Второй шанс

If I hurt you I didn't mean to Please forgive me, I beg you And if I hurt you I didn't mean to Please forgive me, I beg you (Если я причинил тебе боль, то не хотел Пожалуйста, прости меня, умоляю тебя И если я причинил тебе боль, то не хотел этого делать. Пожалуйста, прости меня, умоляю тебя) «My Apology» — A Life Divided

      Через неделю у меня день рождения. Мне исполнится пятнадцать лет, и я до сих пор не могу этого осознать.       Шелли уедет от нас следующим летом в колледж. И это я тоже пока не до конца осознаю. Я так и не научился общаться с ней на равных за те пятнадцать лет, что мы существуем в одном доме. Она бы сказала «вынуждены существовать», так как однажды призналась мне, что винит меня в краже материнского внимания, когда я появился на свет. Для меня это стало откровением, потому что я никогда не считал, что Шелли так уж нужно это самое внимание. Сколько себя помню, она всегда отбивалась от попыток матери приласкать её или поговорить по душам.       При этом именно Шелли всегда казалась мне второй после матери, кто обладает в нашей семье достаточной долей здравомыслия и надежности. Да, я всегда боялся спросить у сестры совета или помощи, но если она видела, что я крупно лажаю или откровенно страдаю, она всегда приходила мне на помощь. Может быть она при этом и ворчала на меня, может быть даже и орала, да что уж там говорить, иногда могла поднять на меня руку, но при этом всегда доставала меня из того дерьма, в котором находила.       Отношение Шелли ко мне схоже с её отношением к нашему отцу, которого она, откровенно говоря, не сильно уважает. Если уж у кого и есть яйца в нашей семье, так это у Шелли. Возможно отчасти и из-за этого я не могу представить нашу семью без неё.       Макет семьи, что я наблюдаю с самого своего детства, сильно отличается от того, что принято считать абсолютной нормой, но всё же я должен быть благодарен, что расту в полной семье, и мы формально не считаемся неблагополучными. Никогда не думал об этом с такой стороны…       Иногда родители ссорятся, потому что у отца возникает какая-то новая идея, от которых мама уже, честно сказать, устала. Я не знаю о чем сейчас идет речь, но слышу обрывки разговора на повышенных тонах, когда захожу в дом в субботу после уроков.       Я приехал на автобусе, потому что погода вроде бы неплохая, и мне очень хотелось побыть наедине со своими мыслями, пока я шел пешком до фермы. И думал я о том, что сказала мне пару дней назад Венди. О том, что я должен знакомиться с людьми заново, чтобы вылезти из той эмоциональной ямы, куда сам себя посадил. О том, что я должен понять, что общаться это не страшно. И быть отвергнутым тоже на самом деле не страшно.       Но мне страшно быть отвергнутым.       Я всё ещё не знаю, как мне подойти к Кайлу, и единственное, о чем я могу сейчас думать, это то, что он меня отвергнет. Он не простит меня, потому что прошло слишком много времени. Всё это настолько давит на меня, что я снова прихожу к выводу о своей непригодности к существованию. Мне хочется сдаться. Совсем.       Когда-то я заметил, что каждый раз, когда я думаю о том, чтобы покончить с собой, жизнь подкидывает мне очередное испытание, которое вместо того, чтобы добить меня, почему-то настолько собирает меня морально, что я перестаю не-желать-бороться. И когда я сегодня переступаю порог дома и слышу ругань на кухне, понимаю, что наступил очередной подобный случай.       Мне хочется подобраться поближе и подслушать, в чем причина скандала, но почти с самого порога меня перехватывает Шелли, грубо утягивая на второй этаж за рукав.       — Не лезь, тупица, — шипит она на меня. — Это разговор не для твоих ушей, говнюк.       Она такая взрослая, сформировавшаяся девушка, давно избавившаяся от скобок, которые её раздражали в детстве, но всё ещё комплексующая из-за склонности к полноте, и при этом она всё ещё не лишает себя удовольствия назвать меня говнюком или тупицей лишний раз. Я правда буду скучать без неё.       Практически толкнув меня в сторону моей спальни, она, не сильно утруждая себя подробностями, рассказала мне, что у отца появилась очередная идея, как можно заработать денег, не сильно напрягаясь при этом. Он собирается свалить от нас на пару месяцев, и это выбесило маму настолько, что она посоветовала ему не возвращаться.       Меня пугают махинации, которые рождаются в прокуренной и пропитой голове отца, поэтому мне действительно больше не хочется лезть в родительскую ссору. Я закрываюсь у себя и минут двадцать сижу на кровати, не раздеваясь. Я смотрю в окно, как раскачивается на ветру почерневшее от октябрьской сырости дерево во дворе. Изредка я могу различить неразборчивые вскрики и звуки падения каких-то предметов, но они быстро стихают.       И через двадцать минут после того, как я уселся на кровать, двери моей комнаты осторожно приоткрываются.       — Я тебе не помешала? — мама выглядит расстроенной и уставшей, но старается скрыть несомненно скопившееся раздражение.       — Нет, — просто отвечаю я.       Видимо мой взгляд настолько бесцветный, что она устало закатывает глаза и проходит ко мне. Она садится рядом, и мы просто молча смотрим друг на друга несколько минут. Я ловлю себя на мысли, не напоминаю ли я ей отца, и не начнет ли она от этого меня ненавидеть. Но она судорожно всхлипывает и сгребает меня в объятья, крепко, но ласково, как умеют только матери, прижимает меня к себе. Я обвиваю её руками в ответ и осторожно глажу по спине. Вскоре окружающий мир перестает для нас существовать. Скорее чувствую, чем слышу или вижу, что она плачет. Но я знаю, что ей становится легче, когда вот так меня обнимает. Тогда я уже начинаю думать, не пришла ли она искать утешения именно ко мне, потому что я так напоминаю своего отца.       Словно очнувшись, мама отстраняется и украдкой вытирает глаза. Она заставляет себя улыбаться, и я тоже нахожу в себе силы, чтобы улыбнуться ей в ответ.       Мы все в этом доме стоим друг друга.       Вечером мама уезжает в город к родственникам. Она хочет договориться насчет работы, потому что отец действительно от нас свалил. Ну он не уехал из города прямо сейчас, но она ясно дала понять, что больше не хочет его терпеть. Мы с Шелли видим подобное представление не в первый раз, поэтому воспринимаем новость несколько более спокойно, чем следовало бы ожидать.       Мы остаемся с Шелли вдвоем, и стоило только матери выехать за пределы фермы, как сестра достает телефон, чтобы позвонить своему вроде как бойфренду с хорошими новостями. Мама вернется только завтра в обед, а значит мне придется прятаться в своей комнате, чтобы с ними не пересекаться.       Я не могу сказать, что «парень» Шелли такой уж урод или придурок, потому что просто с ним никогда толком не общался. Наверное, он считает меня таким же психом, как и я его. Заочно.       Но в своё оправдание хочу сказать, что он:       1. Старше её почти на десять лет (и я не уверен, что это совсем законно);       2. Весь покрыт татуировками и пирсингом;       3. Ездит на байке.       Я зову его Боб, потому что нарочно не запоминаю его имени, возможно отчасти от того, что хочу позлить Шелли. Так вот, я не знаю, где Боб работает, и работает ли вообще, но его образ мышления и взгляды на жизнь явно не из тех, что хотели бы для своей дочери нормальные родители. Он пипец странный. И это всё, что я могу сказать.       Поэтому я просто сразу ухожу в свою комнату и поворачиваю замок. Меня ждет вечер и ночь не хуже и не лучше, чем обычно. Я привык.       Слушаю, как первый этаж заполняется отстойной музыкой, и устраиваюсь в кровати с ноутом. Зависаю ещё почти на полчаса, разблокировав свой телефон. Мне хочется с кем-то посоветоваться, но я не знаю с кем. Мысли о приближающемся дне рождения среди прочего внушают мне какую-то детскую надежду на чудо, ну или хотя бы на то, что Кайл должен принять во внимание то, что расстраивать человека в его день рождения просто некрасиво.       Но я не могу, не могу, не могу себя заставить написать ему.       Что я должен сказать? Привет! Я послал тебя четыре года назад и долгое время старательно делал вид, что тебя не существует. Я сделал тебе больно, а сейчас, когда ты научился жить без меня, я пришел. Ты мне рад?       От злости на самого себя, начинает болеть голова. Вспоминаю, что не выпил сегодня таблетку по расписанию. Возможно, в этом и есть причина моего сегодняшнего состояния, но решаю, что ничего страшного не будет, если сегодняшнюю дозу я пропущу.       Снова «бужу» ноут, чтобы бесцельно и безрезультатно потратить ещё полчаса своей жизни. Смотрю на списки контактов, что у меня остались. Я всё ещё поражаюсь тому, что довольно многие из класса и параллели не выкинули меня из друзей.       Даже Кайл.       Я мог бы написать Кенни, но мне не хочется с ним говорить о Кайле. Да и с Венди говорить о нем тоже не вариант. У меня есть только один кандидат на самые странные и зачастую даже трешовые темы — виртуальный собеседник, которого я никогда не видел, да и он никогда не увидит меня. Самое время двум полупустым аккаунтам пообщаться друг с другом.       Сверяю даты нашей последней переписки — почти месяц назад. Я даже не заметил, как прошло всё это время. Когда выпадаешь из реальности, такое случается постоянно. Но что мне нравится в GoneForever, так это то, что он не давит на меня необходимостью хотя бы вежливого поддержания беспрерывного общения. Я не знаю, где этот чувак живет и чем занимается, но он появляется в сети сразу же, стоит мне только написать «привет, чел».       Где-то в животе у меня скручиваются тугие узлы, когда я пытаюсь сформулировать то, что хочу спросить. Я пытаюсь облачить свои переживания в слова, но у меня получается несвязная каша, по факту которой меня можно уже либо упечь в психушку, либо просто заблокировать. И я правда долго не могу решиться отправить всё то, что выплеснул в свою несуразную исповедь. Но зеленый индикатор терпеливо ожидающего собеседника жжет мне глаза. У меня складывается впечатление, что эта самая зеленая точка осуждает меня за то, что я вынуждаю человека тратить на меня время. И прихожу к выводу, что пусть уж он посчитает меня придурком, чем так и не дождется моего сообщения.       Я нажимаю «отправить» и опускаю крышку ноута. Мне нужно больше воздуха, чтобы прояснить голову, а мои руки настолько ледяные, что мне самому неприятно.       Звоню маме, вышагивая кругами по комнате, то и дело спотыкаясь о всевозможный мусор. Только сейчас я понял, что на улице почти стемнело, а свет я так и не включал. Среди серого сумрака, заполнившего комнату, царство моего бардака выглядит пугающе. Мама берет трубку после пятого гудка, и она так радуется мне, что мне на самом деле становится больно. Если меня не станет, это будет серьезный удар для неё.       — Как там Шелли? — спрашивает она.       Почему-то мне не хочется закладывать сестру, хотя обычно я не упустил бы возможности нагадить ей. Но что-то меня останавливает. Я не хочу расстраивать мать, поэтому говорю, что всё в порядке, мы поужинали и смотрим одно из субботних шоу по кабельному. Мне не стыдно за эту маленькую ложь, даже несмотря на то, что в нашем доме в это самое время тусит огромный волосатый мужик в татуировках.       Но когда мама вешает трубку, я решаю, что было бы неплохо спуститься и напомнить людям о своем существовании. Ведь Венди сказала, что я должен заново познакомиться с окружающими. А кто же ещё мне ближе всех и одновременно недосягаемо далеко, как не моя родная сестра?       На самом деле, мне просто не хочется смотреть на то, что мне ответил виртуальный собеседник. Я отношусь к нему, как к шару с предсказаниями, и даже не задумываюсь, что как-то могу повлиять на его вердикт, как мог бы повлиять на живого человека. Я просто не способен адекватно относиться к людям.       Но я попробую.       Мне всё ещё страшно (да, мне страшно), когда я открываю дверь своей спальни. Я вылезаю из неё словно какой-то дикий зверек, моё сердце бешено стучит, когда я слышу смех и музыку внизу.       Мне кажется, что на этот раз мне помогает тот факт, что я всё-таки нахожусь в своем доме, это, мать вашу, мой чертов дом, а не этого странного мужика, что сейчас лапает мою сестру.       Я спускаюсь с весьма определенными мыслями и настроением и застываю на последней ступени лестницы, потому что Шелли и «Боб» выглядят совсем не так, как я себе представлял. Не могу сдержать улыбки, когда вижу свою сестру такой… Такой счастливой.       Они не сразу замечают меня, и какое-то время эти двое ещё танцуют в гостиной, пока я на них смотрю. Огромные волосатые ручищи, в которых ладони моей сестры кажутся крохотными и хрупкими, с каким-то трепетом прикасаются к её далеко не миниатюрному телу. Я хочу сказать, что Шелли бывает той ещё занозой в заднице, да и нежной её не назовешь, она будет последней, кто даст себя обнять на встрече родственников, и я, блин, никогда не видел, чтобы она танцевала. Но здесь… Она другая.       Люди снимают маски, когда их никто не видит, и позволяют себе быть настоящими.       — Вот блядь! — Шелли меняется, когда замечает меня.       Они отодвинули столик от дивана, чтобы освободить место для танцев, и выключили верхний свет, и теперь стоят, всё ещё не выпустив друг друга из объятий, в мигающем свете от телевизора, включенного на каком-то канале, где круглые сутки крутят музыкальные клипы. Лицо Шелли в этом свете кажется перекошенным от злости, и причина её раздражения — я.       — Это твой брат? — спрашивает у неё парень, он не выглядит недовольным, скорее любопытным.       — Да, это тот говнюк, — Шелли отбивается от рук, что обнимают её, она хочет подобраться ко мне, и я даже отступаю на несколько ступеней вверх.       Парень Шелли не такой высокий, каким я его себе представлял. Чуть выше её или меня, а значит примерно такого же роста, как и Кайл, который неожиданно обогнал почти весь класс. Кроме Крэйга, конечно.       — Да ладно тебе, Шелли, малышка, — говорит наш гость, и я подавляю смешок, не сразу сумев связать два слова, «Шелли» и «малышка». — Да чем он помешает? Он же достаточно взрослый, чтобы выпить с нами пива? — он подмигивает мне.       У него широкое, немного хитроватое лицо с таким взглядом, что бывает у человека, что может протулить тебе нечто совершенно тебе не нужное; черные прямые волосы, почти как у меня, острижены сзади почти под ноль, зато на лицо падает слишком длинная челка, которую он явно укладывает; мускулистые, нарочито открытые руки сплошь покрыты татуировками, которые мне с такого расстояния рассмотреть трудно, но я вижу на правой руке черный сплошной браслет на всё предплечье.       — Меня зовут Дэнни, — чужак подходит к лестнице, чтобы посмотреть на меня, и то, как он при этом держит за талию кипящую от раздражения Шелли, даже кажется мне забавным; только сейчас я замечаю, как сильно в комнате пахнет алкоголем, совсем как иногда в гараже у отца. — А тебя как зовут?       Теперь я вижу, что глаза у Дэнни голубые, очень светлые, и это придает ему какой-то демонический вид. Вполне возможно, что он носит цветные линзы.       — Он тупица, — злится Шелли, и я не уверен, к кому она теперь обращается.       Дэнни смеется, разворачивая мою сестру, и она сдается. Они целуются прямо на моих глазах. Их поцелуй не кажется скромным, и он далеко не невинен, Шелли упирается в мускулистые открытые плечи, что давят на неё, и слегка постанывает. Руки Дэнни опускаются ниже, чем следовало бы при свидетелях.       Мне хочется провалиться сквозь землю.       Мне кажется, что нет ничего более отвратительного, чем чужая любовь.       — Я пойду, — с каменным лицом говорю я и разворачиваюсь.       — Нет, Стэн, стой! — неожиданно смягчается Шелли, я видимо с таким изумлением смотрю на неё, что она краснеет. — Посиди с нами… Пожалуйста, — выдавливает она из себя.       Неожиданно я кое-что понимаю. Не знаю, как мне это удается, но я понимаю, что хочет от меня Шелли.       Чтобы я не дал Дэнни взять то, что Шелли ему ещё не давала.       Наверное, мне должно было стать страшно в тот момент, но моя психика в очередной раз отреагировала не так, как того ожидается. Я молча киваю и спускаюсь в гостиную. Прохожу мимо заинтересованно изучающего меня Дэнни и невозмутимо сажусь на диван.       Дэнни только хмыкает, когда по-хозяйски направляется на кухню. Шелли же садится рядом со мной, я замечаю, как дрожат её руки.       — Дэнни же никогда не оставался с тобой наедине, да? — спокойно спрашиваю я, не смотря ей в лицо, чтобы не смущать.       — Нет, — выдыхает она.       — А он тебе хоть нравится? — почему-то спрашиваю я.       — Нравится, — не задумываясь отвечает Шелли, она хватает меня за мою холодную руку (да, на самом деле я волнуюсь). — Если расскажешь родителям, я тебя урою.       Я позволяю ей выместить на себя какое-то количество раздражения и нервозности, что скопилось в ней. Не отнимаю свою руку, пока она мнет её.       — Я просто спросил, чтобы узнать, может его лучше стоит выгнать, — я всё ещё смотрю на тупой музыкальный клип.       Дэнни возвращается с тремя бутылками пива. И я беру одну без слов. Я мог бы отказаться, но почему-то этого не делаю. Мы сидим перед телевизором с выключенным светом, картинки сменяют друг друга, и нам на лица падают разноцветные блики. От этого меня развозит даже быстрее, потому что я плохо помню, что было потом. Только какие-то отдельные обрывки воспоминаний.       Дэнни кажется раскурил ещё и косяк, потому что я отчетливо помню сладковатый запах, который ни с чем не спутаю. А Шелли продолжила с ним обниматься. Они ещё танцевали. И в какой-то момент потянули танцевать меня. Я танцевал с Шелли, и Дэнни что-то кричал нам, подбадривая. Я наверное никогда не видел Шелли такой. Она никогда раньше даже не играла со мной, пока я был ребенком, а сейчас я верил, что ей нравится проводить со мной время.       Дэнни принес ещё пива, и после второй бутылки мои глаза стали какими-то не такими, веки стали слишком тяжелыми, мне было не так просто двигаться, как после первой бутылки. Шелли и Дэнни же стали только более веселыми и активными, они стали больше смеяться.       Дэнни танцевал со мной. Или нет. Мне кажется, я помню, как чьи-то большие и сильные руки трогали меня так, как никогда никто не трогал. Мне было… странно. Я помню, как близко к моему лицу неожиданно оказалось красное горячее лицо Дэнни, и как оно тут же оставило меня в покое, когда женские руки оттащили меня куда-то в сторону.       Я лежал на диване, и Шелли гладила меня по голове. Мне казалось, что я моргаю, но когда я открывал глаза, оказывалось, что прошло около четверти часа. Мне не нравилось то, что со мной происходило, потому что я не мог больше контролировать своё тело, меня мучила смутная тошнота, отличная от той, когда тебя вот-вот вырвет. Мне просто было нехорошо.       В какой-то момент кто-то предложил проколоть мне уши, и я точно помню это, потому что помню, как согласился. Теперь Дэнни опять оказался так близко ко мне, что я отшатнулся, припомнив, как неприятно мне было в прошлый раз. Но парень только рассмеялся.       Я не помню боли, но утром я проснулся с проколотым в трех местах левым ухом. Шелли «пожертвовала» мне три своих «гвоздика». Через неделю, на мой день рождения она принесет мне серебряные серьги, которые купит специально для меня. При этом она извинится передо мной раз, наверное, в сотый.       Но в то утро, когда я проснулся на диване в гостиной, Дэнни в доме уже не было. Рядом со мной сидела немного грустная Шелли. Уже потом я понял, что это её грустное выражение лица означало чувство вины, что она испытывала передо мной.       Было непривычно ощущать, как она гладит меня по голове.       — Как ты? — спросила она, когда я не без труда сел на диване, завернувшись в одеяло, которым был до этого накрыт, голова тут же закружилась, и я даже не понял с первого раза, что именно Шелли у меня спрашивает.       — Ты что-нибудь помнишь? — Шелли протягивает мне стакан с какой-то шипучкой. — Тошнит?       На оба её вопроса я отрицательно мотаю головой.       Я плохо помню то утро и то, как пришел в себя. Но до приезда мамы я успел поговорить с приехавшим за какими-то вещами отцом. Он не сильно удивился тому, в каком виде я встретил его. Возможно, в глазах своих домашних я и так выглядел, мягко говоря, не очень.       Отец пытался мне что-то объяснить, хотя единственное о чем я мог думать, это та пустота, что разрасталась во мне.       — Ты привык чувствовать себя незваным гостем в этой жизни, Стэнли, — его разочарованный взгляд и эти его слова почему-то отчетливо сохранились в моей памяти. — Но жизнь у нас только одна. Мир — это огромная песочница, не позволяй людям убедить себя в обратном. Никогда не превращайся в унылого взрослого. Всё, абсолютно всё возможно, и ты не должен ограничивать себя. Мечты существуют для того, чтобы их воплощать, а не лелеять. И я люблю тебя, Стэнли. Папа тебя любит.       Я проводил его, потому что Шелли отказалась с ним разговаривать. И он уехал. А я так и стоял, спрятав мерзнущие руки в карманы и облокотившись о межевой столб, пока его машина не превратилась в крошечную точку в том месте, где дорога сливается с горизонтом. Мне было настолько трудно выйти из какого-то оцепенения, выплыть из тягучих мыслей, что перетекали одна в другую, что я пришел в себя только тогда, когда Шелли пришла проверить, почему я так долго. Кажется, она плохо про меня думает, но на самом деле это начавшийся отходняк от тех таблеток, что я не пью второй день.       Мама приезжает ближе к обеду, и дом, который за время её отсутствия словно перевернулся с ног на голову, снова приобретает свой обычный уют и ощущение безопасности.       Я вспоминаю об отправленном сообщении и непрочитанном ответе только к вечеру.       «Если тебе есть что сказать, лучше скажи. Не бывает слишком поздно, чтобы извиниться», — читаю я.       Пальцы сами пробегаются по клавиатуре, выводя «мне страшно».       Ответ приходит почти мгновенно: «Мне жаль, что тебе страшно».