Звездопад

      Тот, кто бросил в юную Сесиль Сэндхилл Звездопадом, действительно выглядел как Кинси Рондо, потому что надел его тело.       Сам Рондо ни в коем случае не смог бы стать злодеем, даже учитывая его кровавую профессию. Быть палачом на государственной службе в Трэксане, жить за некоей полосой отчуждения, повинуясь традиции предрассудков, и оставаться одиноким и замкнутым для окружающих — это одно. Но оказаться способным на нелогичную подлость в сторону миледи города, которая, к тому же, этот город и спасала, — другое. И именно человек Кинси Рондо так бы не поступил, но вот астральная тварь, что запрыгнула в его спящее тело, так сделать могла. И сумела.       Если бы кто дал себе труд ближе узнать придворного палача, возможно, что со временем этот кто узнал бы, что те самые замкнутость и одиночество взяли начало не из человеческого безразличия и отвращения. Они были лишь симптомом. Кинси Рондо сам был мало заинтересован жизнью окружающей. Его настоящей жизнью были сны и потрясающая возможность, которую эти сны перед ним открывали. Ведь именно в них он (его душа), оставляя спящее тело в кровати, путешествовал. В детстве его сонные дороги расстилались в сине-звёздных мирах, в которых он мог приходить во сны матери и сестёр. В юности душа Кинси Рондо, уже наигравшись с вещими снами, приносимыми родным, могла заняться астральными проекциями и духовными открытиями.       Никто не учил маленького Кинси проваливаться в и всплывать из астрала. Скажем так, до определённого возраста он и не знал, что делает легко и обыденно то, к чему, через труды и осознанность, стремились многие маги, среди которых он жил. Сын придворного палача, сам должный стать палачом и им ставший, родился с душою любопытной и шкодливой. Эта его душа помнила, как ускользать туда, откуда пришла. Но эта душа совершила ошибку, стоившую ей потери и вечного астрального мрака. Она водила своего мальчика именно в тех сине-звёздных астральных долах, откуда была родом, а вот показать ему чёрный змеиный мрак астральных окраин, в котором жили и ждали те, кто жаждали впрыгнуть в оставленное без присмотра тело, она забыла. Или, этих окраин боясь, не захотела показать.       После смерти отца Кинси Рондо принял его должность и топор. Это запустило в его внутренней жизни отсчёт, который медленно, но неумолимо уводил его из сине-звёздного, наполненного духовными открытиями пути на путь, относящийся душу в змеиный мрак. В обычной жизни душа Кинси Рондо пятнала себя смертями, тяжелела всё больше и однажды уже не смогла плотно закрыть за собою дверь между спящим телом и астралом. Она провалилась в чёрный клацающий мрак и вечный тартар, а давно следящий за нею и подбирающийся всё ближе подселенец вышиб астральную дверь и запрыгнул в тело Рондо.       Осознанно спящий разум Кинси Рондо сопротивлялся яростно. В таком же осознанном сне он изо всех сил держал сотрясающуюся под звенящими и грохочущими ударами пограничную дверь. Но руки его немели и дверь подавалась дюйм за дюймом, оттесняя, пока с треском не слетела с петли. И пока разум, оставленный без присмотра души и побеждённый, не швырнуло в кровать, обратно в неподвижное тело.       Подселенец обрушился сверху, затопил каждый сустав и клочок, встроился в артерии и сосуды и окончательно подмял под себя ментальность Рондо, оставив ему лишь ту часть, что отвечала за социальные реакции.       Вот так Кинси Рондо потерял свою душу, сгинувшую в астрале. Потерял своё тело, которым управлял астральный подселенец, выбравшийся в полный чувственных и тактильных открытий физический мир. И так потерял разум, потому что со временем подселенец сожрал и свободную область, с помощью которой учился ориентироваться в новом мире. Ну, как только сообразил что к чему и как походить на человека.       Вот поэтому-то тот, кто бросил в Сесиль Сэндхилл Звездопадом, как Кинси Рондо выглядел, но им уже не был. К тому времени подселенец, жируя на смерти казнимых, становился сильнее и алчнее. Он собирал тёмную, осклизлую от крови, энергию и учился протаскивать за собою в астрал захваченное им тело. Это было очень сложным навыком. Граница между миром физики и астральным поддавалась с трудом, а то и вовсе нет. Пока подселенец не сообразил, что ему нужно добыть нечто такое, что можно соотнести с первородной хтонической силой. Он жрал души колдунов и ведьм, которые собирала инквизиция святого отца. Но то были по силе, скорее, свечные огни, которые помогали подселенцу протащить за собою лишь палец или ухо осёдланного тела. Костром, оборачивающимся лесным пожаром, была энергия миледи Сэндхилл.       Как только Звездопад облучил Сесиль и пожрал её огонь, подселенец смог укрыться в астрале, утянув с собою тело давно уже не существующего как человек Кинси Рондо. И полученного живого огня ведьмы ему хватило очень, очень надолго. А когда запас стал подходить к концу, подселенец принялся шарить по человеческим снам в попытке снова найти то стихийное пламя, что оказалось потрясающим топливом. Помня, что миледи Валери Сэндхилл оставалась жива, подселенец искал целенаправленно. И её сны он нашёл. Как и сделал открытие, что вторая ведьма тоже жива.       Он лез и тянулся к обеим через астрал, опасаясь подбираться ближе и реальнее. Но получалось плохо. Валери Сэндхилл сопротивлялась и всякий раз оставляла его несолоно хлебавши. Чувствовалось: ведьма стала старше, сильнее и серьёзно поменялась. А того более, что, узнав о новой жизни Сесиль Сэндхилл, не удавалось дотянуться до неё самой через сны. Валери всякий раз оказывалась на шаг впереди и закрывала пути ко снам Сесиль, а значит и к ней, пряча в себе звезду её души. Против работало и то, что у Валери Сэндхилл, даже когда та оказывалась на пределе, хватало ресурсов и навыка словно подцепить сил извне сна.       Но он спешил. Когда-то взятое тело изнашивалось и доживало последние месяцы. От видимого тления его удерживали только потусторонняя сила самого подселенца да последние ворохи искр, которыми была прежде огненная энергия миледи Сесиль Сэндхилл.       Неудачи ночь за ночью могли привести только к одному: астральная тварь пошла на крайнюю меру в попытке получить и новое тело, и новую энергию. Для этого было нужно оказаться рядом с одной из ведьм и ранить её. Так можно было поменять изношенное тело и продолжить жить на два мира.

***

      — Мне не снились ни твоя смерть, ни Кинси Рондо, — сказала Валери, вытягиваясь в кровати руками и ногами и тут же с удовольствием сворачиваясь обратно в комок.       — А я знаю, — ответила Сесиль и легла рядом. Она пришла минут сорок назад и дожидалась, пока Валери проснётся, лёжа скраю. — Никки заглянул и сказал, что ночь прошла спокойно. Ты не пикнула и не шелохнулась. Думаешь, Рондо отвалил?       — Не думаю, но жаловаться на полноценный сон грешно, — Валери повернулась лицом в подушку и с утренней небрежностью потёрлась о наволочку. — Как хорошо.       — А мне снилось наше болото. Таким, какое оно бывало в конце сентября. Ты помнишь?       Валери ответила из подушки:       — Голубое небо и тёплое солнце, что целовало открытые руки и лицо?       — Да, а за краем леса из можжевельника и терновника тянулись, насколько хватало глаз, торфяники.       — И весь лес прозрачный, потому что облетающие красные осины и тёмные ели… А вдоль реки ивы…       — … с листьями что высеребренные перья. И причал с тёплыми от осеннего солнца досками, совершенно зелёными под холодной прибрежной водой... Такие старые зелёные сваи. И много, просто тучи щебечущих добрячков.       — Как я люблю видеть подобные сны, — Валери развернула лицо, посмотрев ещё сонными, но счастливыми глазами. — Спасибо, что напомнила.       Сесиль улыбнулась, дёрнула плечом и носом:       — Сегодня у всех будет приподнятое настроение, раз ночь была так добра и милосердна.       — Не у всех. Я хочу прокипятить Ялу с лавандой и хорошенько выстирать, как только она отведёт Астер и вернётся.       — Бедняга моя, то-то она перелизала в кухне все сковороды и половники, пытаясь найти ведьмин котёл.       — Пора, иначе в её набивке снова заведётся моль, — Валери села в кровати, потом сползла ногами до полу, потянулась к пеньюару.       — Ну, моль завелась, пока Ялу пустой шкурой валялась в твоём шкафу… Кстати, а где ты спрятала котёл, раз до сих пор наша мазель его не нашла? — Сесиль резво спрыгнула с другого края кровати.       — Тс-с-с… Наша мазель ещё в доме. Я покажу тебе, как только она уйдёт с Иво за Астер и Дайаном, — Валери оттащила от окна кисею и подставила лицо раннему утреннему свету.       Сесиль остановилась, смотря за тем, как сияние оббежало фигуру сестры светящимся шнуром, вызолотив тёмные волосы и откровенно пронизав тонкую ткань белья.       «Действительно, как хорошо», — подумала Сесиль, наслаждаясь тихим утром в тихом ещё доме. Милднайты ушли, дети не встали, Иво спал, Кот (Сесиль видела его, перед тем как прийти к сестре) лежал в пятне солнечного света под кухонным окном, а Ялу…       — Если и дальше так пойдёт, то вы меня нескоро увидите: останусь в Элэй с мисс О’Райли — и поминай, как звали, — брюзгливо и обиженно брякнуло из-за не притворённой плотно двери.       — А за то, что кто-то подслушивает беседу двух дам в пеньюарах, этот кто-то будет прокипячён и выстиран ещё до возвращения мисс О’Райли в Элэй, — Сесиль развернулась к насупленной Ялу и выставила в её сторону указательный палец.       — Нечего пихать меня в кипящую воду и тереть тошнотворным щелочным мылом. В этом нет необходимости, потому что я чиста душой и телом, — Ялу переступила порог спальни и встала в позу, свернув лапы на груди.       — Мы стирали тебя, как только сняли с порога между Чудоземьем и Исторической Землёй. А прошло, мать моя, два года. Пылевые клещи сами себя не выведут, — Валери потрепала и погладила Ялу по макушке.       Существа закатила глаза и содрогнулась от перспектив. Стирку и мытьё она не переносила даже больше, чем честность. И билась за возможность оставаться сухой до последнего.       — Ты только глянь сюда, — Сесиль склонилась и легко хлопнула Ялу по мохнатому заду.       Облако пыли в солнечном луче взвилось и осталось роиться в воздухе.       Существа вздохнула, поджав губы, и покачала круглой головой.       — И ведь этим дышат все наши котятки, — нажала Сесиль. — Так что будь умницей и не создавай Валери проблем.       — А тебе? — исподлобья зыркнула Ялу.       — Баня в ведьмином котле в этом году без меня. Я и Джон договорились прежде, что поведём детей гулять, — Сесиль нежно поцеловала Ялу в голову, попутно вытянув из подвернувшегося шва оборванную нитку.

***

      Миссис Шток потеряла очки.       Астер ушла искать их наверх, Дайан перевернул кухню и прихожую, Джон с Адамом на руках ходил по гостиной.       Поняв, что в кухне поживиться нечем, Дайан вышел в сад, посмотрел на скамейке, в кресле под домиком на дереве, на лужайке и вернулся в дом.       Глядя, как сын по-детски, желая помочь, но не выпуская шеи отца из кольца маленьких рук, старательно заглядывает под каждую поднятую диванную подушку и особенно за экран незажжённого камина, Дайан кое-что вспомнил.       Детей Джон любил всех трёх. И спроси кто напрямую, есть ли у него любимчик среди маленьких Сойеров, он бы сходу ответил «нет». Но Дайан знал, что любимчик есть. И этот любимчик — младший. Было ли дело в том, что Адам походил на самого Дайана. Или всё дело сводилось к тому, что этому ребёнку Джон дал жизнь дважды: впервые, зачав, и потом не позволив умереть недалеко от «Тёмной рыбки», после того как Лео Тёрнер и Гарри Бекер хорошо прошлись по носившему Адама Дайану ножом. А может, причина была более личной, потому что Адам отличался от двойни не только цветом глаз, волос и кожи, но и нравом. В то время как Элиза и Риган соперничали друг с другом за любое собственное достижение, за внимание отцов, за одобрение миссис Шток, выражавшееся рокочущим «хороший ребёнок», и просто из здорового спортивного азарта, требовавшего от них бежать, лететь и биться, Адам не соперничал ни с кем. Он был ласковым, в меру покладистым и раздумчивым. И зачастую был он таким именно с Джоном.       И если Дайан задавался вопросом — он ли выносил и явил миру двойню, потому что те отличались от него что день от ночи светлыми головами и круглейшими голубыми глазами, то этим же вопросом он задавался и об Адаме. Но с этим вопросом причина была иной. Адаму не надо было другого отца, кроме как Джона. Нет, он миловался с Дайаном, играл с Дайаном и слушал Дайана. Но стоило на горизонте появиться Джону, как все Дайаном завоёванные родительские высоты рушились и Адам всецело переключался на отца. Так было, когда Адам лежал в колыбели, гикая и зубасто улыбаясь Джону; так было, когда Адам пополз, а ползал он исключительно из мотивации догнать ноги Джона, поймать и обмусолить; и так было в любое другое время взросления Адама, когда тот просился на ручки, задавал вопросы, искал одобрения поступку или подтверждение правилу всё у того же Джона.       В первое время, углядев избирательные маневры своего младшего сына, Дайан заревновал. А заревновав и в этом чувстве поварившись, Джону всё выложил. Тот, дослушав до последних «я словно и не нужен ему ни для чего больше, только как для покормить и вытереть нос от песка» и «только ты для него свет в окошке», загасил сигарету, долго посмотрел в ответ и только тогда произнёс:       «Задевает, не правда ли?»       «Что значит это твоё «не правда ли»?       «Только то, что тебе стоит вспомнить, как на тебе висели мои… — Джон обозначил местоимение тоном и сделал паузу, — первенцы. Есть — тебя, спать — с тобой, греться и кусаться — тоже к тебе, голосить — до тех пор, пока ты не появишься рядом. Я же верно помню?»       Дайан тоже долго посмотрел. Так долго, что успел вытянуть сигарету, разжечь её и выкурить несколько затяжек.       «Ты украл у меня любовь моих… — снова ударение, — первых детей. А теперь отчитываешь за то, что хоть один из трёх любит чуть больше меня?»       Дайан досадливо зыркнул в сторону и растёр пальцами переносицу. Джон был абсолютно прав. Дайан снова посмотрел. Джон почти улыбался и выглядел невероятно заинтересованным. Причём абсолютно всем, что бы ни произошло дальше.       «Дайан?»       «Задевает. Меня задевает».       «Меня прежде тоже. Но со временем всё стало проще, — Джон чуть придвинулся и положил ладонь Дайану на бедро, ни к чему не побуждая, а просто прикасаясь. — Теперь у меня есть вопрос».       Дайан с готовностью взглянул, отводя сигарету в вытянутой руке за спину.       «Не кажется ли тебе, что Адам — это ясное и неприкрытое «ты» и твоё чувство?»       И видя, что Дайан пытается, но понимает не до конца, Джон объяснил:       «Разве ты не можешь сказать, что любишь меня, хочешь быть со мною, нуждаешься во мне точно так же, как это делает наш сын? Разница лишь в том, что он ребёнок, который не анализирует своих чувств и потакает им, а ты, бывает, наоборот».       «Боже мой», — прошипел Дайан, одним этим выразив всё, что вскипело в душе: очередной нокаут от апломба и самоуверенности Джона, согласие с его словами, пас перед тем, как Джон ткнул его носом в очевидное, удивление собственной слепоте и возмущение всем этим. И он хотел, вот почти что дёрнулся уйти, но громадным усилием воли оставил себя, где стоял, спросив:       «Как ты справился с родительской ревностью?»       «Наверное, просто полюбил вас всех ещё сильнее, — двинул плечом Джон. — Сможешь так?»       Дайан всё же ушёл. И он точно слышал: за спиной засмеялись и снова закурили.       Что разговор помог, это точно.       Дайан охолонул с претензиями и к мужу, и к ребёнку, заодно закрыв махровый такой гештальт, что дети должны любить и любят его одного и что нужен им постоянно только он. Очевидно, что озабоченное и украшенное младшими сёстрами детство укрепило Дайана в мысли, что так есть. Да так и было. В самом деле, младенческое обожание Элизы и Ригана Дайан воспринял как само собою разумеющееся, совершенно не раздумывая, как на всё это смотрит Джон и каково приходится ему. Адам же наглядно показал, чего Дайан не видел и что спустил на тормозах Джон.       С тех пор детское обожание Адама, предназначенное Джону, перестало так ощутимо трогать Дайана. Он по-прежнему замечал, что Джон часто целует и носит Адама на руках, прижимая к себе всякий раз, прежде чем выпустить. Что Джон приласкивает его чаще двойни. Но счёт всем этим нежностям больше не становился ревностным.       «В конце концов обожания Джон заслуживает, — сам себе напомнил Дайан, — и не только детского».       На чём и успокоился.       — Пап, — Риган сунулся под глаза, — вот они.       — А почему шёпотом? — Дайан забрал очки. Мокрые, но, похоже, наспех вытертые.       Риган, мазнув по так же вытертому, но с влажными волосами лбу рукой, посмотрел в открытую дверь.       Оставив в такси перерытую вдоль и поперёк в поиске очков сумку, миссис Шток шла к крыльцу.       — Букв под водой они не увеличивают, — быстро и всё так же шёпотом сказал Риган.       — Где Элиза? — спросил Дайан для приличия, но уже догадываясь, что дочь в одной из ванных комнат и, скорее всего, пытается высушить полотенцем книжные страницы.       Ответить Риган не успел, потому что задрал голову на запыхавшуюся няню и отрапортовал:       — Миссис Шток, простите. Это я взял очки.       — Тебе они на что? — искренне удивившись, но с острасткой, пророкотала няня.       — Ни у кого из нас таких нет. А было очень нужно, — расплывчато вильнул Риган.       Миссис Шток повертела в ладони влажные очки.       — Теперь они ещё чище, чем были, даже? — принялся заметать следы Риган.       — Верно, — грозно выдохнула няня, удовлетворившись малым, а также планируя при первом удобном случае прочитать Ригану этюд о по-настоящему воспитанных мальчиках. Кивнула уже Дайану и подошедшему Джону: — Увидимся утром, милорды. Всего доброго.       — До свидания, миссис Шток, — в голос сказали Дайан, Джон и Адам.       Как только дверь закрылась, спустилась Астер:       — Нашли нянины очки?       — Нашли, — ответил Дайан.       Из-за лестницы показалась Элиза с мокрыми по плечи рукавами. Она высунулась на немного, прикидывая, есть ли смысл рисковать перед нагоняем и вылезать целиком.       — Я говорил не трогать чужих вещей? — спросил Дайан.       Риган кивнул. Видные из-за лестницы светлые полголовы повторили.       — Так что сейчас было?       — Эксперимент, — понуро признался Риган.       Из-за лестницы добавили:       — Спорно успешный, я хочу заметить.       — Неделя без мороженого, — казнил обоих Дайан.       За лестницей спрятались окончательно.       — Ну, юноша, это серьёзно. Раз твой отец сказал, что неделя, столько и будет, — Астер, подкинув за спиной рюкзак, сочувственно положила руку на детское плечо. — Смотри, ещё заставит отдавать твою порцию пострадавшей миссис Шток.       Дайан посмотрел на сестру взглядом «поговори мне тут», но вслух спросил:       — Ты готова?       Астер улыбнулась, взяла Ригана за руку, по пути прихватила грустно стоящую за лестницей Элизу и увела обоих в кухню попрощаться.       Дайан развернулся к Джону.       — Я, возможно, задержусь в Элэй. Хочу зайти к маме.       — Спроси, понравились ли ей цветы, — напомнил Джон.       — Ты всё же заказал? — улыбнулся Дайан.       Джон кивнул, пересаживая Адама с одного локтя на другой.       — Я вернусь к утру. Не засыпай без меня, — Дайан подошёл близко, прижался.       Адам хихикнул, завозился между родителями, но остался определённо довольным своим положением.       — Не засыпай без меня, — повторил Дайан, потянувшись и поцеловав Джона у самого рта, а следом Адама в плечо.       — Обещаю, глаз не сомкну, пока тебя не будет рядом, — почти серьёзно ответил Джон и свободной рукой крепко прижал Дайана к себе.       Окончательно стиснутый с обеих сторон Адам звонко взвизгнул.       — Обожаю всё в таком роде, — прогудел с порога Никки, пропуская впереди себя Иво и пустопорожнюю на этот раз Ялу.       Дайан отошёл от Джона и сына, кивнув Иво в сторону кухни:       — Астер там. Идём.       Иво прошёл молча. И в этом не было ничего странного. А вот молчание существы было очень необычным. Она уныло потащилась следом.       Никки, в свою очередь, кивнул Джону:       — Идём и мы. Там миледи Сесиль с младенцами и коляской. Требует везти её и вас гулять в Альберт-Док. Мороженое, пончики с глазурью, цветные флажки и пронизывающий ветер — всё, что нужно для хорошего отдыха с детьми.       Джон согласился.       Оставалось разобраться с наказанными.       Элиза и Риган стояли чуть поодаль, балансируя на грани. Дайан мороженое запретил, а вот Никки про то пока не знал.       Баланс нарушился, как только Джон произнёс:       — Риган и Элиза наказаны. Мороженое под запретом.       Никки, вдохнув воздуха и выпустив тот, тут же предложил:       — Значит, оба едут со мною в гараж. Там очень много работы, лишние руки нам нужны позарез. Иво ушёл, и мы с Элеком зашиваемся.       Риган воспрял духом, а Элиза собрала гармошкой хорошенький нос и процедила:       — Фу, в гараже грязно.       — Ещё бы, — согласился Никки, — несёт бензином и резиной, и краше домкрата ничего не найти. Но там есть диван из старых покрышек. И, даю слово, самая удобная в нём будет твоей.       Гармошка не пропадала.       — Диван-то тоже чумазый.       — Не хочешь сидеть, так стой рядом. В конце концов не я схлопотал запрет на мороженое, — развёл руками Никки. — Но если будешь вести себя хорошо, прокачу по Джеймс-Стрит на «боливаре».       Элиза посмотрела на едва терпящего Ригана, на непреклонного отца и счастливого Адама, на обещающего золотые горы Никки, вздохнула и гармошку убрала:       — Так и быть. Но это в первый и последний раз, дядюшка Никки.       — Уж как скажешь, — протянул тот ладонь.