промозглая панелька

— Ну…в общем, потрахались. Было средне, — Арс смотрит на Антона, который выпускает ядовитый дым в ночную промозглую ночь. На его лице ни тени эмоций, никаких удивлённо поднятых бровей и громкого: «Ты че, охуел?». Он только пожимает плечами и даже не смотрит в ответ. Сам Арсений не знает, чего ждал, зачем сказал, пытался ли этим вывести на какие-то эмоции, но чуть ли не разочарованно поджимает губы. Глупо, глупо, глупо. Антон и ревность? Антон и какие-то эмоции, кроме холодной усмешки и хмурых бровей от горькости сигарет? Вывести хочется, чтобы закричал, чтобы руку схватил злобно, чтобы, прости господи, топал ногами и рваными жестами рассекал воздух. Но он молчит, молчит, как и всегда, даже глазом не моргнув на чужую откровенность. Арсений в досаде чешет ладонь. Признаться вот так — это же про безысходность, про немой крик о желании быть чем-то большим, про сжатую челюсть и немеющие кончики пальцев. Арсений и говорит это только в глупой попытке вызвать хоть что-то издали напоминающее ревностные эмоции, — не вызывает, разочарованно поджимает губы незаметно, кусает внутреннюю сторону щеки. Они сидят так уже давно, чтобы считать это время нормальным — прошло не меньше трёх часов, как Арсений зашёл в чужую квартиру, найдя Шастуна, как всегда, в своём облезлом кресле на балконе. Тот курит, кажется, пятнадцатую сигарету, позволяет сидеть рядом, лишь указывая рукой на холодильник раз в двадцать минут, — своеобразное принеси-подай (иди нахуй, не мешай), но не говорит ничего вслух. Ограничивается короткими кивками, в то время, как взгляд так бесяче устремлён только вперёд, — на горящие вдалеке огни большого города. Того самого, в котором Арсений так глупо чувствует только глухое одиночество и немного печали. Громко будет сказать про последнее отчаяние, ещё громче — про любовь. Между ними никаких чувств, рамок, кругов-квадратов нежной привязанности, — только горькая тишина на двоих и терпкий запах Антоновых сигарет. Тишина квартиры, шум ближайшей автомобильной дороги под окнами. — Да? Че не понравилось? — наконец-то откликается Антон, в этот момент откидывается на замызганную спинку кресла и закрывает глаза, будто всё это ему не то, чтобы наскучило — осточертело. Его голос глухой, как будто он молчал сто лет; безэмоциональный, нерационально холодный даже в атмосфере балкона, близкой к нулю. Арсений глубже кутается в свою толстовку, собирает рукава в ладони, пытается спрятаться хотя бы так, — наивно, потому что вряд ли его тут кто-то вообще держит. — Нежничал слишком, — пожимает плечами и отпивает энергетик, в банке которого намешана ещё убойная доза водки так, что называть это энергетиком даже как-то неуважительно. Морщится и ставит банку на пол возле ножки кресла, старательно не обращая внимания на свои трясущиеся пальцы. Антон молчит пару секунд, а потом даже слишком громко хмыкает и чуть ли не впервые за вечер поворачивает к нему голову. Глаза у него мутные, несфокусированные, прикрытые, в пальцах крутит вечную сигарету и так расслаблено дышит, что у самого Арса перехватывает глотку, — внезапно хочется спрятаться от равнодушного взгляда, скрыться в бессмысленно-яркой толстовке, но в этом и есть смысл общения с Антоном. Тому просто похуй. Арсений выдыхает. — Да ладно, меня, помнится, ты просил быть понежнее… — Ты — другое, — говорит быстрее, чем подумает, и загнанно отводит взгляд, снова отпивая намешанную бодягу в банке, лишь бы занять руки. Он давно привык, что такие откровенности для Шастуна пустой, отдалённый звук, но до сих пор так и не научился быть с ним так же честен, как и он. И плевать как-то, что Антонова честность — глубокий похуизм и травматичность. — Тебе так только кажется. Антон как всегда подводит черту, пресекая все попытки уйти в сердечность, перекатывает голову в прямое положение, лишая Арсения возможности чувствовать хоть какой-то его взгляд. Сразу хочется закричать — на Антона, на холодную ночь, чёрт, да даже на самого себя, — лишь бы не ощущать сковывающую боль где-то под рёбрами. Но Арсений держится — в первую очередь за бутылку с энергетиком, и только чуть громче, чем следовало, усмехается. Звук режет по ушам, отбивается от бетонных стен и прилетает обратно чуть ли не ударом, — Арсений только и успевает вдохнуть воздуха до того, как его перестаёт хватать. Лёгкие сводит, в висках шумит, Арсений только мотает головой из стороны в сторону, улыбается то ли бешено, то ли пьяно, тоже откидываясь на спинку сиденья. Антону как всегда всё равно на любые звуки, точно так же, как и на слова, действия, знаки внимания, чужое поведение, жизнь. Арс не чувствует хоть какую-то минимальную завершённость; желание слететь с четырнадцатого этажа этой грёбаной панельки уже устало зудит под ребрами. Так ведь бывает, когда люди друг другу ничего не должны, когда не обязаны смотреть друг на друга глазами-сердечками, выражать тёплые чувства и говорить приятные слова. Так бывает, когда другой человек для тебя чуть больше, чем ты для него. Так бывает, когда мараешь ваши встречи своими никому не сдавшимися сантиментами и непонятно откуда взявшимися эмоциями. Для Арсения каждые их встречи, совместные попойки, тусовки, обжимания на балконе в Эдовой хате — в омут с головой; для Антона, кажется, — очередная игра. — Хочешь жёстче? Я могу устроить, — вдруг говорит как бы невзначай, но всё также незаинтересованно смотрит вдаль на горящие там окна. Арсений вздрагивает и отвлекается от своих рук, чтобы на Антона взглянуть, изгибая бровь. Вопрос неожиданный. Звучит скорее как предложение. Арсений разглядывает чужой профиль удивлённо, обводит взглядом прямой нос, подрагивающие ресницы на прикрытых веках, обветренные губы, истлевшую сигарету в длинных пальцах, которую тот непринуждённо выбрасывает в банку с окурками. Смотреть в ответ Антон совершенно точно не собирается, собирается Арсений скорее — с мыслями, вдыхает глубоко прокуренный воздух, выдыхает нервно, ещё раз отпивает горькое пойло, которое нещадно дерёт горло. — С чего вдруг? — Да так, — Антон пожимает плечами, и это самое активное, что он сделал за последние пару часов. — Просто хочу тебя трахнуть. Сейчас. У Антона всегда так — просто. Просто приходи, просто посидим и помолчим, просто потрахаемся после. Кислый смешок стынет поперёк гортани, смешиваясь неожиданно с чужой грубой усмешкой. Арсений смотрит снова, только вопросительно. Ему хочется исчезнуть, он понимает это сейчас слишком отчётливо, но почему-то остаётся сидеть на месте, тупо смотря на привычно-небрежного Антона. Стена позади него обшарпанная, старая штукатурка уже начала трескаться и падать лохмотьями на бетонный пол, потому что до ремонта здесь не доходят руки. Из квартиры льётся тусклый свет стоящей там настольной лампы, — темновато, в здешнем стиле, Антон ещё в полностью чёрной одежде создаёт ощущение полной безнадёги. Только иррационально по-блядски разводит колени в стороны, спускаясь в своём кресле ниже. — Вставай на колени, Арс. Отсоси мне, — в подтверждение своих намерений указывает рукой на место между своих коленей приглашающе, поворачивает голову, чтобы соприкоснуться взглядами. У него он всё ещё без капли заинтересованности, смотрит совсем лениво, расслабленно, кривит губы в такой знакомой усмешке скорее машинально. Припечатывает следующими словами хлёстко: — Ты же за этим пришёл. Арсений, если честно, не знает, зачем пришёл, но чужая догадка растекается под рёбрами едким дымом, сковывает движения, — Арсений смотрит только, не может пошевелиться дольше, чем того требует ситуация. Антон не торопит, Антон никогда не торопится, только смотрит равнодушно, приподняв одну бровь в насмешке. То ли берёт на слабо, то ли действительно приказывает, — Арсению ведь ничего не стоит отказаться, встать, уйти, хлопнуть дверью напоследок и никогда больше не появляться на пороге до боли знакомой квартиры. Только он остаётся, остаётся, как и всегда, берёт и допивает до дна свою намешанную бодягу. Рассудок мутит, он обволакивается медленно крепким алкоголем; руки мелко подрагивать начинают, но Арсений всё же решается. Глупо было бы полагать, что он не попадётся на закинутую Антоном удочку, — всегда же попадается, клюнул и теперь. Так бессовестно бессердечны всё Антоново нутро и вся Арсеньева податливость, — Арс прибегает всегда по первому зову, потому что второй раз его уже никто не позовёт; Антон пишет лишь раз, потому что Арсений и с первого будет стоять у порога. Нажмёт на звонок, постучит в дверь или просто толкнёт её, потому что в большинстве случаев она и не закрыта, — и чужая квартира встретит его привычным тусклым светом и запахом сигарет, который уже намертво въелся в Арсову кожу. Арсений встаёт с насиженного места медленно, так, будто у него непременно должна была закружиться голова. Она действительно кружится, но всего лишь мгновение, за которое он успевает сделать пару шагов, разделявших его и Антона. Тот следит за ним взглядом, начиная расстёгивать ремень на чёрных джинсах, скалится довольно, принимая очередное поражение Арсовой гордости. Его единственное кольцо на мизинце, — подарок, — поблёскивает в полумраке, и Арсений до сих пор удивляется, что тот его носит, несмотря ни на что. Это могло бы навести на определённые мысли, — мысли о небезразличности, об ответных чувствах, о привязанности, если бы не одно но. Антон же как сорока — любит всё блестящее и, витая рядом, предвещает скорую смерть. Арсений опускается на колени неспешно, аккурат между разведённых бедер, упирается на них ладонями, гладит непродолжительно через грубую ткань. Под пальцами они слегка напрягаются, — Арсений спешно облизывает губы. Перехватывает чужие пальцы, чтобы самому довести дело до конца — расстёгивает ремень, пуговичку, тянет вниз шумную молнию. Антон наблюдает за этим сверху-вниз, умастив руки на подлокотниках, Арсений макушкой чувствует чужой колкий взгляд, — поднимает глаза, выглядит, должно быть, как в дешёвой порнухе уже сейчас. Антон приподнимает бёдра, сам помогает стянуть с бёдер джинсы вместе с бельём. От нетерпения? От раздражения за промедление? Арсений надумывать сам себе всегда горазд; непрошенные мысли лезут в голову основательно, пытаются анализировать чужое бессознательное и понять, насколько Антон сегодня готов пересечь незримую черту. Обычно он и не разменивается на сантименты — ему чужд нежный секс, просто потому что он ничего и не чувствует. Член у Антона красивый — Арсений каждый раз заранее исходится на слюну, губы облизывает в предвкушении, прежде чем взять его в ладонь, — он возбуждён ещё едва, кожа мягкая и ощущается в руке бархатом. Антон шипит тихо сквозь зубы на первые Арсовы фрикции — сухо, Арсений в извинении целует внутреннюю сторону бедра, плюёт себе на ладонь, растирая слюну по отзывающемуся на прикосновения члену. Надрачивает медленно до тех пор, пока он не твердеет, пока Антон не начинает дышать прерывистей и чаще от усиливающегося возбуждения. Арсений смотрит на него исподлобья: на подрагивающие ресницы, на приоткрытые губы, на залёгшую между бровей морщинку, на то, как тот расслабленно держит ладони на подлокотниках, — Арсений так чертовски хочет сцеловать каждую черту этого человека, что становится тошно от того, насколько этому человеку это не нужно. Капля слюны слетает с губ на розовую головку, Арсений размазывает её по щёлке большим пальцем и прикасается языком в первый раз, — лижет головку мягко, не переставая надрачивать от основания до середины; берёт её в рот полностью секундой позже, посасывает, ощущает такую привычную тяжесть на языке. Антон выдыхает глухо, в нетерпении уже чуть подкидывая бёдра вверх, — переносит расслабленную руку на Арсову макушку одним движением, вплетает пальцы в тёмную шевелюру и надавливает пока слабо — Арсению ведь проводник не нужен, он и сам берёт глубже, вертит языком умело, слизывает скатывающуюся по члену слюну. Выпускает ствол с мерзким хлюпом, переходит на основание, лижет от него широко, до самой головки, заглатывая позже чуть ли не полностью. Он делает это уже в сотый раз, знает, что нравится Антону лично: когда обводишь щёлку языком, когда долго обсасываешь головку, когда резко опускаешь голову, пропуская член в горло, когда водишь ладонью по внутренней стороне бедра, щекоча чувствительную кожу; не нравится — когда трогаешь яички пальцами или слишком долго используешь только руки. Он учит грани удовольствия каждый грёбаный раз, так и не получая за это заветного приза, будто на что-то вообще был уговор. Тем временем Антонова рука всё сильнее сжимается в волосах, — Арсений чувствует, как тянут волосяные луковицы, направляют, давят сильнее, и старается больше: двигает головой ритмичнее, заглатывает глубже, расслабляет горло на максимум. Чувствует, как по подбородку течёт избыток слюны, как горят губы с каждым мгновением всё сильнее, как сводит челюсть от активных фрикций. Сам возбуждается от этого только сильнее, — собственная ширинка наверняка топорщится уже однозначно, давит на чувствительный орган болезненней, что у Арсения поперёк глотки стынет совсем уж бессильный стон. В какой-то момент Антон всё-таки совершает задуманное: переводит ладонь на макушку и с тихим: «Давай глубже, Арсений», жёстко давит вниз, — член проскальзывает в горло, Арсений упирается носом в чуть отросшие лобковые волосы. Эта практика не впервые, вовсе нет, но Арс задыхается, как в первый, сжимает чужое бедро пальцами истошно; из глаз неконтролируемо льёт, и несколько секунд кажутся вечностью, пока Антон не убирает свою руку. Арсений отстраняется поспешно, кашляет, хватается рукой за горло в попытке содрать с себя противное ощущение удушья, возникающее каждый раз, когда Антон играется подобным образом. Кашель не проходит несколько секунд, Арсений смаргивает непрошеные слёзы, вытирает их наспех рукавом толстовки, наблюдая, как на ней медленно образовываются мокрые разводы. Смотрит на Антона, — как тот усмехается тихо и смотрит в упор, явно наслаждаясь представшей перед ним картиной: раскрасневшийся Арсений с пошло-припухшими губами и влажной голубизной глаз, на коленях, податливый, сделающий всё, что попросят, и весь — для него. — Хороший мальчик, — голос у Шаста елейный слишком, растягивает гласные, склоняясь над Арсением: приподнимает его лицо за подбородок, размазывает солоноватую влагу по припухшим губам большим пальцем, похлопывает по щеке ладонью другой руки; делает всё, чтобы Арсений почувствовал себя так близко и одновременно так далеко от него, чтобы ластился под руку, словно собачка, ощущая нерациональный холод от чужих пальцев на челюсти. Антон направляет свой член ладонью, ведёт его аккурат по Арсеньевым губам, надавливает пальцами на челюсть требовательно, вынуждая Арсения шире приоткрыть рот: вводит головку внутрь, вытаскивает сразу же, так маниакально следя за каждым движением, — Арсений чувствует растекающееся возбуждение по каждому клочку своего тела, чувствует выступающий предэякулят губами, который хочется тут же слизнуть языком. Член соскальзывает на щёку, Антон со свистом втягивает в себя воздух; его пальцы на щеках мелко дрожат, — Арсений наблюдает за ним сквозь ещё не сошедшую слёзную пелену, ловит взглядом возбуждённые глаза, — открывает рот ещё шире, отстраняется слегка, чтобы словить ртом головку. Они далеко не в порнухе, и получается это вряд ли соблазнительно-сексуально, но у Антона как будто в замедленной съёмке расширяются зрачки, он резко пережимает у основания и рвано выдыхает. Арсению по сути и не нужно больше ничего, лишь бы Антон в моменте смотрел на него вот так — вожделеюще, возбуждённо, чтобы на самом деле хотел его, а не позволял. — Ты…такая блядь…– чуть ли не выстанывает, отодвигая Арсеньево лицо крепкой хваткой на челюсти. — Вставай, в спальню. Арсений давно потерялся в ощущениях, в чуйке, в схожих понятиях, — на самом деле осознать, где начинается Антоново желание и где заканчиваются границы — сложно. Они никогда об этом не говорят — Арсений устал начинать, Антону это просто неинтересно, поэтому держать язык за зубами становится сродни привычке, хоть и тянет блядово поддеть, разузнать, понять причинно-следственные связи, открыть для себя того Антона, который заинтересованно провожает взглядом, с которым получается романтик. Который не кривит усмешкой при каждом удобном случае и не цепляет за живое едкими словами. Пока получается только идти на поводу у хриплого приказного тона — встать с пола, увлечь за собой также не сопротивляющегося Антона, — самыми кончиками пальцев по крепким чужим плечам провести, щекоча подушечками шею, загривок, пока маленькими шагами спиной вперёд отступить с балкона в спальню. Арсений мажет губами по щеке, в опасной близости от чужих губ, за что получает тут же недовольный предупреждающий рык на ухо. Губы — табу. Арсений не знает, почему так. Антон не временный же, очень даже постоянный, — прикасается своими губами пухлыми везде, по всему телу, доводит ими до оргазма, до истомы, но ни разу — к Арсеньевым губам. Арс уже давно не считает это сложностью, научился довольствоваться тем, что есть, тем, что дают, тем, что Антон без проблем позволяет. Иногда только хочется едко выдохнуть, что они — не в дешёвой мелодраме с общим бюджетом в одно разбитое сердце, что такие границы работают только на страницах клишированных подростковых романов, что это всё — не про них. Два взрослых человека, не обременённых чувством стеснения, не должны ставить такие условия. Но Антон ставит. Антону просто похуй на клише (и на Арсения), и этим всё сказано. Вот и теперь Арс вынужден себя останавливать — не доходит до губ, соскальзывает на челюсть только, кусается, лижется, не прекращая слышать чужое тяжёлое дыхание. Антон проводит пальцами по талии, задирает толстовку, чтобы сжать подушечками ничем не скрытую кожу, сцарапать короткими ногтями позвонки на пояснице. Это будоражит, сбивает дыхание вмиг — дышится чаще теперь, сложнее, Арсений сжимает собственные пальцы на Антоновом загривке сильнее, пока чужие хозяйничают по его телу, переходят на кромку ремня, чуть проникают под грубую джинсу и трогают поясничные ямочки, — Арсений расплывается тут же, прогибается, ластится мартовской кошкой к чужим рукам. Антон хмыкает коротко и резко разворачивает к себе спиной одним резким движением. Антоновы пальцы больше не холодные, согрелись об кожу, — тянут толстовку вверх требовательно, помогают выпутаться из рукавов, кидают её небрежно на стоящее поодаль кресло, — Арсений покрывается мурашками, устраивает свою голову на чужом плече, потирается задницей о скрытый под длинной толстовкой обнажённый член; Антон шипит и звонко хлопает ладонью по бедру. Расправляется с джинсами до одури профессионально — Арсений только и успевает услышать бряцание ремня и шум молнии, прежде чем его член обхватывает чужая ладонь, — вот так грубо, на сухую пару раз проводит, только повышая градус острого возбуждения и заставляя позорно заскулить сквозь сжатые зубы. Арсений же поехавший, у него под прикрытыми веками искрит от яркости чувств, где-то на задворках сознания стелет от жёсткости прикосновений к нежной коже, сводит низ живота от шумного дыхания на ухо. Джинсы вместе с бельём выверенным движением оказываются на полу, Арсений отталкивает их ногой быстро, чтобы не терять ощущений, — глупость, он в них уже потерялся, растворился практически без следа. Голова на плече, ближе уже некуда, — ладони тянутся за спину, оглаживают Антоновы бёдра, царапают еле отросшими ногтями кожу; тело неосознанно прижимается к телу, всё ещё скрытому ненужной тканью, пальцы сжимаются на бёдрах, чтобы притянуть к себе, чтобы Антонов член мягко скользнул между ягодиц, пуская по внутренностям что-то сродни электрическому току. Но не только Арсений здесь млеет и медленно едет крышечкой, — Антонова рука ощутимо дёргается на члене, а тяжёлый выдох прерывается глухим смешком. Он глухо называет паршивцем, переводит одну руку на Арсеньево бедро и без церемоний толкается между половинок — с оттягом, так жарко и интимно, второй рукой наглаживая косые мышцы живота, шрам от аппендицита, находит подушечками чувствительные соски. Арсений сдержаться не может — стонет мягко, прерывисто, за неимением альтернативы суматошно облизывает губы. Антон весь такой, построенный на контрастах, мнёт сосок чуть ли не нежно, прикусывает мочку и проходится языком по восприимчивому месту за ухом — образцово-показательный любовник, чуткий партнёр, но пальцы на бедре к завтрашнему точно оставят на бледной коже яркие синяки. Обычно же так и происходит — Арсений приходит чистый во всех смыслах, а уходит запятнанный, — чужими пальцами, губами, едкими словами, подколками; с алеющими следами по всему телу, если у Шаста вдруг было настроение наследить, со вновь тщательно потрёпанными чувствами и тишиной в черепной коробке. Но всё чаще — с чувством вины, самоуничижительными мыслями и слёзными обещаниями больше никогда: не реагировать, не прибегать, не переступать порог. Не предавать себя. И каждый раз так отчаянно-глупо по новой вставать на обшарпанный пол коленями, чтобы сделать приятно, чтобы позже позорно стонать в тёмной комнате и извиваться в чужих руках как минимум змеёй — такой незначительной и ни капли не ядовитой. Извиваться прям как сейчас, когда Антон, видно, уже слишком распалённый долгой прелюдией, убирает руки от тела и резко толкает на кровать — Арсений от неожиданности проезжается носом по прохладным простыням, на контрасте с горячей кожей кажущимися сейчас такими обжигающими, и еле успевает принять излюбленную Антонову позу на четвереньках, прежде чем тот сам начнёт его подгонять. Антон залезает следом, на ходу снимая, наконец, с себя последний элемент одежды — уже успевшую подзаебать толстовку, и подползает со спины совсем близко, проводит кончиками пальцев по взмокшей пояснице, грубо сжимает ягодицу и растирает кожу, будто примеряясь. В следующую секунду по половинке разливается привычная острая боль — от резкого выверенного шлепка; Арсений по инерции пытается уйти от раздражителя, поддаваясь вперёд, но Антонова рука крепкой хваткой на бедре фиксирует его на месте, а после шлёпает снова, уже сильнее. Арсений крупно вздрагивает, и у него от маниакального наслаждения закатываются глаза; он стонет вымученно, когда горячая рука растирает уже наверняка покрасневшую кожу, когда Антон соскальзывает пальцами к промежности, гладит там, надавливает подушечками на вход. Это уже даже не секс — пытка, издевательство над Арсовой выдержкой, проверка на прочность, которую Арсений снова с позором не пройдёт. Под веками искрит, руки дрожат, а локти то и дело опасно сгибаются, норовя обессиленно уронить Арсения грудью на простыни — но он держится почти героически, мысленно даже умудряясь высчитать ещё семь звонких шлепков. Кожа под чужой ладонью болезненно колется, Арсений каждый раз вздрагивает и шумно выдыхает, призывно выгибается в пояснице, чтобы Антон в перерывах почти нежно проходился по ней другой рукой. Хочется заскулить от переполняющих чувств, от ладоней, которые любовно сжимают бока, сминают горящие ягодицы, от ногтей, которые сцарапывают нежную кожу остроты ради, от до сих пор звенящего шума в ушах, — и Арсений уже готов умолять. Антон наклоняется к нему — Арсений чувствует горячее дыхание на загривке, чувствует, как зубы там прикусывают кожу и слышит, как Антон шепчет прерывисто: — Я не перестаю удивляться, как тебя кроет от шлепков… — чужая ладонь скользит к лицу, сжимает челюсть средним и большим, чтобы запрокинуть Арсову голову вверх, чтобы провести указательным по губам, надавить, скользнуть внутрь. Кожа солёная; Арс прикусывает самый кончик пальца, посасывает, мычит, когда другая рука щиплет сосок. Глаза так и держит закрытыми, и есть ощущение, что он уже потерялся в пространстве. — Как думаешь, ты бы кончил от одной только порки? Скулил бы, просил ещё и ещё? Я знаю, как ты умеешь… — палец выскальзывает изо рта, размазывает влагу по губам круговыми движениями, неосторожно попадая ещё и на щёку. Рука опускается на горло. — Ответь мне, Арсений. — Да, Шаст…да. Для тебя…для тебя всё, что угодно… — Правильно. Хороший, хороший мальчик…образцово-показательная блядь. Рука сжимается на горле уже не эфемерно — Арсений чувствует свой бешеный пульс, бьющийся под горячей кожей ладони, и совсем послушно, ведомый, поднимается на колени, опираясь на так любезно предоставленную Антоном грудь. Он горячий, его кожа тоже горит, и Арсений в секундном порыве треплет взмокшие кудряшки пальцами, вплетается и оттягивает прядки, пока чужая рука так бессовестно-мучительно гладит от живота до паха, касается члена легко, посылая по телу волны болезненного возбуждения. Бёдра дрожат от долгого стояния на коленях, от медленных, томительных касаний, от нетерпения, — мольба уже формируется где-то на кончике языка, готовая в любой момент вырваться в прогретое жарким дыханием пространство. Но Антон отклоняется назад, руки на секунду исчезают; за спиной слышится мелкое копошение и уже после звук открывающегося тюбика — наверняка он размазывает смазку по своим длинным изящным пальцам. Арсений шумно сглатывает, оборачивается назад, но не успевает сфокусироваться, потому что на горло возвращается горячая ладонь, Антон снова придвигается вплотную — пальцы другой руки мягко смазывают между ягодиц, надавливают на вход, но так по-ублюдки не проникают внутрь — дразнят только. Но Арсения всё равно трясёт, язык в предвкушении облизывает губы, а бёдра дёргаются навстречу прикосновениям. Арсений уже не костёр, он — тлеющие угли. — Пожалуйста… — глухо срывается с приоткрытых губ, еле различимо, но Антон слышит; конечно, слышит и усмехается так, будто только этого и ждал. Будто в очередной раз принял Арсово поражение. — Уже умоляешь? Посмотри на себя, Арсений, ты такая течная сука, — шепчет это на ухо также еле различимо, с придыханием, хоть и холод в чужой интонации здорово отрезвляет совсем поплывшие мысли. Антон тут же удовлетворяет просьбу, проводит мокрыми пальцами по дырке, проникает внутрь сразу двумя, не нежничает, но и не доставляет боли, — просто знает, что Арсений способен принять их сразу. Двигает ими резко, раздвигает в стороны, всё ещё сжимая Арсово горло ладонью другой руки. — Нравится тебе? Нравится, когда тебя трахают пальцами? Ответ не получается — получается только мычать что-то не членораздельное, — горло под чужой ладонью горит огнём, хоть Антон и сдавливает его не до такой степени, чтобы начать задыхаться, но воздуха хватает только на маленькие вдохи-выдохи да на тихие хрипы. Антоновы пальцы длинные, он входит ими по костяшки, сгибает, чтобы надавить на простату, чтобы Арсения выгнуло в пояснице, чтобы глаза закатились от прошедшего тока по телу. Арсений пытается насадиться на пальцы сам, двинуть бёдрами навстречу, но Антоново глухое предостережение на ухо заставляет чуть ли не хныкать от простреливающего возбуждения и невозможности получить больше — тело изнывает, а Антон только накаляет градус с каждой секундой, мучительно медленно растягивая его пальцами, перекрывая свободный доступ к спасительному кислороду. Арсению кажется, что он тонет, что кровати под коленями больше не существует, и он просто-напросто захлебнётся в тысяче и одном ощущении, стоит ему только слишком резко вдохнуть. Антон весь в этом — в своём контроле на грани, но не переходящий черту; в выбивающих слезу движениях и надрывных просьбах о большем. Ускоряется, каждый раз надавливая пальцами на простату так, что под закрытыми веками искрить начинает, а пульс под чужой ладонью долбит так, что скоро пробьёт кожу. Это кажется странным — когда так ведёт от прикосновений, когда только и получается, что беспомощно открывать рот, словно выбросившаяся на берег рыба, и отчаянно цепляться за Антонову руку, крепко сковывающую ошейником. Да, это как в омут с головой — отдавать контроль, отдаваться, захлёбываться в эмоциях; просто отпускать себя каждый раз рядом с ним. — Ты такой сладкий, — снова тихо, практически неслышно, будто сказать что-то в полный голос сродни преступлению. — Не могу тобой надышаться, веришь? Пальцы так томительно давят на простату каждый раз, Антон разводит их в стороны ножницами, изводит, как будто насмехается, и сжимает, сжимает ладонь на горле всё сильнее, что у Арсения непроизвольно закатываются глаза. Хрипы становятся громче, воздуха не хватает, и про невозможность надышаться Антон чертовски прав — это смешно до слёз; они начинают скатываться по щекам от недостатка кислорода, и Арсений совершенно теряется в пространстве, низ живота отчаянно сводит в приближающемся оргазме, и кажется, что он совершенный конченный урод, раз может так запросто кончить от удушения и одних только пальцев. Антон, наверное, думает точно также — он же грёбаный чемпион мира по контролю его тела, давит горло до бессознательного, ускоряет фрикции и — обрывает всё в один момент так резко, что у Арсения до громких всхлипов начинает кружиться голова. Антон не даёт ему кончить — чувствует подступающий оргазм в скулящих звуках, в дрожании тела, в сцепившихся в его руку пальцах, — тянет за яйца так бессердечно, отсрочивая до боли необходимый сейчас оргазм и валит на постель одним грубым толчком в спину. Мучитель, чёрт бы его побрал; Арсений наскоро утирает треморной ладонью влажные щёки, хватает ртом воздух и пытается сфокусироваться на расплывающейся в глазах подушке. Не только она плывёт, но и стена тоже — чёрные узоры на ней превращаются каждый раз в новую картинку; у него крыша едет от болезненного (пере)возбуждения, а спазмы внизу живота скоро сведут его с ума. Думать получается с трудом, всё оказывается до смешного неважным, — кроме пружинистых прикосновений к бокам, кроме Антонового возбуждённого дыхания и его обжигающих поцелуев на пояснице. От этого очередного контраста сердце заходится в бешеном ритме, долбит так сильно, что скоро проломит рёбра, и это до нелепого чувственно — намного более неловко, чем всё то, что между ними происходит. Наверное, это глупо, да, точно глупо, так сгорать от симпатии к безразличному человеку, плавиться в его руках, быть марионеткой в его персональном море безумия — Арсений никогда не чувствовал так мало и так много одновременно. Эти чувства когда-нибудь сожрут его заживо. А пока он снова чувствует холодную влагу — Антон льёт смазку на промежность, она течет вниз, явно из-за переизбытка капает на простынь, и у Арсения призывно подкидываются бёдра вверх. Антон услужливо гладит ягодицы ладонью, наклоняется вперёд, грудью к спине, и жарким дыханием щекочет загривок, — Арсений чуть ли не мурчит. — Постони для меня, кисунь, — чужой голос хрипит, Антон, должно быть, тоже на грани, кусает мочку уха и зализывает её тут же, удовлетворяя Арсову потребность в Антоновом языке. Антон входит одним мягким, плавным толчком в следующую секунду, — Арс дёргается, как от разряда тока, судорожно сжимает пальцами простынь, и теперь уж да — стонет в голос и тут же получает тихое одобрение на ухо: Антон в который раз так самозабвенно называет его хорошим мальчиком, забирается пальцами между простынью и прижатым к ней Арсовым телом, чтобы уложить ладонь на живот, сжать, пока толкается всё глубже в жаркое нутро. Антоновы фрикции рваные, короткие и выбивающие дух — Арсений стонет надрывно, простыни жалобно скрипят в сжатых кулаках, и ему чертовски, чертовски жарко. Чувство наполненности такое яркое, а ладонь давит на низ живота так правильно, что всё тело нещадно сводит в мягкой дрожи — влажные шлепки звонко разносятся по комнате, отдают в голову, возбуждают и до того до боли возбуждённое сознание. Антон опирается второй рукой на кровать возле его головы, входит с каждым толчком всё жёстче, запуская импульсы по каждой клеточке — Арсений закусывает губу, утыкаясь лбом в матрас, и дрожит, как осиновый лист на ветру, ещё немного — и улетит на крыльях своего же наслаждения. Антон отклоняется, член наполовину выходит — ладони ведут по бокам, сжимают и тянут на себя, чтобы требовательно поставить в коленно-локтевую. Арсений идёт на поводу легко, выгибается в пояснице, подаётся назад в слепой необходимости быть ближе — насаживается на член, вертит бёдрами призывно, распаляя этим Антона ещё сильнее. Он издаёт то ли хриплый стон, то ли рычание, вцепляется одной рукой за бедро, а второй ведёт по спине, к голове, чтобы вплести пальцы во взмокшие волосы и резко потянуть вверх, — Арс, ведомый, запрокидывает голову, и чуть ли не сгорает, когда Антон вновь начинает двигаться. На этот раз толкается жёстче, входит во всю длину так мучительно-хорошо, что Арсению только и остаётся, что судорожно подаваться навстречу и хрипеть от распирающих горло стонов. Тело на грани, — ещё секунда, и Арсений начал бы умолять, но Антон знает его достаточно хорошо, чтобы почувствовать вновь подступающий оргазм. Он двигается совсем быстро, бёдра стучат о влажные ягодицы, и он резко отпускает волосы, чтобы обхватить ладонью изнывающий член. Это невыносимая пытка, голова падает вниз, больше никем не поддерживаемая, и спазм резко сводит всё тело, когда Антон гладит головку пальцами, с оттягом проводит по всей длине, и снова наклоняется к уху. — Давай, кисунь, ты можешь кончить, — только и говорит он. И это — взрыв, самый настоящий взрыв, как от сотни выпущенных бомб; он как будто отпускает натянутую тетиву, а Антонова рука на члене ощущается раскалённым железом. Арсений кончает с протяжным стоном, вцепляется в простынь так сильно, что пальцы немеют; всё тело бьёт мелкая дрожь, живот сводит, и он чувствует такое глухое удовлетворение, когда Антон кончает практически следом, входя до упора, и изливается внутрь, прикусывая Арсов загривок. Удовлетворение — по-другому и не сказать, Арсений рвано выдыхает, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце. Эйфория от оргазма медленно проходит, дыхание выравнивается, и Арсений обессиленно валится на влажную простынь — она не особо волнует, потому что мышцы всего тела так блаженно расслаблены, что лицо даже не морщится на вытекающую сперму после того, как Антон мягко выходит из растянутой дырки и приземляется на вторую сторону кровати. Арсений видит, как тот тянется к тумбочке и вытягивает из взятой пачки одну сигарету, подкуривает и громко выдыхает сизый дым в продушенную атмосферу комнаты. Боже, это же так клишированно — курить после секса; Арсений прыскает в подушку от смеха и лениво переворачивается на спину, разминая расслабленные мышцы. — Что смешного? — мгновенно реагирует Антон на его внезапную вспышку веселья. — Да ты просто ходячее…— Арсений окидывает его беглым взглядом и осекается: — лежачее клише. Передай салфетки, ты меня до смерти затрахал. — Славно слышать, — хмыкает Антон, доставая салфетки и кидая их прямиком на Арсову грудь. Арсений вытирает сперму откуда только может, снова потягивается, и в голове такая блаженная пустота, что, следуя порыву, Арсений забирает из мягких чужих пальцев сигарету и втягивает дым в лёгкие, выпуская его прямиком в Антоново лицо, — тот закашливается и, видимо, совсем разнеженный после оргазма, тихо посмеивается. — Блять, ты такая цаца, не могу, — он цокает языком и тянет к нему руку. — Отдай сигаретку, они детям не игрушка, — и Арсений отдаёт, смотрит, как Антон глубоко затягивается, как дым вылетает из его разомкнутых губ, как тот расслабленно прикрывает глаза и размеренно дышит. Антон же не всегда вот так остаётся с ним в постели после секса — чаще уходит на балкон, оставляя горькое послевкусие от вмиг опустевшей второй половины кровати, и ощущение терпкой использованности. Арсений тогда поджимает колени к груди, утыкается в них лбом и переводит дыхание, пока сердце не перестаёт болезненно сжиматься от вида отстранённой курящей фигуры за балконным стеклом. Сейчас же он выхватывает редкие минуты любования чужим профилем, вдыхает его хорошее, не едко-саркастичное настроение, и даже не шевелится, боясь спугнуть витающую в воздухе безмятежность. Хочется спросить: «И что дальше?», но он упрямо молчит, зная, что всё равно не получит ответа. Вздыхает чересчур громко поэтому, получая в ответ вопросительный Антонов взгляд, но игнорирует его практически профессионально, резко садясь на кровати. — Ты же не выгоняешь меня? Я схожу помыться? — И когда я тебя выгонял? Ты обычно сам первый сбегаешь, так, будто был самым беспросветным девственником, а я тебя растлил, — Антон смотрит насмешливо, делает последнюю затяжку и тушит бычок в своей любимой прикроватной пепельнице. — А тебе ли не похер? — Да похер, конечно, только не строй из себя жертву, — Антон откидывается на подушки и лениво поигрывает бровями. — Потереть тебе спинку в душе? Арсений досадливо поджимает губы, кидая на Антона через плечо короткий раздражённый взгляд, который вопреки ожиданиям никогда не производит должного впечатления. Антон подыгрывает только, капитулирующе приподнимает ладони вверх, и снисходительно воздерживается от очередной нелепой остроты. Указание на Арсово бегство растворяется в воздухе также быстро, как сахар в горячей воде, и Арсений вспоминает Антоново указание быть проще, — то самое, которое не выходит претворить в жизнь, как бы не старался. То самое, которое сам Антон выполняет с лихвой. Колени бессильно подгибаются и дрожат, когда Арсений пытается максимально непринуждённо соскользнуть с краешка кровати, — он как будто пробежал часовой марафон здорового образа жизни. Сзади раздаётся приглушённый смешок, снова чиркает зажигалка, и это, чёрт возьми, самая привычная совокупность звуков в пределах их странных отношений. У Арсения это вызывает неясную щемящую тоску. Он моется в глухой тишине под обжигающими струями воды, которые превращают кожу в пятнистое красно-белое полотно, а мысли — в бессвязный поток потребности не упасть в обморок; вытирается любезно предоставленным махровым полотенцем и практически на корячках собирает разбросанные по комнате вещи. Антон лежит на кровати, следит за ним расслабленно сквозь лениво подрагивающие ресницы и никак не комментирует чужое желание поскорее убраться из квартиры, — единственный раз только любезно протягивает Арсову смятую футболку. — Голым ты мне нравишься больше, — насмешливо произносит Антон, когда Арсений окончательно застёгивает ремень и направляется к выходу из комнаты. Приходится на секунду обернуться в дверном проёме, чтобы удостоить лежащего приподнятой бровью. — А ты мне, когда куришь молча. Из Антона вырывается тихий прерывистый смех, язвительное: «Туше», и сизый дым. Арсений уже с трепетом ждёт следующую встречу.