сейчас уж жаркая пора подошла к концу, окрашивая листья в чистейшее золото. Где угодно, но только не здесь, в мире вечной весны. — Да брось ты, я танцевать не умею! — А тебя и не просят! Там все не умеют. — У меня в руку стреляет! — А у меня в ногу, пошли! Отвечаю, электронка — это охуенно! И Бензо прав. Бензо чертовски прав. О том, что помимо концертов у кабаков есть что-то совершенно иное, что-то такое массовое, Ванда не знала. Музыка перебивает все мысли, пока зрачки сужаются от ослепляющих неоновых лучей. Быстрый ритм, увлекающий за собой сердцебиение, готовая лопнуть барабанная перепонка — это не захлёбывающийся батин проигрыватель и не маленькая рок-сцена. Лица, перемазанные флуорокраской, горячий воздух, напирающая со всех сторон толпа, с которой можно лишь только сливаться, становиться частью океана из сотни лиц, поднятых в воздух рук. Отключить сознание, оставляя лишь только инстинкты, доверяя собственному телу. До тошноты, до боли в голове. Пока перед глазами всё не превратится в суматошную неразбериху, а взгляд будет судорожно задерживаться на единственном знакомом лице. Пока в воздух не поднимется цветной дым, пока толпа не упросит продолжать. Пока не захочется орать с этой толпой, орать, срывая голос и подпевая девушке, кричащей что-то в аппарат с десятками изменяющих тон голоса трубок. Пока во рту не пересохнет. Пока новые боты, натянутые на голую ногу, не сотрут её в кровь. Пока не придётся выползать, крепко схватившись за руки, протискиваться сквозь неугомонное море ребят постарше. Они взбираются наверх, глядя на неоновую палитру под собой, жадно вбирая ртом намного более прохладный воздух, который отчего-то даже кажется чистым. — Вот это ты измарался конечно. Ванда тяжело сглатывает, переводя дыхание, то и дело глядя в яму безудержного веселья под их ногами. Бензо с трудом соглашается, разморённо падая на горячий камень, а лицо-то чуть ли не алое, рисунки на нём давно поплыли, и река флуорокраски стекает с потом прямо на майку. — Ща я кааак поправлю. Теперь краска течёт и на вандовы руки, маленькими ручейками до запястья. Мышцы на тыльной стороне ладони напрягаются, чуть проступает венка. Пальцы тщетно стараются взлохматить сырые кудри, опускаются, прижимаясь к щеке, а на душе становится так хорошо от появившихся на ней ямочек. Теперь вторая ладонь с другой стороны, она будто бы держит самое ценное сокровище во всей Рунтерре. Держит, а потом берёт и просто-напросто целует — и эти щёки, и эти губы. Так долго, и на удивление для самой себя чувственно. Почему-то. Словно первый раз в жизни. Словно последний раз в жизни. — Ой да ну, сама вон синяя теперь! — Ну так! А она просто не хочет прекращать, она тянется к нему, ещё и ещё, будто бы перед ней не мальчишка на полторы головы ниже, а древнее божество с незатухающим пламенем в глазах. Подсолнечное поле, чистейшее золото, утренняя заря. И внутри вдруг что-то сжимается, и сердце словно колет, и отчего-то голова плывёт накатившей серьёзностью. Она молчаливо отрывается, задерживает взгляд на ставшем родным лице, а потом обнимает. Так крепко, вот-вот грозясь переломать все рёбра, не отпуская, даже когда жар от вспревших тел становится просто невыносимым. Даже по просьбе, лишь сильнее вцепившись. Как Силко в неё после целой ночи кошмаров. — Ты чего? Бензо всё же как-то изворачивается, изгибает спину, наконец-то смотрит на перемазанное краской лицо, глубоко, прямо в глаза, в растопленный лёд. Тяжёлая капелька, упавшая в акварель небесного цвета. Он её такой первый раз видит. Это… это так необычно, словно он смотрит на то, что должно быть скрыто от человечества. Огранённый топаз, о котором так много легенд сложено пилтоверскими моряками. Удивительная редкость. — Ты… ты чего? Он повторяет свой вопрос, потому что Ванда всё это время молчит. Как всегда, о чём-то своём — всё же никто по-настоящему не знает, что бурлит в этой голове. Медлит, с чуть приоткрытым ртом, пока флуорокраска течёт с носа прямо на свежую царапинку над губой, а потом устремляется вниз, меж резцов. И вдруг говорит так тихо, но так откровенно. Обнажённый провод, готовый ударить током. Два метра полнейшей уязвимости. — Я когда… люстра упала и зал загорелся, и когда у Фантома была, и на заводе… короче, каждый раз, когда я думала, что помру, я жалела, что не сказала это. Словами в смысле… вроде и без того всё ясно, но надо бы. Теперь вот додумалась, да. — ? — Ты не смейся только, но я… это… чёт не знаю, с какого хера я ни разу не говорила, что люблю тебя. По-настоящему. Ну… это… ты понял, короче. Оно вроде бы как и ожидаемо, но всё равно так… особенно, чуть ли не пугающе. Без страсти, без грязной похоти, почти без брани. Будто и не она говорит. Бензо чуть хмурится, отводит взгляд, ощущает на себе прохладу вечера. Думает так долго-долго, словно принимает судьбоносное решение. Проводит рукой по слипшимся кудрям, вздыхает, чуть склонив лицо на бок, смотрит исподлобья. А потом отвечает, с такой же кристальной искренностью. — Конечно понял. — И всё? — Нет. Он подсаживается боком, опускает голову на здоровое плечо. Они ещё долго сидят в спокойном безмолвии, глядя на толпу где-то внизу, под их стёртыми до кровавых мозолей ногами. В этот момент тяжело говорить, в него кажется, что мир вокруг — искусственный, что его расписали по холсту ионийские мастера. Слова излишни, слова всё испортят, да и не вырываются они. Быть может, то и не надо, ведь никакими словами не выразишь, что сейчас чувствуешь. Что вот этот вот человек рядом — всё, о чём можно было мечтать. Со всеми своими недостатками, с грубой молчаливостью, с приступами слепой ярости, с перепутанными в клубок мыслями. Со всеми своими достоинствами, с боевой уверенностью, с решительным настроем, с непробиваемой верой в будущее. В будущее, которому суждено быть, в котором можно наплевать на всех, в котором можно ещё три года просидеть в старших классах с детьми на пару лет младше, накопить на Академию, стать ювелиром. В котором у Зауна есть свобода и независимость. В котором они бок о бок, везде и всегда, будь то мордобой на Нижних Линиях или встреча рассвета на набережной. Что он за неё глотку перегрызёт любому, и глазом не моргнёт. Убьёт за неё. Умрёт за неё. Что это лицо, по которому сейчас стекает синий неон — ярче всех светил на небе, что он вселенную отдаст за бесценок, лишь бы не забыть океан родных глаз. Что Ванда прекрасна и в синяках, и в ссадинах, и со сломанным носом, и в гневе, и уж тем более в заразительной радости. Что все до неё были развлечением, а она настоящая. И здесь не нужен увеличитель, не нужны винтики и болтики, и особый угол падения света, ничего не надо протирать салфеткой, вертеть в руках, лишь бы удостовериться в подлинности. Что он правда поспорил с Деррелом в курилке. Не ради спора как такового, а чтобы решиться. Ванда красивая же чертовски, как её можно было не хотеть, хотя бы на разочек, хотя бы просто попробовать. А сейчас всё это ушло на второй план, а может и на третий, на десятый, на сотый, на тысячный. Что когда они тянули цепь на химзаводе, внутри что-то перевернулось. Они могли пойти простым путём, они могли не заявляться на этот завод в целом, спасать свои шкуры — каждый собственную, но вместо этого они остались рядом, спина к спине против всего мира. Что они друг за друга готовы пройти через любые ужасы судьбы, что они по-настоящему нужны друг другу. Затяжка кружащим голову кислородом через баллончик единственного респиратора. Одно целое. Не скажешь, нет, это так сложно, особенно сейчас. А потому получается лишь прильнуть ещё крепче и проговорить словно в цветной дымке с горьким фруктовым привкусом: — Тут, мне кажется, вообще без вариантов. Конечно. Сама подумай, как тебя не любить-то, переросток? Оказывается, очень даже просто. О том, что самая настоящая в мире любовь была глупой влюблённостью осознаешь не сразу. Что это всё — игрушки, несерьезно, что не длится оно вечность, что не длится оно и больше пары лет. Какой-то ничтожной пары лет, подумать только! Силко сейчас почти в том же возрасте, что и она тогда, чуток ещё пока не дотянул. И он такой же глупый и наивный, только показывает это в разы ярче. Он-то подкован на словцо — стоило научить ребёнка читать, и книги стали для него ценнее любой украденной безделушки, будь она дорогой или дешёвой. А потому он говорит так много, он пишет письма, он по ночам просит Ванду остаться, усаживает перед собой на бочку и начинает в сотый раз одну и ту же песню. — Ты знаешь… ты знаешь она какая? Она… Севика. Девчонка, которую они нашли без сознания на набережной. Силко от неё без ума, он ей сочиняет режущие ухо серенады и пишет стихи со странным ритмом, он ни на секунду не может заткнуться, говоря про неё весь вечер напролёт. Ванда знает о ней всё — какое у неё с утра настроение было и что за шутку в подъемнике она бросила в адрес глуховатого йордла. Силко просит у Ванды совета, умоляет, чуть ли не на коленях ползает, мол, поделись опытом, умный ты человек. А опыта нет, а ума нет, а человека теперь тоже нет. И она просто закрывает глаза, она выбирает простой путь — равнодушно замалчивать. Не расстраивать ребёнка раньше времени. Он же действительно ещё ребёнок, да, именно так. И пусть он дуется, пусть он бьёт себя в грудь и кричит, что он на самом деле давно не маленькое дитя — он всё равно останется для неё ребёнком. Навсегда. А детей нельзя уберечь от всего. Вот и он пусть обжигается самостоятельно — это его жизнь, его уроки. — Почему вы расстались? — Да так, — Ванда закуривает трубку, — не сошлись характерами. Конечно, за семь лет детского знакомства никаких проблем не было, за них же нельзя было узнать характер, это пришло совсем недавно, в последние годы. Глупость наиполнейшая, но не расскажешь же Силко правду. У него тогда своих-то чертей в голове было не пересчитать. Он просто знал, что Бензо в один прекрасный момент перестал появляться в «Последней Капле». Потом, правда, вернулся. С Йошики и с Деррелом. Они смеялись неприлично громко, пили (на этот раз совсем легально), играли в карты. Но Бензо уже не сидел рядом с Вандой, нет, он устроился напротив. Затем начал приходить один, задерживался ненадолго, болтал о чём-то своём, трепал местные новости, курил трубку вместе с Вандой. Иногда они напивались и уходили наверх, в одну из сотни одинаковых квартирок над «Каплей», среди унылых комнат которых нашла себе новое пристанище Ванда. Что там происходило и происходило ли вообще — Силко никогда не интересовало. Они так и остались друзьями, удивительное дело. Вот что Силко не знал, так это тяжёлый путь, который пришлось пройти, чтобы разжечь уже почти потухший огонёк товарищества, что уж говорить о придуманном Йошики «братстве». Силко не слышал криков — его от них оберегали. Не слышал он и ядовитой брани, проедающей металл ржавых труб, не видел погнутого подсвечника, не знал, почему пришлось выплачивать штраф за разбитые бутылки и напрочь поломанный стол. Ванда избирательно относилась к чувствам — одни, например, заботу и сострадание она подавляла, считала позорной слабостью, искренне верила, что их нужно искоренить, чтобы стать по-настоящему свободной. Другие же, как, например, гнев, ревность и обиду она лелеяла и выхаживала, словно боялась потерять. Она требовала. Она слишком много требовала, она любила контроль, она всегда и во всём была эгоистичной собственницей. «Завали ебальник и слушай, что тебе говорят». Приказы Итана, которые никогда не долетали до Силко. Ванда переняла манеру отдавать их строго и резко, словно она и не с человеком живым общается. А дальше всё под откос, дальше недоверие, нежелание слушать, нежелание слышать. Она и ругаться-то нормально не умела — на то слова были нужны, а она, движимая одной лишь яростью, слова напрочь забывала. Она видел врагов во всех, но только не в себе. Нет, никогда не в себе. В тени безразличия она взрослела, теряя человечность, пока на это не обращали внимания. Она становилась жестокой, она становилась безжалостной и мстительной. Чужой. Для других, для самой себя, да так, что невозможно в зеркало смотреть, так, что в родных взглядах теперь видны лишь страх и разочарование, и ничего нельзя с этим поделать. Ничего. И душу бы наизнанку вывернуть, но она где-то там, за сотнями замков, которые уже не вскроет ни одна отмычка. Опыт со временем приходит, Бензо был прав. И опыта у неё появилось предостаточно. «Нравится» и «не нравится» превратились в «я так решила, если что не так — вали». Два месяца — самое долгое, что с ней могли протянуть. Невыносимая, вечно озлобленная, скалящаяся на всех подряд дура. Переросток. Она им так и осталась. Годков добавилось правда, и выбритый затылок она променяла на каштан, спадающий чуть ниже плеч. Но ничего не поменялось. Лицо за лицом, чужие взгляды, чужие губы, чужие души. У одного есть веснушки, другой носит шикарные кудри, третий почти никогда не снимает кольца с цепочкой, у четвёртого карие глаза, а у пятого есть шрам на спине, шестой чуть в теле, седьмой заливисто смеётся. Осколки янтарного ожерелья, разбросанные по всему морю, их не соберёшь уже никогда — был шанс, да Ванда его упустила. Осталось довольствоваться тем, что подкидывала судьба. В тавернах и клубах, в Театре, вечером после работы в полуразвалившемся складе на набережной. Непривычно грубо, Бензо же так нравилось, а Ванда вечно не дотягивала. Запутавшаяся девчонка. Сейчас и не скажешь. — Орден боишься посеять, пилтоша? Синий кивер сброшен к наскоро стянутым брюкам. Их, видимо, не жалко марать о местные полы, а вот серебро на погонах можно и оставить, они же напоминают о статусе, который не надо терять даже сейчас, в полупустой квартирке над «Последней Каплей», показательно рыча сквозь зубы и то и дело выдавая что-то невнятное. — Грязная заунская шлюха. Уж лучше бы ты дальше мычал, сержант, быть может и дослужился бы когда-нибудь до лейтенанта. Винтовка твоя слишком далеко, и ничего ты не сделаешь, зажатый сверху двухметровой скалой. И последние слова у тебя глупые, а смерть и того глупее. Зато какая честь — Ванда обычно грязную работу чугунной перчаткой завершает, а не голыми руками шею сворачивает. Захотелось заунской экзотики, так спи спокойно на дне Сточных Ям, если долетишь до них целым, а не размажешь себя по холодному камню. Тысячи лучей от витражей в городе развлечений — они все такие разные, по-своему прекрасные, уникальные, когда любящие, когда переполненные грязной страстью, они — личности. Они… обманчивые миражи, пустые и далёкие, с ними сложно, они не понимают с полуслова, они не стреляли с ней из рогатки, они не прятались бок о бок с ней… в мешке, так, в шутку, от Миранды… в заброшенных домах, по-настоящему, от миротворцев. Они не прикладывали к бледнеющему лицу респиратор, ради них она не была готова засадить три пули в висок. Надо отвлечься. Если не на спектакле с механическими птицами, то над картой верхнего города, во время вылазок в дома консулов, при разработке агитационных плакатов, призывающих защитить независимость Зауна, их дома, их родной земли. Когда они с Силко обсуждали необходимость мер чуть более радикальных, чем воровство шкатулок из спален советников, она вывела красным карандашом слово «революция», а потом со всей силы двинула по бумаге так, что Силко только голову от испуга успел закрыть. Грифель раскрошился, в стену полетела лампа, на лестнице послышались шаги куда-то наверх. А потом она пропала. Пропала так, что даже Итан, который давно махнул на неё рукой, начал волноваться. Вернулась всё же. Пьяная. Так, что язык заплетался, что глаза еле открытыми держались. Рубашка порвана, грудь нараспашку. На теле следы от укусов и царапин, алые полосы по всей спине, на душе — пятно от десятков чужих рук. — Вон пошла. Первое, что Силко смог нормально уловить в своём подвале — голос Итана. И следующий ответ, не менее громкий, вот его-то разобрать труда не составило: — А что ты делать собрался?! А? А? Выпорешь, да? А меня сегодня выпороли, мне знаешь, как понравилось?! Я научена уже, выдрессирована. Мне на колени встать, или сразу через стойку перевеситься, а, папочка? Что молчишь-то? Думаешь, я не слышала ничего? — Я сейчас охрану позову. И то, что ты мне… — Всё же позорю я тебя, да? Нашёлся тут, ха, отец года! А знаешь что, а зови, зови бычар своих, я жду, так держать! Давай бать, молодец, что ещё придумаешь? Конфетку не дашь? На, хошь пороть, как ребёнка, то пори давай, я тебе дело облегчу, мне стесняться нечего, меня же все Линии переебали, или как ты там дружкам своим говоришь? А? Даваааай, я не против! А все посмотрят, потешатся, мы же при своих, ЧТО ОНИ ТУТ НЕ ВИДЕЛИ, ТАК ВЕДЬ? А дальше шум, из толпы доносилось что-то неразличимое. Визг, крики, дребезжание стекла, развороченные столы, свозящие лак с половиц — Силко это особенно хорошо слышал прямо над головой. С каждым новым ударом, грохотом и треском он вздрагивал, вбирая узкими ноздрями побольше воздуха, и на выдохе зачитывая молитвы Деве Ветра. Думал подняться, медлил, грыз ногти, прокусывал губу, понимал, что наверху творится что-то ужасное, метался туда-сюда, сходил с ума от неведения, срывался, открывал дверь и вновь забегал обратно, прекрасно зная, что у него силёнок не хватит что-либо сделать. — Чтобы я тебя не видел больше! — С удовольствием. С ПРЕВЕЛИКИМ УДОВОЛЬСТВИЕМ! ДА ПОШЛИ ВЫ ВСЕ, КАК ЖЕ МЕНЯ ВСЁ ЗА-Е-БА-ЛО! Гром, спускающийся по ступенькам, дверь, распахнутая Силко прямо по лбу, отпихивающие его ручищи. С криво прибитых полок валилось всё — что могло, трещало, что могло — разбивалось. Пинок по дивану. И тело, обрушившееся на кровать, заменившую грязный матрац в углу. Силко потёр ушиб, почти неслышно проходя в глубь подвала — робко, страшно ведь очень, а потом остановился, удерживаясь от того, чтобы ахнуть вслух. Из кармана приспущенных штанов посыпались билеты в Театр. Нет, не тот, в котором умирающая певица стойко заканчивала свою арию. Театр разврата и похоти. Множество билетиков с оторванным краем — красные, синие, зелёные, жёлтые, розовые. Имена воинов и моряков, принцев и охотников, их столько, что и разобраться нельзя. Силко поморщился — не то от картины в своей голове, не то от невыносимого запаха перегара. На ткани рубашки проступали кровавые пятна — по всей исполинской спине, так, что Силко боялся представить что там, под этой тканью. Боялся, что если он сейчас сдвинется хоть ещё на шаг, его убьют. Раздерут на части. У Ванды такое случалось — то пощёчину отвесит, то в стенку впечатает, то за глотку схватит. Но это пустяки, она так эмоции вымещает. Любит, как её когда-то Итан любил. Сейчас же… сейчас всё немного по-другому. Сейчас время остановилось, и у Силко целая вечность на выбор. Правильный выбор, безопасный выбор. Но когда он умел принимать рациональные решения? Забывая об испуге, закрывая глаза на все риски, он всё же сдвинулся с места, сделал шаг вперёд. А потом ещё шаг. А потом как прильнул к этой широченной спине, со всей силой, будто снова ему лет пять, и разбитые колени упираются в мелкие камни на чёрном рынке. — Всё хорошо будет. Тростинка, а какой смелый. Пальчики у него так и остались тоненькими, а голосочек дрожал — недавно опустился, всё ещё гулял туда-сюда. И пальчики эти так бесстрашно стаскивали всё, что осталось от рубашки, касались редких участков кожи, не располосованных чёрт знает чем. Он вообще не понимал, что произошло, но и понимать было не надо. Так они и просидели в полнейшей тишине, пока дыхание наконец не выровнялось, пока напряжение в мышцах не спало, пока не опустились великанские плечи. — Силко, сегодня ночуешь либо на полу, либо у отца. Я здесь перекантуюсь. Даже сейчас приказным тоном — умеет же, зараза. А Силко так и продолжал молчать, изредка шептал под нос тихое «нет», качался из стороны в сторону, поглаживая горящую кожу. — Что произошло? Скажи, пожалуйста, а? Что случилось? Что? Так робко-робко для своего возраста. Рука Ванды приподнялась, остановилась на секунду и Силко весь съёжился, готовясь к тому, что прямо сейчас увесистый кулак пролетит в подозрительной близости от лица. Но нет, двухметровая махина со вздохом грузно повернулась на другой бок, рывком поднимая себя и усаживаясь кое-как в кровати. Глаза, кажется, смотрели на Силко, но плыли туманом погуще, чем над побережьем наверху. — Не поймёшь. Вырастешь — поговорим. Провезла пальцами по лицу, устало смыкая веки, слюни размазывала — смотреть противно. Вот-вот ведь свалится. Силко подрос, ещё как подрос, и Ванда же прекрасно это знала, да просто так отговорки придумывала. — А ты… — взгляд бирюзовых глаз забегал, — а ты просто расскажи. Не пойму, так не пойму, не страшно. Ванда ухмыльнулась одним лишь уголком губ, разлепила веки, покачала головой, потом развернулась в сторону двери, смотрела невероятно долго и, наконец, высказала: — Не надо это тебе… да впрочем… Нет там ничего особенного. Так, в баре надралась, рожу мужику с подносом разбила. Меня поэтому выдворили, и я не знаю зачем в карты пошла удачу попытать, как Бензо учил. Ну а я что, картёжница разве? Квартира моя наверху в первую же игру и ушла, надо было на кошель, а я ставку-то ого-го какую задрала. К Кормаку стучала, он мне так и не открыл, много мне уже, говорит, пить больше не надо. Раз никто не впускает, то уж у йордлихи точно пустят. В Театр пошла. Ну и… да ладно, тебе пора бы и знать. Меня там выебали, Силко, за мои же деньги. Всё отдала. Ноль. Вот тебе и история, раз ты взрослый такой. Слушай да радуйся. Силко вздохнул, потупив взгляд и пытаясь подобрать нужные слова, но отвечать было нечего. — А зачем… — он придвинулся поближе, заправляя сырую прядку каштановых волос за вандово ухо. — А зачем ты это сделала? Нормально же сидели вроде, ты такие вещи дельные про хранилище говорила. Чё ты себя так гробишь-то? — Не знаю. Правда не знаю, — Ванда отвечала уклончиво, понимая что врёт, и что причина ей слишком хорошо известна. — Не будь как я, ладно? Ни за что на свете не будь, как я. У тебя, — она хлопнула его по левому бедру, — всё только начинается. Не облажайся. Силко кивал, он кивал так часто и много, ростом вымахавший удивительно быстро, но в душе всё ещё глупенький, наивненький. Он слушал какую-то пьяную неразбериху, и со всем соглашался. Поддакивал, так часто и искренне, что даже Ванду это забавляло. Она смеялась про себя, а смеяться не стоило. Ведь за этими глазками горел ум, горели знания, которых у него никогда не было. Начитанный мальчик-мечтатель. Он уже лучше чем она. А что ещё будет… — Мне принести тебе лёд? Или бутылку холодную. — вдруг спросил он. — Я ещё у Тоби могу выпросить нормальную аптечку, скажу что у меня н… — Не надо. — Вы ведь с Итаном помиритесь, я ж наперёд знаю, а сейчас тебе… Очередной вздох. Силко метался — не то встать и сигануть наверх, не то подождать, когда Ванда свалится на кровать и заснёт. А она не собиралась спать. Далеко нет, наоборот, она в поразительном запале рассказывала что-то Силко, бессвязно и пьяно, так, что и не всё разберёшь. — Я вот думаю, — наконец чуть успокоилась она, — есть что за Бездной? Ты же любишь всю эту свою дурь магическую, знаешь может что? — Нет ничего за Бездной, — Силко отвечал на полном серьезе. — Пустота там. И всё. А тебе зачем? — Вот когда я сдохну… Не, не ной, я же сдохну когда-нибудь. Мне интересно, что со мной будет? Все вот говорят «кануть в Бездну», а что это значит-то? Что там такого, в этой дыре-то? Неужели сплошная мусорка для жалких туш? Посмотрю, наверное, на всё на это… вот воспоминания-то будут. Силко прыснул. Он видел Бездну в чересчур ярких деталях. Он с ней с детства жил, маялся, еле-еле выполз из её лапищ. Он смотрел прямиком на саму Смерть, и слишком многое о ней знал. — Неее, Ванда, когда ты сдохнешь, ты просто сдохнешь. Никаких новых воспоминаний у тебя не будет. Ни вторых шансов, ни прочей чуши. Ты сейчас живёшь, а там так… если что и есть, то оно всё пустое. Ты ж меня старше вообще-то, тебе лучше всё должно быть известно. Что эти слова пробудили в Ванде — Силко не знал. Только она вдруг вскочила с кровати, как ошпаренная, наскоро натягивая штаны, вывернула из карманов остатки билетиков и сиганула прямо к лестнице. — Спасибо тебе. Голова ты. Слышишь, голова! В тот день она прошла по бару, привлекая к себе десятки взоров, хлопнула дверями, проплелась кое-как по сырым зимним переулкам, знакомой-знакомой дороге. Замёрзла отвратительно, до дрожи в руках и стучащих зубов, продрогла вся, но всё же добрела до теперь заметно уменьшившегося в площади магазинчика с аккуратненькой вывеской «Кольца Миранды», двинула по двери так, что чуть не снесла колокольчик, до чёртиков напугала единственного клиента, повалила за собой столик с лампой, опёрлась о прилавок. Глядела в такие знакомые глаза — маленькие вселенные посреди драгоценного янтаря. На гладко выбритое лицо, на веснушки, на теперь уже коротко подстриженные волосы. Образ, который она не видела почти целый год. Будто бы трубу с кипятком на Нижних прорвало — картина за картиной в сознании, кадры, сменяющие друг друга с бешеной скоростью, ностальгия и скорбь по сгоревшему прошлому. — Вечер добрый. Не поможешь? Бензо наскоро разобрался с клиентом, тут же пулей покинувшим лавку, навалился на прилавок, поднимая одну бровь и вытягивая шею вперёд. Он смотрел на неё тогда, со злостью и отвращением, с нечеловеческой обидой, которую держал в себе всё это время. Хотелось просто выгнать вандову тушу из лавки, послать, подождать, пока она проспится, а потом ещё раз послать. Бензо почему-то думал, что Ванда его начнёт о чём-то просить, что её снова унесёт не туда, и она ему пол магазина разнесёт, как то было в день их последней встречи. — Бензо, — зуб на зуб не попадал, голова кружилась, но слова кое-как вырывались. — Я к тебе вообще-то с просьбой серьёзной пришла, да-да, ты не смотри на меня так. Ты, знаешь, ты… когда первый раз объяснял, я как-то прослушала… Научишь меня палёнку от реального камня отличать? Сказала, как отрезала, усмехнулась собственной попытке пошутить и повалилась тут же, рядом с высоченной лампой и увеличителем на стуле. Переломный момент в их жизни. Радикальный, конечно, с низким шансом на успешный исход, но рисковать они оба любили с детства. Кривыми разговорами да как-то пришли к пониманию. Выпили, выкурили трубку, прошлись по набережной туда-сюда раз десять, к мосту своему спустились, подобрались к решению, что нельзя с кем попало в Зауне собачиться, что обиды обидами, а друзьями они были не такими уж и плохими. Друзья, товарищи — да, теперь только так. Сначала было некомфортно, странно, непривычно. Но чудеса человеческой памяти состоят в том, что чем дальше время летит вперёд, тем сильнее сглаживаются острые углы. И снова можно спокойно друг другу жать руки, шутить непристойно, в карты резаться не на жизнь, а на смерть, не в игорных залах, а так, в баре на интерес. Словно они просто взяли и сожгли всё, что случилось после вечера у Кормака. И не было никогда двух метров глупости с выбритыми висками, не было мальчика-солнца с копной кудрявых волос. Годы не щадят, появляются морщины, лицо всё круглее, а чёлка всё выше. Былая красота растворилась, скрылась где-то за углом, пошла искать новых мальчишек и девчонок, резвую молодёжь. Теперь их черёд проживать буйную молодость, их черёд заливаться слезами из-за несуществующих проблем, их черёд принимать скоропостижные решения. Сбегать из дома. Не спать ночами. Мешать вино с «Плачем Сирены». Для Ванды с Бензо теперь начинается новый этап, очередной круг ностальгических смешков, ведь это в прошлом они дураками были, а вот сейчас… А вот сейчас они товарищи. Просто товарищи. Товарищи с редкими привилегиями на хмельную голову. Товарищи, которые друг за друга стоят до конца, даже если сама царица-Смерть показывается где-то за углом. Ванда ради его лавки ввязалась в очередные проблемы с группировкой на нижних, и ведь вылезли, не без потерь — «Кольца Миранды» превратились в жалкий ломбард — но вылезли же. Бензо ради её безопасности покрывал Ванду после убийства. Убийства брата, подумать только. Любой бы другой сдал мгновенно, да и за дело — разве мальчишка был виноват в том, что Ванда сама в революцию заигралась? Но нет. Никаких «сдать», подумать о таком страшно. Утешение после смерти Итана, горькие разговоры под мостом, спиной к бочке, так близко друг к другу и так далеко одновременно. В немногословных диалогах они всегда говорили чистую правду, и эту правду были готовы унести с собой в могилу. Просто товарищи. Ванда не сразу понял, что произошло в ту секунду. Столько всего навалилось — миротворцы, которые должны были утащить её в Стиллвотер, кричащая Вай в подвале (Дева Ветра, упаси её душу), из Бездны вернувшийся брат. Сознание не желало воспринимать столько новостей сразу, оно медленно отказывало от перегруза. Грейсон, единственный шериф, которому Ванда верила, лежала теперь среди своих сослуживцев, пока их кровь, смешавшаяся воедино, медленной лужицей расходилась по мостовой, готовая дать начало маленькому озеру смерти. Бензо тогда среагировал моментально. Пока Ванда смотрела на обжигающий душу огонёк в зелёном мраке, он уже ухватился за лом, приготовившись вспомнить былую молодость. — Ползи обратно в ту дыру, из которой вылез! Нет… нет-нет-нет, НЕТ. Как… Как? Почему он жив? Она же его… вот этими руками убила, она его… она убила его, она… Машина разума дребезжала, раскалённая добела, пока шестерёнки слетали с хода, пока рычаги ломались, пока двигатель дымился. — Бензо, назад! Силко. Назад от Силко. Это она имела в виду, конечно. Потому что человек, проснувшийся после вечного сна никакого добра принести не мог. Воскресший неуравновешенный ребёнок с кинжалом на поясе тем более ничего хорошего не сулил. Что она точно не имела в виду — так это тварь, размером с чертову гору, выскочившую Бездна знает откуда. Взрыв в голове. Давящая пустота. Вакуум. — Нет! А крик не слышно. — Нет! Снова тишина, лишь только звон металла о мостовую. — НЕТ! Наконец-то, сорвалось. Сорвалось, когда колени подкашивались, сорвалось, когда плечи опустились, когда в запястья врезался металл наручников. Всё в тумане, всё, и дело далеко не в зелёной дымке. Силовик орёт, размахивает руками, а вместо голоса — пустой звон, заполняющий уши. Глаза смотрят в одну точку, на брызжущую алую кровь, бьющую под давлением, на неестественно изогнутую шею, на померкший свет в карих глазах. Смотрят, видят ведь правду, но почему-то умоляют, почему-то хотят углядеть что-то невозможное — хотя бы ещё один слабенький вдох, лёгкий поворот головы, дрогнувший взгляд. Дева Ветра, пусть ресницы сомкнутся ещё один разочек, пусть губа дернется, хотя бы на миллиметр. Любые признаки жизни, чтобы на них насмотреться, в последний раз насмотреться, налюбоваться, надышаться, выжечь на внутренней стороне век и умереть счастливой. ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ. Монетки падают в лужу крови, и это единственный звук, который она слышит сквозь белый шум. Гул, который усиливается в голове, расходится пронзительным звоном, возбуждает каждую нервную клетку, проносится электрической дугой по всему телу, но своего не добивается — она с места сдвинуться не может. Она словно смотрит на себя со стороны, откуда-то сверху, из железной башенки уютного скворечника. Это всё… это всё не взаправду, это не с ней происходит. Она сейчас очнётся, она сейчас проснётся, она- Тварь с пурпурными венами, пульсирующими на широкой шее, волочится к ней, а она не переводит взгляд. Осознание медленно начинает поглощать её разум, но оно всё ещё опаздывает. Сухой плач — гримаса боли и ничего больше. Просто. Не хватает. Времени. Всё. Осмыслить. Удар мощного кулака по челюсти. Выбитый зуб. Наверное, это должно как-то отвлечь, да? Прервать, так ведь? Но нет. Она падает, падает лицом на холод окровавленной мостовой, совершенно оглушённая, и смотрит вперёд. До последнего смотрит. Пока плёнка перед глазами не сменяется мраком, она смотрит. Жадно, ведь это последний раз. Точно последний — выживет она или нет, сути это не меняет. Судорожно цепляется за силуэт перед собой, пытается сфокусироваться на лице, которое лишь на секунду становится молодым, переполненным бойкой энергией. Янтарь. Самый драгоценный из всех камней. Дар солнца. Слёзы моря. Он вновь загорается в этих мёртвых глазах, пылает так ярко. Вьющиеся волосы спускаются к узорам веснушек. Они скрыты под слоями одежды, но она всё равно прощается с ними — с каждой маленькой звёздочкой на безупречном теле. С родимым пятном в форме двух клякс, с огромным шрамом, который она видела так давно, но помнит идеально. Последнее, на что её хватает — опустить взгляд на пальцы. Пальцы ювелира. Пальцы картёжника. «Главного шулера ебаных Линий», так ведь говорили любящие брань дети, да? Пальцы, которыми он мешал колоду, которыми выкладывал выигрышные комбинации, которыми зарывался в её волосы в тот вечер у Кормака, которыми хватался за её плечи, которыми держался за её талию, которыми прикладывал лёд, которыми припечатал к стенке Теда, которыми останавливал бьющую из руки кровь, которыми стирал с лица флуорокраску, которыми расклеивал листовки, накорябанные будущими революционерами, которыми стрелял в миротворцев в роковую ночь восстания, которыми обрабатывал кровавые следы от хлыста из Театра, которыми в далёкие годы забытой молодости показывал, как драгоценности на подлинность проверять. Которые Ванда узнала бы лишь по прикосновению, с закрытыми глазами, после долгих лет разлуки, в беспамятстве больной старости. Которые она любила. До сих пор. Любила всем тем, что осталось от прогнившего сердца беспощадного чудовища. По-своему, странно, жёстко, непонятно, запутанно, но любила. Первый и единственный раз в своей жизни. Прощается она и с ними. Переросток. ⠀⠀ ⠀ ⠀