Extremes meet

На бледных оттенках бескрайнего дотракийского моря, куда ни глянь, возлежал полупрозрачный полог пыли. Быстроногий кхаласар Дрого, промчавшись по степной длани и вспоров ее сухую, местами растрескавшуюся почву, оставил за собой в воздухе столь густой клуб, что, казалось, даже сказочный дракон взмахом широких крыльев не смог бы поднять такой же. Мельчайшие песчинки, нагретые безжалостно палящим солнцем, порхая в воздухе, наподобие диковинных бабочек, при попадании на кожу жалили не хуже ос. Глаза давно покраснели и теперь слезились, стараясь поддерживать защитную функцию и в то же время снижая видимость, а в гортани будто образовалась сухая пленка, по которой лишь изредка прокатывалась скудная волна слюны. Жар донимал — одежда на спине прилипала к туловищу, пропитавшись по́том, однако вскоре задубела и стала затруднять передвижение, отнимая силы, и так пребывавшие на исходе. Облегавшие икры кожаные сапоги, успевшие за период пешего пути утратить свою новизну и чистоту и набиться частичками пыли, обратились грузными колодками, не позволявшими идти широким шагом и впивавшимися в ноги, словно челюсти кровожадного чудовища, до мозолей и ссадин. И все же Визерис шел. Упорно, превозмогая боль, совершая каждое новое движение яростным рывком по неумению экономить энергию своего тела, стискивая зубы и только мысленно перебирая ругательства и проклятия, пускай дело заключалось даже не в боязни, что кто-то застанет его отчаяние, нет, ибо степь вокруг была пустынна и безлюдна и о существовании поблизости живых душ свидетельствовал исключительно грязный, вытоптанный и оскверненный след полчища лошадей и тех, кто волочился за ними следом, а в тривиальной жажде, сковавшей язык и сомкнувшейся на горле иссохшейся рукой мертвеца. Однако шел — заставлял себя идти, раз за разом вспоминая фиалковые глаза сестры, где на миг блеснул огонь превосходства, и наглые ухмылки на лицах сопровождавших ее дотракийцев, грубых, неотесанных и невежественных, когда они отбирали у него коня. Мысль опуститься на раскаленную почву, уже не казавшуюся такой грязной и омерзительной, как прежде, хотя бы на мгновение представлялась слишком соблазнительной, но юноша понимал, мол, присев единожды, больше не сумеет подняться, а он должен был. По крайней мере, дабы доказать им — им всем, этим заносчивым, высокомерным, недостойным называться людьми прожигателям жизни, — что его не сломят подобные испытания, что он выше их. Да, его устами говорило упрямство в совокупности с гордыней, а переполнявшие его нутро, остервенелые желчность и злоба вовсе не становились наравне с нравственными стимулами действовать, однако они служили тем немногим, что подпитывало его, подгоняло, точно хлесткая плетка ловчего. И Визерис шел. Впереди, в дымном мареве степного миража, не так далеко от себя, он заметил передвигающиеся темные силуэты. Они не пытались укрыться от него, растаяв у линии горизонта, наоборот, многие хаотично перемещались, присоединялись к скопищам и сновали между ними, что могло иметь единственное значение — он добрался до окраинной стоянки, где рабы и пленники кхаласара сооружали шалаши для своих хозяев, разводили костры и занимались прочими приготовлениями, способными сделать безжизненные просторы Дотракийского моря отчасти пригодными для отдыха людей и скакунов. Для последних уже сооружали ветхие загоны из привезенных палок и травяных веревок, и вокруг них по мере увеличения числа животных образовывалось кислое, застоявшееся за отсутствием ветра облако характерного зловония, которое каждый раз заставляло юношу морщиться, хотя он и понимал, что после проделанного пути вряд ли представляет собой нечто менее привлекательное для мух и иных противных насекомых, с наступлением вечера набиравшихся смелости вылезти из дневных укрытий и отправиться на поиски пищи. По мере того, как он продвигался в глубь лагеря, спектр запахов становился разнообразнее: потянуло костром, над чьим пламенем готовили еду; из телеги с добром, посредством коего мирные жители Вольных городов откупались от варваров, пахнуло маслами и пряностями. Сновавшие вокруг женщины и дети косились на него с затравленным, затаенным испугом, пускай в любом взгляде его воспаленному, находившемуся на грани отупелого исступления сознанию чудилось дикое наслаждение его страданиями. Когда же он вышел на своего рода площадь, образованную пятью шатрами, принадлежавшими кому-то из кровных всадников Дрого, это чувство достигло апогея, и Визерис невольно, из последних сил рявкнул на попавшегося ему под ноги мальчишку. От неожиданности тот споткнулся, мелко засеменил по пыли, стараясь удержать равновесие, затем все-таки шлепнулся на дорогу и, подняв к Таргариену взор, испугался, заверещал что-то и кинулся прочь, вызвав смех у подъехавших конных, которые, судя по их издевательским усмешкам, прекрасно знали об отданном Дейнерис приказе. Один из них, с косой, опускавшейся ему почти до лопаток, вальяжно сплюнул на землю, под ноги пешему. Тот едва не закашлялся в порыве оторопелого негодования, и кто знает, какой результат возымели бы его необдуманные поступки, однако за него все решил случай — незначительный, почти шаловливый каприз Судьбы. Между переносными жилищами дотракийцев раздалось звучное ржание, а после — стук копыт. Общими силами они вспороли лениво обтекавшую людей и скарб субстанцию воздуха и прокатились среди шатров, неприятным шумом отдаваясь в барабанных перепонках. С того момента не прошло и минуты, когда на границу свободного, ничем не занятого пространства, где находился Визерис, вылетел расседланный конь, распугивая столпившийся там народ. Опытные наездники, невзирая даже на столб пыли, увивавшийся за животным, определили бы то, что оно было взмылено и передвигалось нервическими, неровными скачками, как если бы дернулось прочь от источника боли или от чего-то напугавшего его. Юноша же не заметил этого, и единственным его ощущением, несмотря на царившую вокруг жаркую духоту, стал пронырливый холодок страха, охвативший нижнюю часть тела и, наподобие змеи, скользнувший вверх. Ему бы следовало отшатнуться, броситься к обочине, но сил не осталось. Его разум помутился, он пошатнулся и попытался закрыть ладонями уши, где нарастающий цокот звучал боем адских барабанов. По этой причине он и не услышал иного ритма, не распознал приближения новой лошади, которая, обдав его фонтаном песка и мелкого щебня из-под копыт, промчалась едва ли не в пяти футах от него в направлении, противоположном первой. Все произошло стремительно. Кашляя и отфыркиваясь, Визерис успел различить лишь то, как всадник вскинул вверх руку и за данным жестом последовали удар и протяжный визг боли. Второе животное перерезало дорогу первому, они сошлись едва ли не на полном ходу и, встав на дыбы, загарцевали на глазах у зевак, будто пара черных коршунов в небе. Наездник вновь огрел чужого коня плетью или чем-то схожего предназначения, лавируя в седле в зависимости от движений своего скакуна и упорно разворачивая взбесившееся животное, отгоняя его прочь. То яростно сопротивлялось — било копытами по воздуху, не желая уклоняться от прежней траектории, и постаралось укусить соперника, но получило по зубам увесистой, длинной рукоятью, выполненной из слоновьей кости. Боль сделала свое дело, заставив его отступить, присесть на задние ноги и еще раз протяжно заржать, а потом галопом пуститься прочь — отклонившись по дуге на треть круга и по пути сбив чью-то полуразрушенную телегу. Впрочем, это уже не было ничьей заботой, кроме разве что ее владельца. Опасность осталась позади, а Визерис, признаться честно, толком и не успел осознать ее. Отерев лицо задубевшим от пыли рукавом, он замер, прислушиваясь к звукам, господствовавшим в бледно-золотом тумане. За исключением отдаленного топота и криков дотракийцев, вероятно, пытавшихся утихомирить прорвавшуюся на их территорию лошадь, ничего расслышать не удавалось — присмирели даже те представители кочевого народа, что прежде хотели посмеяться над ним. Оглянувшись, он заметил, как они торопливо перебросились друг с другом парой слов, а после, пришпорив коней и побудив тех сделать несколько шагов назад, отъехали подальше от места развернувшихся событий, но не придал этому значения. В его душе опять всколыхнулось отвращение вперемешку с обидой и оскорблением, а также со злостным торжеством их обескураженности. Он почти позабыл про третье действующее лицо и потому вздрогнул, уловив в поле зрения какое-то движение и услышав фырканье жеребца. Подняв голову, он столкнулся взором с карими миндалевидными глазами наездника. Точнее, наездницы. Различив в его чертах оттенок встревоженного недоумения, она фыркнула, обнажила два ряда на удивление ровных, светлых зубов, контрастировавших со смуглой кожей, затем склонилась, уверенным жестом прикрепила к луке седла плеть и вновь распрямилась, с интересом глядя на него. Визерис ощутил всколыхнувшееся внутри недовольство — как она смела смотреть на него так, неуважительно и даже с пренебрежением, как взирает простой люд на диковинку на рыночной площади, тем более не спешившись, сверху вниз, подчеркивая свое преобладание над ним? — Грязная идиотка, — сквозь зубы процедил он, приняв как должное тот факт, что несколькими секундами ранее она спасла его шкуру и не позволила умереть на песчанике, будучи раздавленным тяжелыми, никогда не знавшими подков и молота кузнеца копытами. — Глаза бы тебе выкололи… — Осторожнее со словами, чужестранец, — неожиданно ответила девушка на всеобщем языке с гортанным акцентом, вследствие которого гласные звуки произносились в точном соответствии с письмом, без сглаживания в общем контексте, а согласные — звучали тверже и жестче. Юноша непроизвольно отшатнулся от нее, словно перед ним из клуба дыма восстал древний демон, протянувший костлявую, когтистую лапу к его горлу. В ответ он снова получил ехидных хохот — низкий и немного грубоватый, под стать голосу, — но на сей раз от дерзости воздержался. И на самом деле правильно поступил, пускай и не имел представления о нависшей над ним в одночасье угрозе, о которой были осведомлены предусмотрительно отъехавшие дотракийцы. Перед ним стояла Райна, та, кого среди них считали проклятой, — девочка, появившаяся на свет из утробы матери вместе с братом, чье развитие остановилось на третьем или четвертом месяце, по сути, не начавшейся жизни, и, согласно мнению старух, видевших едва ли не зарождение этого мира, перенявшая его душу и силы. Это послужило единственным мотивом не приносить ее в жертву Луне и Солнцу и впоследствии оправдалось, хотя и не вызвало особенной радости. Ребенок действительно рос необычайно ловким и развивался не по годам, так что уже в десять лет во многом преуспевал больше шестнадцатилетних, притом мальчишек, успевших побывать в настоящей битве со враждебным кхаласаром, однако сам в вооруженных драках участвовал редко, пользуясь положением своей семьи и вместе с тем женским началом. А когда достиг зрелости, то и вовсе превратился едва ли не в бестию. — Какой же ты все-таки занятный, чужестранец, — дотракийка спешилась и замерла напротив Визериса. Она была ниже него почти на голову, но смотрела гордо, язвительно, не опуская вздернутого вверх подбородка. Юноша стиснул пересохшие губы в тонкую полоску и безмолвно ответил ей наглостью на наглость — мазнул взглядом по вызывающе свободной груди, перехваченной полосками кожи лишь в некоторых местах и в основном прикрытой костяными бусами, среди коих на толстой нити из конских волос свисал тканевый мешочек с ароматическими травами, заглушавшими привычный букет запахов, характерный для кочевого народа. Заметив его внимание, девушка самодовольно улыбнулась. Ее фигурой любовались многие, желали прикоснуться к ней — тоже. Не все после этого сохраняли целостность конечностей, будто бы опрометчиво считая, что, кроме отсутствовавшего у нее аракха, в мире не существует иных видов и форм холодного оружия. Однако взор светлокожего, нежного, непривычного ей человека, прибывшего издалека и причислявшего себя к иной, превосходившей их расе, был, несомненно, приятен. Да, она видела подобных ему прежде, в Кварте, и в Мире, и в других Вольных городах, но не могла сравнить его с ними. Те были грубы, от них тоже противно пахло, их руки и лица загрубели от морского ветра и жесткой, ядовитой воды, которую отказывались пить кони. А он казался ей более любопытным субъектом. И, пожалуй, именно этот полузверский интерес и позволил ему, вынырнув из огня, не попасть в полымя. — Тебя проводят. Ничего не бойся. Приблизившиеся к ним всадники, обменявшиеся с ней кивками и несколькими фразами, действительно последовали за Таргариеном, указывая путь к его шатру, уже поставленному притихшими и порядком удивленными появлению господина слугами. Пока они шли, со всех сторон летели пристальные, недружелюбные взгляды свидетелей позора Визериса, но открыто заявлять о своем мнении на сей счет никто не решался. Впрочем, даже рискни он сделать это, юноша вряд ли отреагировал бы бурно. Усталость давила на него, ужасно давила, поэтому, едва достигнув ложа, он рухнул на него, как подкошенный, и сразу уснул, а поутру, увидев своего коня, подведенного вчерашней дотракийкой, точно не слезавшей на ночь с седла, едва не возблагодарил ее вслух — столь непревозмогаемой была боль во всем теле. Но он оставил все свои слова на потом, приберег для Дейнерис, увидевшей их маленькую процессию и залившейся гневным румянцем. — Разве я не велела вам… — обратилась она к кому-то из сопровождавших ее дотракийцев поначалу дрогнувшим, ищущим поддержки, будто бы она тайно раскаивалась за совершенное накануне, но затем обретшим властную силу голосом. И наверняка не остановилась бы, продолжила тираду, кто знает, чем закончившуюся бы, если бы не оказалась грубым образом прерванной. — Я не слышала, — громко начала незаметная до сего момента, отставшая на несколько лошадиных корпусов Райна, показываясь из-за спины Визериса, приближаясь к ней и вальяжно покачивая бедрами в такт движений своего коня, — не слышала, чтобы этот приказ отдавал кхал, — она вызывающе вскинула голову, и заключительное слово на ее гортанном диалекте прозвучало резко, подобно плевку. — Я — плоть от плоти и кровь от крови вашего кхала, — фиалковые глаза Дейнерис с выражением неотступного упрямства остановились на лице дотракийки, улыбнувшейся ей широко и обезоруживающе дерзко. — Боги соединили нас узами брака, поэтому отныне его воля — моя воля. И напротив. — А я, — девушка глухо ударила себя костяшками сомкнутого кулака по жилистой груди, — сестра его кровного всадника. С ними кхал может делить все: пищу, кровь, одежду, — она выждала короткую паузу, прежде чем докончить: — и даже жену. В рядах всадников за спиной Таргариен произошло движение. Агго проверил, легко ли вынимается из ножен его аракх, Чхого пришпорил заплясавшую под ним лошадь и презрительно сплюнул на землю. Сама же Дейнерис не нашлась с ответом, а Визерис неожиданно восторжествовал, и его радость на миг заглушила неприятные ощущения, оставшиеся ему на память о вчерашнем дне. Он обернулся, отыскал глазами Райну, в не меньшей степени упивавшуюся одержанной победой, а после встретился с ее глубоким, пронизывающим взором и обезоруживающей, хищной улыбкой и почувствовал невольный бег мурашек по коже. — Ваш брат не знает, с какой силой связался, моя госпожа, — торопливо забормотала на ухо Дейнерис Ирри, с суеверным страхом оглядываясь на высокий женский силуэт на коне и шепча неизвестные собеседнице древние молитвы, стоило им отъехать. — Его нужно предупредить, эта женщина опасна и… — Мой брат достаточно зрел, чтобы самостоятельно принимать решения, — сухо прервала ее девушка, все еще чувствуя себя уязвленной после краткого диалога. — И я не в силах противиться уготованной ему участи.