Второй шанс

So sick and tired of being alone So long, farewell, I'm on my own I'm sorry mom, I've got to go I dug this grave I call my home Daydreaming of my funeral Like who would show, bet no one would go Hey dad, would you show up for me now? Just to bury your little boy in the ground (Так слаб и устал от одиночества Пока, прощай, я сам по себе. Прости, мама, мне нужно идти Я вырыл эту могилу, которую называю своим домом. Мечтаю о своих похоронах Например, кто придет, держу пари, что никто не пойдет Эй, пап, ты не мог бы сейчас прийти ко мне? Просто чтобы похоронить своего маленького мальчика в земле) («Lonely» — Palaye Royale)

      Бывало ли у вас когда-нибудь такое, что вы мечтали однажды просто уснуть вечером, а наутро проснуться совсем другим человеком?       У меня такое каждый день.       Меня зовут Стэнли Марш, и я ненавижу свою жизнь.       Не самое оптимистичное начало, не так ли? Но на самом деле в последнее время я частенько задумываюсь о смысле своего существования здесь. Здесь — в глобальном смысле. Зачем я вообще существую? Последние пару лет моей пока недолгой жизни всё и все настырно проверяли меня на прочность. А я и так изначально был не самым сильным человеком.       Я не могу сказать точно, когда всё пошло не так, как мне бы в итоге хотелось. Потому что конкретного момента, который поделил бы мою жизнь на «до» и «после», как такового не было. Скорее всего, я сам виноват в том, что у меня почти нет друзей, учиться нормально я не могу, а в школе неизменно являюсь объектом насмешек. И не думаю, что сейчас уже что-то можно изменить.       — Стэнли, вставай! — кричит мама, когда проходит мимо моей комнаты.       Она думает, что я ещё сплю, но на самом деле, я уже больше месяца не могу проспать за ночь хотя бы четыре часа. Мне кажется, что это от тех таблеток, которыми мама меня пичкает, после посещения очередного врача. Они думают, что у меня депрессия, и что эти таблетки должны мне помочь. На самом же деле я просто себя ненавижу, и лучше предпочел бы вернуть себе возможность нормально поспать. Всё равно никаких положительных изменений никто не видит.       С трудом заставляю себя встать с кровати и пройти в ванную комнату. Долго смотрю на своё мятое лицо. Унылое выражение, что застыло на нем, обычно отпугивает людей. Мне же приходится терпеть себя каждый день. Под моими глазами пролегли глубокие синяки, почти такие темно-синие, как и цвет моей радужки, а черные волосы почти всегда встрепаны, их просто невозможно уложить нормально.       Мама говорит, что я похож на отца. Она думает, что я не вижу, как она его на самом деле ненавидит. В нашем доме на самом деле все друг друга ненавидят.       Однажды отец, который никогда не отличался адекватностью, крупно подставил нас, просто поставив перед фактом, что он потратил все семейные сбережения на эту отстойную ферму на окраине нашего богом забытого городка. И теперь мы вынуждены жить здесь. Дом, в котором мы прожили первые десять лет моей жизни, был продан почти сразу, и мне остается только вспоминать о той жизни, что у нас была до этого.       Есть один несомненный плюс в том, чтобы не жить в городе — не приходится оправдываться перед матерью, почему я не хожу гулять с друзьями, которых у меня в какой-то момент почти не осталось. Подростки не любят, когда от них отличаются. Однажды я перестал быть общительным, и меня перестали замечать. Позже о моем существовании, конечно, вспомнили, но только чтобы обрушить в мою сторону волну периодической травли и насмешек. Серьезно? К этому можно привыкнуть, да. Просто перестаешь замечать, что тебе кричат что-то оскорбительное, когда ты проходишь по коридору. Или молча выбрасываешь в урну тот мусор, что успели накидать в твой шкафчик, пока тебя не было. Это не так сложно. Сложнее убежать, когда тебя пытаются поколотить, но и это вскоре становится твоей сильной чертой. Чертовски быстро бегать, когда нужно, и быть предельно незаметным. Это я умею.       Я спускаюсь на первый этаж, волоча за собой рюкзак. Оставляю полнейший бардак в спальне, просто потому что не вижу смысла наводить порядок. В своей комнате. В своей голове. В своей жизни.       Шелли, моя старшая сестра, которая большую часть времени, что мы проводим дома, изводит меня, сидит на диване в гостиной и громко разговаривает с кем-то по телефону. Она приветствует меня средним пальцем и, прикрывая рукой трубку, кричит мне:       — Мама ждет тебя к завтраку, тупица! Если мы из-за тебя опоздаем сегодня, я тебе голову оторву!       Не обращаю на неё внимания и иду на кухню. Пытаюсь улыбнуться для мамы, которая приготовила на завтрак панкейки с сиропом.       — Твои любимые, — говорит она, ласково приглаживая мои волосы.       Я невольно прикрываю глаза от этой порции нежности в свой адрес. Она достойна того, чтобы улыбаться для неё даже через силу.       Пытаюсь изобразить заинтересованность в еде, но запахи действуют на меня удручающе — меня начинает тошнить практически сразу. Запихиваю в себя куски как можно крупнее и тут же заливаю рот апельсиновым соком, чтобы поскорее всё проглотить, пока мама отворачивается к плите. Поэтому, когда она заканчивает с уборкой посуды после готовки, я уже со всем справился.       — Молодец, малыш, — радуется она, целуя меня в макушку.       Мама развозит нас по школам. Шелли — в старшую школу, что на Второй улице, поэтому она высаживается первой. Меня мама везет чуть дальше, и обычно мне бывает жутко неловко в такие моменты, когда мы остаемся с ней наедине. Она пытается со мной разговаривать. Она пытается выяснить, что со мной не так. Но я не могу сам себе ответить на этот вопрос.       Поэтому когда мы подъезжаем к воротам средней школы, я практически рад этому. Хотя это место трудно назвать для меня безопасным. Но здесь я могу больше не притворяться, что я нормальный.       Вообще, в школе не так много активных групп, на пути которых лучше не попадаться, большая часть школьников представляет собой такую же серую массу, к которой отношусь я сам. Но во всяком случае, стоит опасаться задир, которые привыкли самоутверждаться за чужой счет, и так называемых спортсменов, которые смотрят на тебя как на говно, потому что считают тебя человеком второго сорта. Среди девчонок тоже есть свои группы, и самые злые из них — это группа первых красавиц, которые брызгают ядом на кого угодно, даже друг на друга. Это у них такая манера общаться: говорить в глаза самые приятные вещи, зачастую откровенное вранье, но стоит только отвернуться — вылить на человека ушат помоев.       Девушка, с которой я когда-то «встречался» в четвертом классе, Венди, всё ещё пытается общаться со мной, хотя я старательно её избегаю. Мне неловко от её вымученной заботливой доброты, как и от разговоров с матерью. Поэтому я резко сворачиваю в ненужный мне коридор, стоит только увидеть её розовый берет в толпе у доски объявлений. Скоро открывается набор в театральную группу, и она, как обычно, попытается затащить меня туда.       Мне приходится сделать значительный крюк, чтобы подобраться к своему ящику, но я остаюсь незамеченным. Чувствую себя удачливым шпионом на задании. Эти мысли так забавляют меня, что позволяю себе улыбнуться, когда закидываю вещи в шкафчик. Может быть сегодня будет не такой уж и плохой день.       Моё стойкое нежелание с кем-либо общаться угнетает в первую очередь меня самого, но мне настолько уютно на дне этой социальной и эмоциональной ямы, в которую я сам себя загнал, что я просто не могу заставить себя перестать обмазываться жалостью к самому себе.       Забавно, да? Вроде сам всё понимаешь, а продолжаешь вести себя как придурок. Может врач, к которому мать возила меня аж в Денвер, был прав, и проблему у меня в голове можно вылечить только накачав меня препаратами? Может я просто бракованный?       Я всё ещё пребываю в своей голове, когда меня заставляет буквально подскочить на месте первый звонок. В коридоре, кажется, за мгновение становится многолюднее раза в три, опаздывающие ученики спешат к своим шкафчикам и по кабинетам. Я тоже пытаюсь пройти сквозь плотный поток и выйти на лестницу на второй этаж, в кабинет французского, когда кто-то несильно толкает меня в плечо. Оборачиваюсь чисто по инерции и вижу человека, который за четыре года стал для меня призраком прошлого.       Зеленые глаза врезаются мне в сердце, как ножи, на контрасте с огненными вьющимися волосами они кажутся просто нереального цвета. Лицо, несмотря на рыжие волосы, практически лишено веснушек, но такого молочного светящегося цвета, что бывает исключительно у рыжих. Кайл Брофловски. Почти презрительная ухмылка гуляет на красивых губах, когда он замечает, что я смотрю на него, но в глазах мелькает какая-то тень грусти. Или мне это только кажется? В любом случае, он уже исчез из поля моего зрения, и я не могу сказать наверняка.       Почему мы перестали общаться когда-то?       Я бы мог придумать тысячу и одну причину, почему я не виноват в этом, но это не так. Я полностью виноват во всем. Я и мои несносные загоны.       Интересно, когда именно наступает тот момент, который ознаменует собой «конец дружбы»? Да и дружба ли это была, если два человека в один момент отказываются друг от друга? Да, я полное дерьмо, как человек, и был инициатором той ссоры четыре года назад. Но разве он не мог хотя бы попытаться меня вернуть? Разве его тупые принципы были ему настолько важнее, чем я? Разве имел он право называть меня лучшим другом, если так легко от меня отказался?       Я всё ещё стою, как идиот, посередине коридора, и люди начинают злиться на меня, потому что всем приходится меня обходить, пока кто-то с силой не пихает меня в сторону. Упираюсь спиной в стену и пытаюсь отдышаться. Только не это. Кажется, я словил приступ паники.       Всё ещё не могу сделать достаточно глубокий вдох, а лица проходящих мимо мелькают и смазываются в одно сплошное пятно, когда ноги больше не могут меня держать, и мне приходится сползти по стенке на пол. Смотрю на свои бледные трясущиеся руки, чтобы хоть на чем-то сконцентрироваться, но это так сложно. Дерьмо! Как же хочется вскочить и убежать хоть куда-нибудь. Но я продолжаю сжиматься и отупело смотреть на свои руки, даже не в силах дышать. Я тону! Я тону…       — Эй! — кто-то трогает меня за плечо и садится рядом на корточки.       Знакомый голос звучит для меня просто как спасение, пытаюсь сконцентрироваться и разглядеть лицо сжалившегося надо мной, и не без труда мне это удается. Блондин с холодными голубыми глазами и широкой открытой улыбкой, демонстрирующей заметную щербинку между верхними зубами. Кеннет Маккормик. Пожалуй самый добрый человек, что ещё остался в моей жизни. Человек, который твердо боролся с моим резко испортившимся характером и не желал так просто сдаваться. В отличие от кое-кого.       — С тобой всё в порядке? — Кенни тянет меня за руку, помогая подняться, и внимательно разглядывает моё лицо. Мне становится неудобно, потому что выгляжу я отстойно, и тут уж ничего не поделаешь.       — Всё нормально, — выдыхаю через силу я, чувствую, как рубашка под толстовкой прилипла к спине от пота, а ноги и руки просто ледяные, но пытаюсь вымучить очередную дежурную улыбку за день.       Кенни мне не верит. Я вижу это в его обеспокоенных глазах, но он тянет меня в сторону кабинета французского, благо на этом уроке мы с ним пересекаемся. Я совсем не смотрю под ноги, потому что всё ещё пытаюсь заставить своё сердце успокоиться, в груди стучит так, словно кто-то орудует отбойным молотком. Чтобы отвлечься, разглядываю узор вязки на оранжевом свитере Маккормика, разглядываю его всегда взъерошенные соломенного цвета волосы, начинаю считать шаги от одной двери до другой. Постепенно тяжесть уходит из груди, и я снова становлюсь способным сам о себе позаботиться. Моя рука выскальзывает из руки Кенни, и теперь мы почти бежим.       Мы успеваем залететь в кабинет как раз перед вторым звонком и даже занимаем свои обычные места до прихода учителя. Вокруг шумно, и Кенни с беспокойством разглядывает меня, я чувствую на себе его взгляд. И снова я веду себя как придурок, потому что не подаю ему никакого знака, а просто отворачиваюсь, уходя в себя. Я понимаю, что даже не поблагодарил его, но не могу заставить себя обернуться и хотя бы кивнуть ему.       Начинается урок, и в классе становится значительно тише. Я вздыхаю с облегчением, растирая высохшие глаза, и украдкой оглядываюсь на Маккормика, который уже вовсю флиртует с соседкой.       Раскрываю учебник на первой попавшейся странице и задумчиво грызу кончик карандаша, рассеянно слушая учителя и надеясь, что сегодня не будут проверять домашнее задание.       Перед моими глазами всё ещё стоит эта ухмылка на губах человека, которого я так старательно пытался вытрясти из своей головы последние четыре года. Я не чувствую обиды на него. Это нечто другое. Словно вернулось то первое время, когда я буквально бил себя по рукам, чтобы не написать и не позвонить ему, не опуститься до жалкого разговора на тему «нужен ли я тебе ещё?». Я надеялся, что ломка по Кайлу прошла уже давно, и я несколько лет проходил мимо него и даже иногда здоровался, не чувствуя совершенно никакой тяги к тому, чтобы снова заговорить с ним.       И вот моя ломка по нему возвращается, стоило только Кайлу промелькнуть сегодня в коридоре.       Почему? Так сошлись звезды? Или что?       Моя карма всё ещё хромает на обе ноги, потому что когда начинают проверять домашнее задание, меня вызывают первым. Я ничего не могу ответить, и только хлопаю глазами. Учитель устало качает головой, он уже не в силах читать мне бесполезные нотации. Я слышу приглушенные смешки, чувствую, как на меня оглядываются. Пытаюсь сделать вид, что мне всё это совершенно безразлично, но ощущаю облегчение, когда вызывают следующего ученика, и теперь все смотрят на него. С моих плеч словно снимают неприподъемный камень, когда от меня отворачиваются.       Мне неожиданно хочется разреветься прямо у всех на виду, хочется сорваться, но я отворачиваюсь к окну и разглядываю серое холодное небо. Такое же серое, как и моя жизнь.