***
В Токио первый снег. Он мягко опускается на утренний шумный город и приносит успокоение. Такемичи ворочается, мысленно спорит с самим собой, но всё же выползает из-под вороха одеял и выключает будильник. Видит в окне крупные белые хлопья. Губы трогает улыбка. После промозглой поздней осени снег — это спасение, избавление. Вылезать из тёплого гнёздышка в холодную квартиру, чтобы собираться на работу, не хочется. Но он собирает волю в кулак и поднимается. Но тут талию обвивает чужая тонкая костлявая рука и уверенно тянет обратно. — Мне надо идти, Майки, — мягко говорит Ханагаки. Из огромного белого кокона доносится бессвязное, но явно возмущённое бормотание. Такемичи скрепя сердце ставит таймер на пять минут и забирается обратно. Среди кучи пледов и одеял, в которые приходится заворачиваться, чтобы не замёрзнуть в неотапливаемой квартире, он находит любимое тёплое тело и сжимает в объятиях. Майки обвивает его руками в ответ, закидывает ногу на бедро, трётся носом о плечо, сопит удовлетворённо и затихает.***
Они вдвоём красят баллончиком небольшое серое рено — купленную день назад тачку. Такемичи сам предложил, и ему плевать, что рисовать никто из них не умеет. Он просто скупил все цвета, которые показались красивыми в магазине, и вывалил идею на Сано. Тот посмеялся, пару раз послал нахер, обозвал придурком, и согласился. Теперь же он не может остановиться. Внезапно в них обоих просыпается дух Ренессанса. Машина стоит на окраине города. Там, где никому не помешает ни запах, ни пары. Из серого скучного представителя автомобилей среднего класса рено превращается в шедевр анархизма. Майки старательно вырисовывает на капоте пародию на подводный мир: жирноватых золотых рыбок, кривые водоросли, плавающие прямо в воде камни и дурацкие пузырьки. Они застряли здесь надолго — солнце уже клонится к закату. Веет свежей весенней прохладой, и Ханагаки раздумывает над тем, чтобы нацепить на Манджиро кофту. — Может, домой? — вместо этого предлагает он. — Какое «домой»?! Ты с ума сошёл! Я только начал! — заявляет Сано и обиженно дует губы. Он весь заляпан краской, с ног до головы. С собранными в пучок волосам, в медицинской маске и баллончиком в руке он выглядит смешно и мило. У Такемичи скулы сводит от улыбки. — Уже темнеет, Майки. Что мы делать будем? — Не знаю. Хоть тут заночуем. Но прерываться нельзя, — категорично отвечает Сано. «А почему нет?» — думает Ханагаки. Когда солнце скатывается за горизонт и различить в темноте цвета становится невозможно, он тянет Майки на заднее сидение стильного рено и целует до светлых искр перед глазами.***
В первые ЭТО случается в какой-то подворотне. Весной, в апреле. В комфортном тепле ночи. Вдвоём они ходили исследовать новую рамённую в двух кварталах от дома. Мясо там оказалось пресное, лапша переваренная, специи не те. Зато саке было вкусное. Рука об руку они возвращаются обратно. Чуть шатаются и придурошно улыбаются друг другу. Если бы на пути попался столб — оба бы врезались. За углом какого-то дома, рядом с, к счастью, опустошённой мусоркой и чужим разросшимся филодендроном, Такемичи прижимает Майки к стене и молчит. Сознание плывёт, туманится. Очень хочется раздеть его прямо здесь. Медленно и вдумчиво или порывисто и нетерпеливо — неважно. Хочется коснуться губами точки биения пульса на шее и в очередной раз восхититься тому, что вся его жизнь, весь он — у тебя в руках. Хочется провести пальцами по острым выступающим костям на бёдрах, почувствовать, как идеально ложиться рука на его талию. Хочется услышать его рваные выдохи и тихие-тихие стоны. Хочется пересчитать в миллионный раз шрамы на левом предплечье, проверить, не ошибся ли в подсчётах в предыдущие разы. 64 выступающих белых линии, ровно 64. Такемичи не знает, с чего начать. Он просто смотрит в чёрные бездонные глаза, куда давным-давно провалился, и наслаждается чуть резким от спирта дыханием на своих губах. Если человеческое тело состоит из звёздной пыли, как утверждают учёные, то эти пылинки имеют свойство раскаляться добела и взрываться. Именно так чувствует себя Ханагаки. В данную секунду он может вспыхнуть, заорать, умереть, сделать сальто, разрыдаться, расхохотаться, удариться головой об стену и поцеловать Сано. Он не знает, с чего начать. Но ему и не приходится. Майки медленно, оглаживая плечи пальцами, обвивает его шею, выгибается в пояснице, чтобы прижаться сильнее, и шепчет: — Я люблю тебя, Такемичи.***
Такемичи даже не сразу понял, что именно его разбудило. Он вывалился из кровати и сел на пол, чтобы унять гул в ушах. По щекам текли слёзы. Ханагаки еле сдержался от того, чтобы не закричать. Это просто чёртов сон. Просто дурацкий счастливый сон, которому никогда не сбыться. Дурацкий Манджиро Сано, облепивший все внутренние органы, как спрут. Закусив до крови губу, Ханагаки потянулся за телефоном, из динамиков которого пела Кэтти Перри, посмевшая выдернуть его из прекрасных иллюзий. Незнакомый номер. Устало вздохнув, Такемичи ответил. С первых секунд, с первого звука с того конца связи он понял, с кем говорит. Чуть хрипловатый голос, успевший за несколько месяцев стать до ужаса родным. Майки ещё даже не начал, а Ханагаки уже захотел послать его и повесить трубку. Похороны, на которые Сано не явился, выжали последние силы. Такемичи, видевшийся с Дракеном всего раза два-три, стоял там, как идиот. С тех пор прошли почти сутки, а Манджиро так и не вернулся. Он говорил что-то, а Такемичи изо всех сил пытался вникнуть. Каждая интонация в этом голосе перемалывала внутренности, словно мясорубка. Только одна фраза сумела заставить шестерёнки сознания работать. — Я на крыше. Да, Майки на крыше, а Ханагаки уже на ногах, уже шарит по тёмной комнате в поисках штанов. Нейроны с ужасающей скоростью носятся в головном мозге, формируясь в мысли, почему-то звучащие голосом Хинаты Тачибаны — единственной бывшей девушки Такемичи. «Ты не любишь меня. Ты просто хочешь, чтобы в тебе нуждались. Ты можешь сколько угодно хотеть мне счастья, но сам ты будешь счастлив, если получится меня спасти. Так не работают отношения». Рвущая на части боль в грудной клетке отступает. Ханагаки с ужасом понимает, что ему становится легче. — Стой там, где стоишь. Не смей двигаться, — выдыхает он в трубку, уже выбегая из квартиры.***
С высоты пятидесяти этажей мир был как на ладони. Но взять его невозможно: он ускользает, как вода сквозь пальцы. Сумерки постепенно растворялись в ночи, теперь цвета были видны лишь внизу, в миллионах огней. По верхам города гулял ветер и свежесть, сюда не долетали газовые выхлопы, запахи мусора, канализации и еды. В чистоте этой ночи Майки растворялся. Никогда не чувствовал себя лучше. Вот край крыши, а за ним — падение в сотню метров и избавление. Боль разлетится в ошмётки вместе с телом. Кинофильм перед глазами Сано поменялся. Смешались в одну слащаво-меланхоличную ересь воспоминания о совместной жизни с Такемичи и последствия собственных действий. Ты не пошевелил и пальцем, а уже разрушил жизни нескольким людям, Сано. Ты невъебенно крут. Дверь с лестницы позади распахнулась, и на крышу влетел тяжело дышащий Ханагаки. Майки резко развернулся на пятках и помахал ему рукой. На лице мозгоправа отразился такой сильный ужас, что Манджиро решил глянуть вниз. Край потрёпанного кроссовка почти на половину свисал над пропастью. Сердце заколотилось, как бешеное, будто бы никогда не было разбито, разорвано и расколочено до мельчайших осколков. Санзу прав. Как же он прав. Такемичи остановился в нескольких метрах и вытянул руки вперёд. Будто бы завис где-то между «броситься и схватить в охапку» и «убежать прочь». — Майки. Пожалуйста. Спустись. — Куда именно? — кривовато усмехнулся Сано. Он понимал, что каждое его слово вкручивает сейчас в грудь Такемичи острые саморезы. Но что-то в этом понимании доставляло такое удовольствие, что остановиться было невозможно. — Сюда. Ко мне, — выдохнул Ханагаки. — Прошу. Насколько я сейчас жесток от одного Санзу до десяти? Если брать то, что он говорил мне за единицу, то я буду сотней. У придурка-мозгоправа штаны были надеты шиворот-навыворот, а футболка грязная. Волосы, кучерявые и растрёпанные, лежали ещё хуже, чем обычно. Он явно спал и спал долго. Милый. — Как думаешь, Такемичи, самоубийство — поступок слабого человека или сильного? Ответь честно. Тогда я спущусь. Власть, которую Сано сейчас имел над Ханагаки, растекалась по венам высокотемпературной плазмой. Миллион Кельвинов чистой жестокости. Чувство — рыбка. Оно может только открывать и закрывать ротик, теряясь в мощнейших потоках океана. Слово — водоросль. Даже затерянное в океане, оно находит жертву, оплетает её по рукам и ногам, связывает и подчиняет. Но Ханагаки никогда не пользовался словами так. Ханагаки привязывал действиями. Незаметно, но плотно он втянул в свою жизнь, посадил, как какой-то фикус, в свою квартиру. Так пусть он и решает. В широко распахнутых голубых глазах Майки видел понимание. Да, Такемичи понимал, что теперь вот его слова имеют вес. Паника в нём всколыхнулась с такой силой, что, просуществовав всего десяток секунд, сменилась апатией. — Я не знаю, Майки, — чётко, но безэмоционально проговорил он. — Не знаю. Может, слабого, который впервые почувствовал силу, а может, сильного, который устал быть сильным и позволил себе слабость. Не знаю. Но мне плевать, каким ты себя считаешь. Просто слезай. Тебе действительно плевать? Майки расхохотался, опасно наклоняясь назад. Все, кого я любил, учили меня жить. И ты, которого я не люблю, не учишь. Такемичи рывком подался вперёд, словно это помогло бы ему успеть удержать. Тебе плевать, сильный я или слабый. На всю мою жестокость ты всё равно отвечаешь заботой. — Да ты ебанутый, Ханагаки! Даже хуже меня! Громкий смех улетел вместе с порывом ветра. В глазах Майки Такемичи рассыпался в пепел. Внезапно вспомнились его слова: «Знаешь, ты похож на это место. Тут у растений нет ограничений, а даже если что-то и служит им преградой, они всё равно прорвутся и разрушат её. Они типа… дикие в своих порывах, что ли. Но я этим восхищаюсь». Ты не бросаешь меня. Какой же ты идиот, господи боже. Ты готов целовать меня грязного и пьяного. Ты будешь гордиться мной после удачно совершённого убийства. Ты хуже меня, Ханагаки. Намного хуже. Я хотя бы осознаю, насколько безумен. А тебе своего безумия недостаточно. Ты можешь разрушить мир моими руками, и даже этого, блять, не заметишь! Ты похвалишь меня за уверенность! — Мне всё равно, что ты думаешь. Только спустись, только не… — пробормотал Такемичи, словно подыгрывая мыслям Сано. Если бы знал, как приятно видеть тебя такого: умоляющего, зависимого от меня, загибающегося от чувства вины и долга, то давно бы уже был здесь. Оцепеневший, зависший в трансе, Ханагаки мелкими шажками приближался. Будто слепой, затерявшийся в толпе, отчаянно пытающийся уцепиться за что-нибудь и не свалиться под ноги безжалостных пешеходов. А Майки почему-то до безумия, до кровавой пелены перед глазами хотелось, чтобы он коснулся. Чтобы впился ногтями в кожу, вжался носом в нос, схватился, как за последнее, что держит на плаву в этом мире. Это катарсис? Возвышение? Просто магия? Ты поцелуешь мои руки, запястья, предплечья, бёдра, живот, колени — всё, до чего дотянешься. Бляяяять, давай, отсоси мне прямо на крыше, ёбаный ты Ханагаки. Я хочу трахать тебя в рот и смотреть, как взрываются звёзды. У тебя такие большие глаза, когда ты плачешь. Хочу, чтобы ты плакал, пока сосёшь. Хочу покачнуться от оргазма и кончать, пока падаю с крыши. Чтобы высшее наслаждение смешалось с предсмертной агонией. Чтобы мир отразился в твоих наполненных слезами огромных голубых глазах. Хочу быть твоим миром, твоим смыслом. Майки смеялся и специально раскачивался, делая вид, что не может стоять на ногах. Он хотел упасть, хотел спуститься. Хотел, чтобы тонкая грань не заканчивалась никогда. Он закрыл глаза и представил, что летит и видит свою смерть в глазах Такемичи. А потом Такемичи резко схватил его за футболку и дёрнул на себя. Жизнь, на десять минут обретшая смысл, схлопнулась. Завершилась, заткнулась, исчезла, испарилась и растворилась в воздухе. Вот ты живой, видишь рыбок, чувствуешь мягкие колебания воды, ощущаешь прикосновения растений. И вот ты мёртв. Ты никто и вокруг лишь серая пустота. Смерть по обе стороны крыши. Смерть в руках Ханагаки и вне них. Санзу прав. Без всей этой мучительной хренотени я не чувствую, что живу. Потухая, словно старая растаявшая свеча, Майки вдыхал знакомый запах грейпфрута, кутался в воздушное тепло тела Такемичи и слушал его голос: — Ты ненормальный. Просто ненормальный. За что ты так со мной? Что я тебе сделал? Полюбил. Со мной так нельзя. — Ты же опасен. И для себя, и для всех вокруг. Почему я этого не видел? Потому что полюбил. Со мной так нельзя. — Я идиот. Почему я думал, что тебе просто не хватает заботы? Почему думал, что станет лучше, если кто-то будет по-настоящему тебя любить? Потому что ты полюбил меня. Или просто хотел любить. Они вместе опустились на холодный камень крыши. Майки лежал на коленях Такемичи и смотрел на небо. Он слышал, как мозгоправ звонит кому-то. Слышал что-то про экстренные случаи, про лечение, наркотики, шизофрению и бред. Галлюцинации, слуховые и визуальные. Оу. Это были они? — Такемичи, будь добр, поливай кактуса Джека не раз в месяц, а два. Он постоянно жалуется на жажду. На мгновение Ханагаки отвлёкся, замер и внимательно взглянул в глаза Сано. А потом тихо ответил: — Ты кинул его в стену позавчера, Майки. — А, точно. Такемичи продолжил разговор, а Манджиро зачем-то словил его незанятую руку и прижался к раскрытой ладони губами. Стоит довериться Мичи и пойти лечиться? Или поверить Санзу в том, что это бессмысленно? — Это поможет? — поинтересовался он у Ханагаки. Тот уже закончил разговор и смотрел прямо перед собой на ночной город. — Почему бы не попробовать? Да, почему бы не попробовать? Только знаешь что, Такемичи? Я ведь уже попробовал. Даже когда пытался забыть о Дракене. Попробовал с тобой. Ты — моя лучшая попытка, Ханагаки. Спасибо.