Extremes meet

Над великим дотракийским морем в последний раз мечтательно вздохнул едва ощутимый степной ветер, а потом, мелкой рябью откатившись по иссушенной солнцем траве к догоравшему закатным огнем горизонту, исчез — почтительно передал бразды правления погружавшейся в оцепенение землей недвижимому и сокровенно темному, словно бы мертвенному затишью. Высокое небо, будто чело умудренного вечностью, проведенной в неусыпном бдении за суетными чаяниями, властителя, венчала алмазная сеть пока еще слабо проступавших на фоне трепетно голубого, но уже зыбкого и точно дрожавшего, если долго не отводить взор, купола звезд. Мир словно замер, сжавшись вокруг многотысячного сборища путников в бескрайнем природном массиве, ощетинившись сотнями сторожевых костров и приготовившись дать отпор древним, как равнодушно взиравшие вниз вселенские светила, кошмарам и ненадежным видениям ночи. Каждый звук: треск огня, лошадиный всхрап, человеческий зов, удар оловянного черпака о днище походного котелка, звон натачиваемых аракхов — раскатывался в пространстве со скоростью и грохотом орудийного выстрела, которых, к счастью, эти края не знали, по-прежнему чтя старых богов и дыша былыми заветами, и люди, чтобы не тревожить коней и самим не терзаться смутными предчувствиями и суеверными тревогами, безотчетно понижали голоса. К тому времени, когда небо стало цвета волос прекрасной дотракийской девы, тишина стояла поистине оглушительная. В воздвигнутом на скорую руку плетеном шатре, покрытом несколькими тканевыми циновками, дрожал одинокий мотылек свечи, забившийся в граненый капкан литого масляного фонаря. В сравнении с грубыми орудиями всадников, выкованными для военного дела из легкоплавких металлов, массивными и неказистыми, эта крохотная вестеросская вещица представлялась едва ли не произведением искусства, пускай и была создана по незамысловатому эскизу. Глядя на то, как верткое, будто ящерица, пламя причудливо играло бликами на латунных завитках, рисуя небывалые картины, суть которых ему никогда не удалось бы постигнуть, Визерис невольно вспоминал о доме. Нет, не о просторных и светлых покоях, любезно предоставленных ему и его сестре в резиденции Иллирио Мопатиса, а о Королевской Гавани, о ее кое-где громоздившихся друг на друга каменных стенах, о стиснутом анфиладой колонн величественном главном зале, где грозно возвышался Железный трон, о том месте, где ему точно так же, как теперь, при мерцающем тлении лучины, рассказывали чудные были и небылицы о сотворении мира, об истории Семи Королевств, о храбрых рыцарях и мудрых старицах, о могущественных мейстерах-чародеях и о чужестранцах из Эссоса, о непобедимых драконах и о том, что он сам — дракон, неистовый и всесокрушающий. Вспоминал об отголоске его покрытой разбереженными ранами памяти, к которому возвращался тем чаще, чем короче делался путь, отделявший кхаласар Дрого от города с горделивым прозванием Ваес Дотрак, где должен был закрепиться их договор. Границы сознания юноши медленно расплывались тягучей, податливой, обволакивающей чернотой небытия. В его неверный, налетавший подобно пустынному миражу сон, врывались стайки дневных образов, звуков и запахов — тысячи конских ног вздымали пыль на непроторенных дорогах степи, сотни голосов разражались воинственными призывами, десятки миль идентичных, скудных для пресыщенного пейзажами живописных садов и кварталов взгляда территорий тонули в знойном солнечном мареве, оставаясь позади. В первую ночь Визерис едва сумел сомкнуть глаза на жесткой постели, успевшей пропитаться характерным для дотракийского стана душком и коловшей его даже сквозь одежду, но сейчас забвение надвигалось неумолимо и неотступно, стоило ему только опустить голову на жалкое подобие подушки. «Попробовал бы сам поворочаться на этих камнях, гнусный торговец сырами», — иногда цедил сквозь зубы юноша, сетуя на поначалу казавшийся ему мудрым совет Иллирио отправиться вместе с кхаласаром в обитель дош кхалин, чтобы стать свидетелем великого таинства. Впрочем, жалобы его оканчивались ровно тогда же, когда постепенно начинало расслабляться тело, скованное усталостью вследствие целого дня, проведенного в седле, с редкими остановками для привалов, которые носили едва ли не символический характер, потому что кочевому народу не требовалось спешиваться, дабы принимать пищу («Или даже совокупляться», — с язвительностью прибавлял Визерис, отворачиваясь от сцен поистине дикарских обычаев презренных лошадников). А за тем, чтобы он, по воле случая вновь попав в немилость, не достиг пределов своих физических возможностей, следили — и притом не пара глаз. Невзирая на единство подчинения всего воинства Дрого, даже свита его кровных всадников не была однородной — в нее входило несколько обособленных групп дотракийцев, которые в свободное от разгульного степного веселья и поездок со своим предводителем по волнам травянистого моря время предпочитали оставаться друг с другом, заводя иные разговоры и придумывая собственные развлечения. Такой же своеобразной общиной, к которой порой подтягивались новые всадники, не удостоенные чести быть приближенными к кхалу, жили Райна и ее брат — коренастый и смуглый наездник, ни на мгновение не расстававшийся со своим тисовым луком, выменянным у кого-то из торговцев в Пентосе, и пускай уступавший Визерису в росте, зато за счет крепких, бугрившихся жилами рук и, помимо традиционной раскраски, покрытого также многочисленными белесыми шрамами лица испускавший вокруг себя запах, нет, даже навязчивый смрад опасности. Он слыл вспыльчивым задирой, но, несмотря на данное обстоятельство, носил косу, которая лишь на полторы ладони была короче волос Дрого. По этой ли причине или по вине другого хитросплетения обстоятельств, ни его, ни Райну, которой, в сущности, надлежало волочиться за войском в сопровождении обозных рабов, а не скакать наравне с мужчинами, никогда не избегали, не принимали за отщепенцев. Теперь же под покровительство их малой братии попал и юный наследный принц. — Не спи в седле, чужестранец, — с хриплым хохотом окликнула Визериса девушка на следующий день, промчавшись мимо него с громким гортанным хохотом, зарождавшимся, кажется, в самых недрах ее грудной клетки, звонким и раскатистым. Подобным образом умели смеяться только сильные дотракийские женщины — те, которые могли себе это позволить. Стоял рассветный час, и природа вокруг еще не напиталась красками нового дня, стыдливо, словно молодая, обряженная не по годам обольстительно невеста, кутаясь в полог сумеречной дымки. Разбуженный прислужниками Визерис ехал, ссутулившись, слегка ослабив поводья и иногда ежась от царившей в воздухе прохлады. Оклик заставил его вздрогнуть и инстинктивно натянуть узду, отчего конь дернул мордой и загарцевал, сбивая с шага двигавшихся позади него лошадей. Справившись с секундной заминкой, юноша раздраженно скривил губы и посмотрел вслед уносившейся к горизонту фигуре, в которой сливались очертания коня и наездницы, превращаясь в нечто противоестественное, фантасмагорическое — нездешнее. Последнее слово как нельзя точно описывало Райну в его глазах. За свою короткую жизнь он видел многих женщин: сестру и мать, невольниц и знатных дам, сначала захлопывавших перед ним и маленькой Дейнерис двери своих домов, а потом, под кровом магистра Мопатиса, старавшихся одарить их лаской. Однако все они знали, кем он родился, чья кровь струилась по его венам, и придавали столь высокому происхождению существенное значение. А что делала эта лошадница? «Спасала тебе шкуру», — спорил сам с собой Визерис, вспоминая об унижении со стороны вообразившей себя всемогущим владыкой сестры, которому публично подвергся. Вот уже несколько дней кряду Дейнерис не заговаривала с ним и стремилась не приближаться к сопровождавшим его дотракийцам, будто стыдясь своей былой неспособности дать отпор невежественной выскочке. Оной Райну считал и второй представитель черты Таргариенов, но глас рассудка в нем все же затмевал позывы опрометчивой злобы. Эта девушка впустила его в свой круг, безвозмездно предоставила негласную защиту и, пожалуй, взамен могла вообразить себя достойной относиться к нему с непочтительным, лукавым интересом. И он бы снес его, как примирялся и с куда более жестокими вещами, имевшими место в годы его скитаний по Вольным городам без пищи и крыши над головой, действительно смог бы стерпеть, если бы не цепкие взгляды ее лучившихся хитрыми искрами, беззастенчивых миндалевидных глаз и не произносимое с уловимым акцентом обращение «чужестранец», посредством которого Райна словно бы проводила между ними незримую разделительную черту… На ночь остановились у небольшого, чудом не тронутого солнцем оазиса зелени. Пока кони насыщались кристально звонкой свежестью воды из озерца, люди готовили пищу и обустраивали места для отхода ко сну. Дрого и его приближенные расположились среди тонких, изогнутых, причудливо извивавшихся под ежедневным напором ветра, но крепких, напитанных живительной влагой стволов, и их голосам аккомпанировало благодатное перешептывание листвы. Визерис же в числе менее обласканных почестями кхала дотракийцев остановился у границы между сочными, насыщенными оттенками растительности и пустотой бледной степи. Дышалось свободно — легкие не терзал раскаленный воздух, а к привычному запаху нечистоты примешивался летучий сладковатый аромат. Он казался не таким сильным, как тот, что источали пряные травы, пересыпавшиеся в тканевом мешочке на груди Райны, человека, за которым юноша, к своему удивлению, тоже замечал проявление досады в отношении всеобщего варварского неряшества, и все же бодрил, игриво отвлекая от невеселых мыслей, — вселял надежду на скорое возвращение в Пентос, а там и в Королевскую Гавань, притом с собственным войском. Невольно вспомнив о девушке, Визерис отыскал ее взором — она сидела на оставленном кем-то боевом походном барабане, накрытом плетеной попоной, и очиняла древко стрелы, прислонив высокий лук к колену. Уже смеркалось, но, когда юноша, разминая затекшие после долгой езды ноги, прошел мимо, она подняла голову и безошибочно опознала его, как ему почудилось — по-кошачьи блеснув глазами в темноте. — Чужестранец, — она улыбнулась, а он поморщился и вознамерился было отойти, но любое быстрое движение мучительно разливалось по жилам расплавленным свинцом, и потому пришлось покориться. — Ты умеешь стрелять? Таргариен не посчитал нужным ответить — да и было ли что сказать? Его пальцы, в жизни не державшие ничего тяжелее и грубее писчего пера, являлись совершенно непригодными для владения оружием и тем более применения его в практических целях. Мудрый льстец, чревоточец разума неизменно подсказывал Визерису простую истину: ослепляющие яростным азартом драки, бесчестные сражения, где хороши были любые средства, лишь бы они оправдывали результат, считались уделом плебеев, копошившихся где-то у подножия иерархической лестницы, на вершине которой красовался Железный трон — его трон. Но Райна, каждый раз обращаясь к нему с новым каверзным вопросом, касавшимся то разведения огня, то седлания лошади, то самой манеры езды, словом, любой вещи, едва ли не с рождения служившей неотъемлемой частью ее существования, точно хотела подчеркнуть свое заведомое превосходство, выразить притязание на место под солнцем, вторгавшееся в границы отведенной ему Судьбой земли. — Давай я научу тебя, чужестранец, — девушка вальяжно поднялась на ноги, и, избавившись от ее тяжести, массивный барабан будто бы испустил утробный вздох. В продолжение минутной паузы, окончательно оградившей юношу от возможности в прямом смысле уйти от ответа, высокомерно развернувшись, словно бы он не заметил внимания к своей персоне, за их спинами кто-то из дотракийцев или же молчаливых рабов, успел поставить факел на длинной жерди, и теперь его свет в сгущавшейся темноте разбрасывал яркие пляшущие пятна. Кожа Райны, источавшая тусклый маслянистый блеск, слегка переливалась, точно песок в лучах солнца, а в уголках губ притаилась тень насмешливой улыбки. Она могла бы быть привлекательной, если бы не ее первобытная, непонятная Таргариену аура — прежняя нездешность, которая пробуждала в его душе нечто столь же дикое и необузданное — драконье. — Дай сюда свой жалкий лук, — тихо и твердо произнес Визерис, и взгляд дотракийки вспыхнул затаенным торжеством. Она отступила и, вернувшись за оружием и цельной стрелой, небрежно кивнула головой на ствол приземистого деревца, обозначив его в качестве мишени. Раньше ей никогда не удавалось вывести юношу из равновесия, по крайней мере, настолько, чтобы побудить к действию, и сейчас каждое ее движение было пропитано победной грациозностью. Визерис принял у нее оружие и взвесил его в кулаке, держа за рукоять. Опытный мастер или ловкий торгаш, за внешней неприметностью умевший распознать выдающие боевые характеристики, отметил бы на его месте, что лук был легковесный, зато прекрасно сбалансированный, однако юношу интересовало иное. Он множество раз видел, как стрелки́ наемничьих отрядов тренировались у ворот Пентоса, своей дисциплинированностью и вымуштрованностью стараясь привлечь потенциальных работодателей, но сам не практиковался почти никогда, разве что мальчишкой, и сейчас, натягивая оказавшуюся неожиданно грубой и тугой тетиву, струной домбры врезавшуюся в подушечки его пальцев, испытал невольное разочарование — даже при его бойкой физической силе молодости, в условиях размеренной и ленивой аристократической жизни не находившей пути на свободу, но оттого ничуть не угасавшей, сделать первый выстрел не представлялось столь же легким, не требовавшим напряжения и сосредоточенности занятием, каким оно выходило у матерых вояк. — Не так, — вдруг прошептал чуть ниже уха Визериса девичий голос, и Райна, не испытывая ни капли стеснения и даже не позаботившись испросить разрешения, приблизилась к юноше и потянулась, дотрагиваясь до его рук. Таргариена едва не передернуло. И на сей раз причина крылась уже не в свойственной ему брезгливости — после очередного дневного перехода, пыльного, знойного, насквозь пропитанного людским и конским потом, он не мог поручиться за собственную чистоту. Дело было в самом прикосновении — властном, уверенном, самонадеянном. Недозволенном. — Выше, — произнесла между тем девушка с ощутимым акцентом, а затем поправила прицел лука, немного приподняв его и будто желая подстрелить какую-то из звезд, все яснее проявлявшихся дырочками света на фоне бархата темного небесного купола. — Вот так, — руководствуясь инстинктивным ощущением гармонии с оружием и выбранной целью, она медленно, чтобы не спровоцировать излишне резкое движение, начала отводить правую руку юноши назад, помогая расположить ее так, чтобы гнездо лука со вложенным в него тупым концом снаряда оказалось на уровне щеки. Худое тело осязаемо напряглось — казалось, исчезла прежняя язвительная небрежность, неизменно чудившаяся Таргариену в каждой ее реплике, Райна вся замерла, вытянувшись, как стрела, и словно бы сама стала стрелою, ее грудь с затаившимся внутри дыханием невесомо коснулась спины Визериса. Складывалось впечатление, что еще мгновение, незаметный, краткий миг, и… Неожиданно какой-то крупный темный предмет с даже не свистом, а тихим, будто бы боявшимся потревожить вечернее оцепенение шепотом, прочертил в воздухе пологую дугу и с хлопком приземлился у ног юноши, всколыхнув небольшое облачко пыли. Впрочем, тот еще не осознал, что произошло, когда уловил краем глаза инстинктивное отклонение туловища Райны прочь от него — в сторону, в ночь, в ожидании встречи с опасностью. Стоило же ему опустить взор и увидеть припорошенный мелкими песчинками камень, как от девушки осталось лишь эфемерное воспоминание, кружившее в пространстве ароматом душистых трав, а в сумеречном мареве между границей оазиса и сторожевыми кострами, разведенными возле ближайших шатров, рассыпалась бойкая дробь бега двух пар ног. Во мраке кто-то неуклюже метнулся, раздался глухой звук столкновения, потом — падения, и наконец все ненадолго стихло. От крайнего, сложенного из камней очага поднялись три рослые фигуры, и в воздухе пронесся предупреждающий клич, на который невидимая Райна ответила несколькими рублеными фразами-плевками. Визерис не мог различить ее очертания, пускай и вышел из круга света, зато интонация, жгучая смесь стремительного гнева и пробужденной, однако же утоленной не в полной мере охотничьей страсти, не допускала двояких толкований. — Паршивец, — послышалось из объятий мрака, и Таргариен невольно отступил к факелу, словно отшатнувшись от сквозившей в тоне дотракийки угрозы. Между тем к шуму ее возвращавшихся шагов примешивался приглушенный шелест, точно по земле волоком тащили наполненный углем мешок, а вместе с ним — какой-то хлюпающий, жалкий звук, ритмично пульсировавший в темноте. — Мелкий прихвостень… — на мгновение девушка замерла, щурясь из-за причудливо двоившегося у нее в глазах пламени, и, прежде чем добавить что-либо в дополнение озвученной тирады и сократить отделявшее ее от Визериса, по-прежнему державшего в опущенных руках лук и стрелу, расстояние, сделала паузу, набрала в грудь больше воздуха и решительным усилием вытолкнула в очерченное бликами огня пространство чью-то тощую фигурку, съежившуюся на перемешанном с редкими травинками прохладном песке. В душе юноши всколыхнулось недюжинное удивление, когда в чертах затравленно озиравшегося, но, судя по его насупленному виду, ничуть не раскаивавшегося в содеянном поверженного обозначилась наивная нескладность детских лет. Впрочем, уже в следующий миг он ощутил рефлекторный прилив болезненно знакомого, горького ощущения, когда девушка сдернула с пояса длинный хлыст и его окованный железом конец блистающей молнией прочертил на скудной почве глубокую борозду. — Он пытался оскорбить твою честь, — низким, едва ли не подрагивавшим от сдерживаемой импульсивной ярости тоном произнесла дотракийка, особенно выделив предпоследнее слово и выразительно взглянув на Визериса. А он, все еще в замешательстве взирая на встрепанного, перепачканного в пыли мальчишку, которому от силы удавалось дать двенадцать лет отроду, вдруг узнал его. То был сын одного из кровных всадников Дрого, наверняка крутившийся в толпе взрослых, когда по приказанию Дейнерис ее брата позорно стаскивали с коня. — Что ты хочешь с ним сделать? — Райна цокнула языком, шагнула вперед и, не выпуская ребенка из поля зрения, чтобы предупредить любое его движение, послужившее бы предпосылкой побега, протянула Таргариену оплетенное кожаными нитями костяное кнутовище. — У вольного народа свои законы. Принц чуть не дернулся прочь, будто она протягивала ему нечто живое и мерзкое, покрытое скверной. Да и сама девушка словно предстала перед ним в обличье древнего и озлобленного на мир божества — ее лицо, подсвеченное колебавшимися в нестройном языческом танце всполохами огня, отражало озабоченное раздражение, а мышцы, сократившиеся чересчур поспешно, не успев избавиться от прежнего выжидательного напряжения, слегка подрагивали, из-за чего складывалось впечатление нетерпеливого предвкушения зрелищности. Визерис вновь различил в ней первозданное, позабытое вестеросскими людьми ожесточенное могущество, с каким она всего несколько дней назад остановила едва не раздавившую его лошадь посреди дотракийского стана. — Оставь… — произнес он, сглотнув сделавшуюся вязкой слюну. Райна склонила голову набок, точно ожидая дальнейших разъяснений и проверяя, не ошиблась ли, однако он не заговорил, и ей пришлось только раздосадовано перевести дыхание. Попадись этот маленький чертенок ее на пути и вздумай он хоть чем-то разозлить ее, она не посмотрела бы ни на что, орудуя своей яростью в качестве инструмента воспитания, и потому теперь никак не могла взять в толк мотивы, которыми руководствовался Визерис. А ему вдруг вспомнились то раскаленные от зноя, то отсыревшие после наступления сезона дождей торговые площади, ломящиеся от снеди и благоухающие будто бы всеми ароматами мира прилавки, крикливые хозяева лавок и телег, расхваливающие каждый свой товар, нагруженные увесистыми корзинами людские фигуры, периодически преграждавшие дорогу. А еще двое униженных, голодных, пристыженных из-за необходимости прилюдно выпрашивать подаяния детей, которых безжалостно отгоняли прочь погонщики мулов или кучера экипажей, замахиваясь плетьми, а то и пуская их в ход… — Иди! — сурово прикрикнула Райна на мальчишку, и тот, поначалу перетрусив, а сейчас не помня себя от счастья, вскочил на ноги и кинулся в темноту, на бегу размахивая тонкими руками, словно парой разлапистых веток. Глядя ему вслед, юноша испытал необъяснимое облегчение и, только теперь обнаружив по-прежнему стиснутое в пальцах оружие, осторожно сложил его у ног. После разыгравшейся у него на глазах сцены, которая, ощущаясь бесконечно долгой, окрашенной яркими всполохами эмоций и памятных вех его жизни, на деле заняла лишь десятую долю часа, пропал всякий азарт заодно с тягой к стрельбе. Девушка между тем неопределенно пожала плечами, будто ведя безмолвный диалог с самой собой, и, отбросив кнут на землю, потеряла к Таргариену видимый интерес (как он предположил — разочаровавшись), — вернулась к барабану и толкнула его ногой, перекатив на другую сторону, затем удобнее уселась на его твердом и гладком боку и принялась за оставленную стрелу, стараясь погрузить тело в былое состояние расслабленного спокойствия. Заточенный нож с кривым лезвием, подобные которому недаром пользовались спросом среди асшайских наемных убийц, вновь мерно заскользил в ее пальцах, и щепки тонкими каплями начали падать с обструганного прута вниз, пощелкивая, словно взметающиеся над костром крошечные искры. Голова Визериса гудела. Нет, ему не было жаль мальчишку — случись все в поместье Иллирио, он бы без угрызений совести велел наказать провинившегося и не побрезговал бы ревностно проследить за тщательностью выполнения собственного приказа, надиктованного ему злопамятностью жизненного опыта. И все же нечто в нем самом всколыхнулось и судорожно забилось, прежде будучи притупленным однообразием дней и отягчающей усталостью, которая неподъемным грузом неба и сейчас опустилась на его плечи. Сделав несколько шагов в направлении дотракийки и будто желая ей что-то сказать, он вдруг бессильно опустился на свободный край барабана, ощутив под собой крепкий и холодный, вероятно, отлитый из металла широкий обод. Вверху, над его головой, беззвучно перемигивались незнакомые скопления звезд. — Ты поступил великодушно, — негромко произнесла Райна, и ее голос прозвучал неестественно мягко, избавленный от напускного высокомерия. Не отыскав привычного камня преткновения в лице «чужестранца», юноша утомленно вздохнул и потер пальцами виски. Казалось, его голова вот-вот не выдержит напора хаотично перемещавшихся внутри нее образов. Пользуясь представившимся ей шансом, девушка мельком покосилась на него, и в ее сознании снова проскользнула безотчетная мысль о том, сколь поразительной являлась разница между ним и теми мужчинами, к которым она привыкла с детства. Властной алчности, уверенной силе, пленявшей ее в былые годы, противопоставлялось непонятное ей изящество вычурности манер с легким оттенком феминности в характере. Очевидно, последнее обстоятельство привлекало Райну тем больше, чем упорнее она сама старалась искоренить в себе повадки чувственной девичьей натуры, желая оказаться наравне со всадниками кхаласара, заслужить признание не только по праву кровного родства, но и по принципу уважения. И, пожалуй, именно поэтому она испытывала затаенное удовлетворение оттого, что сейчас, в обезоруживающей сумрачной тиши ночи, между ними, сидевшими неподалеку друг от друга, постепенно конденсировалось противоречивое и, тем не менее, притягательное нечто. Необъяснимое единение за счет безмолвно поведанной тайны. Парадоксальная благодарность за внесенные в скудный кочевой образ жизни краски впечатлений. Что-то такое, что побудило Райну двумя часами позже, после трех провальных попыток заснуть под аккомпанемент глухого лошадиного дыхания, когда лагерь, за исключением дозорных, погрузился в дремоту, подняться с наспех постеленной у очага попоны и уйти в темноту. Что-то такое, что еще несколькими мгновениями и прерывистыми ударами сердца спустя побудило Визериса не отвергнуть ее.