Не в силах терпеть эту муку И боль от проклятья в груди Погрузился ты в праздную скуку И укрылся угрюмо в тени. Когда взгляды твои ледяные Увидала однажды толпа, То все замерли будто немые И сбежали от страха дрожа. А душа твоя — дивная роза, Пробиваясь сквозь грозы, цвела, На защиту от ярого гнева Терновые шипы возвела. Я приду к тебе в грозную бурю, Укрываясь от капель дождя, И в объятиях тёплых укрою, В твоём гневе отраду найдя. Не гони меня этой ночью. Дай коснуться уставшей души, Заглянуть в аметистовы очи И тревогу твою заглушить. Каэдэхара Кадзуха
Спустя четыре месяца после смерти Алой ведьмы всё почти вернулось на круги своя. Я говорю «почти» не потому, что полуразрушенный замок восстанавливать придется ещё долго — тут как раз проблем нет, магия решает всё — а потому, что Сяо, например, уже никогда, видимо, не вернётся к тому, что было, когда он только получил звание личного рыцаря Его высочества. Впрочем, изменения в их отношениях не остались незамеченными — в первую очередь Его величеством, благо, последний, кажется, был не особо разочарован выбором своего сына. Некоторые были удивлены — в первую очередь Сяо. А вот Венти… да впрочем, что о нём говорить, все мы и так знаем, что его уж точно не волнует ничего — если рыцарь ему дорог, он всему свету об этом расскажет и не будет скрывать, прятаться за шторками, ныкаться в углы или писать тайно-трагичные письма. Так и сейчас — Сяо вздрагивает, отвлекаясь от чистки копья — а Венти, радостный, стучится в окно (о семеро, рыцарь даже не хочет знать, как это чудовище смогло забраться на второй этаж. Снаружи) средь бела дня на глазах у тренирующегося отряда рыцарей на улице. Стучит и улыбается так радостно, во все свои тридцать два зуба — Сяо искренне надеется, что их не станет меньше, потому что вероятность этого велика, учитывая то, как опасно Его высочество балансирует на выступающих камнях стены замка. Спешит открыть окно и обязательно посмотреть строго, немного вымученно и капельку нежно-радостно — этот взгляд Венти научился различать совсем недавно, и, думаю, не стоит рассказывать о том, в какой восторг приходит принц, когда рыцарь так на него смотрит. — Действительно, — устало выдыхает, помогая ему забраться внутрь комнаты, — зачем пользоваться дверьми, когда есть окна? — Вот-вот, — Венти активно кивает, утягивая Сяо за собой, — и я не понимаю. Двери — это скучно, а вот окна — совсем другое дело! — назидательно вскидывает указательный палец вверх, плюхаясь на кровать, и хлопает ладошкой рядом с собой. Рыцарь складывает руки на груди и не двигается с места. — Ну не-е-ет, — принц недовольно дует губы, — ты не будешь читать мне нотации о том, что лазать по стенам опасно. — Не буду, — согласно кивает, но укоризненный взгляд с Венти не сводит — тот улыбается в ответ беспечно и нежно. Даже злиться на него невозможно, ну что ж такое? — Вот и отлично, — принц загорается от радости и хватается за ладошки Сяо — тянет на себя, — я, к слову, вот почему приш- — Окно открывать, — со вздохом перебивает рыцарь, позволяя притянуть себя, — не буду. В следующий раз. Венти недоумённо моргает. — Тогда мне придётся его выбить, — смеётся, откидываясь спиной на подушки, — ты же не хочешь потом убирать за мной осколки? Сяо упирается коленом в кровать, нависая сверху, и скептично вздёргивает бровь. — Кто сказал, что я буду их убирать? — Ой, прошу прощения, моя вина, — принц хихикает, ладошками ласково оглаживая скулы невозмутимого рыцаря, — ты сначала скажешь мне убирать всё самому, но потом, посмотрев недолго, прогонишь меня, потому что я «делаю всё не так и вообще порежусь», — на последних словах кривляется, пародируя манеру речи Сяо. Рыцарь качает головой, прикрыв глаза — наслаждается касаниями принца, но старается этого не показывать. — У тебя не до конца зажила рана, — предпочитает съехать с темы, чем обсуждать невозможное будущее, потому что Сяо всё равно всегда будет открывать окно, боясь, что это чудовище сорвётся вниз. — Вообще-то она зажила ещё два месяца назад. Но стараниями сестры Барбары и твоими я всё ещё должен лежать под её присмотром, как будто там ещё есть что лечить, — ворчит, — и, да, меня починил Сказитель ещё в первый день, но сестра Барбара… ты знаешь её, она, пока на коже и намёка на рану не останется, не отстанет от меня. И ты ей в этом потакаешь! А я вообще-то соскучился. — Ты сам меня прогнал, — напоминает рыцарь, игнорируя все предшествующие жалобы принца, в первую очередь потому, что согласен с сестрой Барбарой. Пусть лежит под её присмотром, хуже точно не будет. — Я не прогонял, — возмущённо вскидывается Венти, — просто я не хочу, чтобы ты всё своё время стоял около моей постели как часовой! — Это моя работа, — безразлично пожимает плечами. — Помимо тебя, в замке ещё около сотни рыцарей, — вздыхает Венти — Сяо глотает возмущённое: «И никто из них не смог помочь тебе, когда это было необходимо», — и все мы прекрасно знаем, что звание личного рыцаря — просто отмазка, — стреляет в Сяо игривым взглядом, и последний вздыхает, но не возражает. — Да и вообще, ты всё равно торчишь у меня почти всё свободное время, несмотря на мою просьбу заниматься тем, чем тебе хочется. Сяо хочет возразить и сказать, что он так-то именно этим и занимается — Венти его опережает. — Я лучше буду скучать и заставлять скучать тебя, — улыбается. — И лазать по стенам, — скептично добавляет рыцарь. — Ага, — кивает, — это же так романтично, ты просто пока этого не понимаешь. А вот поймёшь, когда- — …ты упадёшь и разобьёшься, — перебивает, хмыкая, — ужасно романтично. — Нет, Сяо, — принц хмурится, — ты путаешь понятия. Это уже трагично. Хотя… если ты будешь так же отчаянно меня обнимать и шептать моё имя, как несколько месяцев назад, то тогда да, это будет романтично, — хихикает, когда рыцарь глядит на него устало-скептично, выслушивая весь этот бред. — Обойдусь без романтики, — отрезает — Венти на это только хихикает, но не возражает — Сяо внимательно разглядывает его и снова пытается успокоить сердце. Всегда пытается, когда принц рядом — никогда не получается. Потому что принц, он, знаете, такой невозможный. Наверное? Сяо очень плох в описаниях, поэтому и опирается больше на ощущения. И Венти для него — стальной хрусталь. С виду хрупкий такой, уронишь — разобьётся вдребезги. На деле бей сколько хочешь — ни вмятины не останется. За это рыцарь его уважал. А за всё остальное — любил. Причём любил, наверное, невозможно (потому что Венти — невозможный). Венти, он солнце. Яркое-яркое, ослепляющее, у Сяо на сердце ожоги. Он улыбается, и в груди больно становится. Они — его улыбки — самое гнусное оружие, потому что им не способен противостоять никто. Они — что-то неземное, не принадлежащее этому миру, запретное, вероятно, опасное, потому что нельзя просто одной улыбкой заставить сердце оторваться и упасть к ногам. Невозможно, если это делает не Венти. И глаза его — нечестные. Потому что нечестно, что один только его взгляд может уговорить рыцаря бросить вызов всему миру. Взгляды эти разные: тягуче-ленивые, задорные, игривые — Сяо становится жарко — или же лёгкие-лёгкие, невесомые и немного щекотные, иногда строгие, внимательные — рыцарь даже не знает, как скрыться от принца. Глаза его — небо, и Сяо задирает голову повыше, чтобы рассмотреть каждое облачко, каждую кудрявую завитушку и потом утонуть, захлебнуться, несмотря на то, что плавает он прекрасно. Иногда смотришь на него — принца — и в груди что-то болезненно тянет, и заполняет каким-то необъятно-странным чувством — Венти бы назвал это восторгом — таким, что даже дышать трудно становится от дикого желания сжать покрепче в объятиях. Даже кричать хочется, чтобы облегчить эту тяжесть — Сяо в такие моменты просто тихо выдыхает, не справляясь с эмоциями, и упирается лбом в плечо принца, сжав в своих руках запястья Его высочества и прижав к губам его ладони, всегда тёплые. А вот Венти в такие моменты всегда замолкает, только лишь улыбается запретно красиво и ждёт-наслаждается, пока его холодный рыцарь не справится с этим всплеском эмоций и не отодвинется с вечно равнодушным лицом, снова принимаясь за книгу или пустое созерцание потолка-неба-деревьев-пола-моря-травы-стен, смотря где они и что попадётся на глаза первым. И если Венти был обжигающим солнцем, горячим, сжигающим, то Сяо — холодной луной, вероятно, ещё и покрытой ледяной корочкой. Правда, принц эту корочку растопил и, пока она снова не замёрзла, забрался внутрь и теперь лицезрит всё оттуда, но Сяо об этом не говорит. Потому что Сяо, его бесконечно любимый рыцарь, отстранённо-холодный, равнодушно-усталый, никогда не признает, что он заботится-переживает-ревнует, да просто любит, о чём я. Его «люблю» выражается в коротких, всегда до мурашек взглядах, редких касаниях и какой-то обречённой покорности, что проявлялась только лишь с Венти и ни с кем больше: «Я сделаю всё, что ты захочешь, только будь, даже не обязательно рядом». Как луну можно разглядеть только ночью, так и «люблю» Сяо можно почувствовать лишь при определённых условиях: Это должен быть Венти. И всё. Никто другой, возможно, и не увидит, насколько сильно рыцарь любит это невозможное чудо. Венти увидит и почувствует — по взглядам, всегда солнечным и тёплым, по касаниям, всегда невесомым и едва ощутимым. Сяо — холодная луна, но объятия его всегда самые тёплые, и принц греется, сгорает до тла снова и снова, но продолжает падать в них, как только выдастся возможность. И едкий был он — его любимый рыцарь — упрямый, упорный, за это иногда хотелось очень сильно разозлиться, что никогда не получалось, потому что злиться на Сяо невозможно, если злиться должен Венти. А в остальное время это вызывало умиление, на которое рыцарь, впрочем, реагировал сарказмом и скепсисом — такой он был, с виду холодный и молчаливый, а копнёшь глубже и получишь щелбан в лоб и ложку смешливости. И, наверное, за это тоже Венти его так сильно любил. Хотя нет, он просто любил. Просто так. Как и Сяо. — Говоришь, что обойдёшься без романтики, — хихикает Венти, — а сам постоянно пишешь мне эти записочки, волнуясь, что я тебя потеряю. Под «записочками» принц и правда подразумевает короткие записки, которые иногда оставляет ему Сяо. Правда, содержание их не назовёшь романтичным. Это скорее мера предосторожности, вынужденный метод оставить Венти в постели, чтобы он лишний раз не носился по замку в поисках Сяо. Во всём, между прочим, виноват Его высочество собственной персоной, потому что однажды, мучимый скукой, помчался искать ушедшего, пока принц спал, Сяо. Барбара, обнаружив пропажу Венти, подняла весь замок на уши, и пока все стояли на ушах, виновник сего торжества нашёптывал нежности на уши найденному у себя в комнате рыцарю. Сяо чуть не поседел, когда узнал. К слову, записки эти, конечно же, не работали — Венти, если хотел, всё равно тайком сбегал от сестры Барбары и мчался на поиски приключений (читай — Сяо). Благо, она уже привыкла и просто махнула на это рукой. «Меня позвал Его величество. Лежи на месте.» «Скоро вернусь. Лежи на месте.» «Аякс попросил устроить спарринг. Приду позже. Лежи на месте.» «Не тревожь рану и лежи на месте.» Никакой романтики, просто Сяо не хочет доставлять проблемы сестре Барбаре и хочет, чтобы Венти оставался на месте — целее будет. Даже представить страшно, что произойдёт, если оставить это чудовище одного. Как принц вообще дожил до встречи с Сяо? У него же просто талант к самоуничтожению! — Даже если я просто буду дышать рядом, — бросает на принца саркастичный взгляд, — ты назовёшь это романтичным. — Потому что я люблю тебя, — и принц смеётся, кивая — Сяо прикрывает глаза, чтобы не видеть это чудо с косичками и не терзать своё сердце новыми приступами. Сжимает Венти в своих объятиях — и больше никогда не отпустит.***
Ветер гоняет листья по земле, кружит их в вихрях, уносит с собой в далёкие странствия — Кадзуха глядит на них задумчиво, плавает где-то глубоко в мыслях. Отстраняется от внешнего мира настолько, что не слышит хруст гравия — Сказитель подходит со спины и хмурится, складывая руки на груди. — Долго ещё стоять собрался? Кадзуха вздрагивает и оборачивается — глядит растерянно, удивлённо. Сказитель немного мешкает. — Если не хочешь, можем не идти, — склоняет голову вбок, нервно дёргая край рукава своего хаори, — никто тебя не заставляет. Поэт глубоко вздыхает — смотрит на мага чуть нежно и улыбается слабо-вымученно. — Всё в порядке, — качает головой, — пойдём, — тянет за собой за локоть. Сказитель весь щетинится, ерошится, досадно вырывая руку из хватки. — Не делай так, — гневно щурит свои аметистовые глаза — поэт останавливается, непонимающе моргая. — Как? — Улыбаться не надо, — фыркает, — через силу. Кадзуха давится удивлённым вздохом, глядя в спину удаляющегося мага — он всегда такой. Колючий, грубый, диковатый — от него доброго слова не дождёшься, но поэт не жалуется. Поэт, наоборот, почти тает от восторга, когда этот диковатый, грубый и колючий маг мирно засыпает в его руках. Когда закатывает глаза и ворчит, но вновь и вновь перебинтовывает полученные Кадзухой раны — поэт теперь совсем не жалеет себя на тренировках. Когда фыркает и морщит нос, но всё равно позволяет сжать себя в объятиях. Когда совсем не нежно, резко, обрывисто хватает за плечи, вглядываясь в глубину любимых кленовых глаз, пытаясь в них рассмотреть причину печали. Кадзуха ни за что не расскажет магу, что теми долгими ночами, когда Сказитель осторожно, почти трепетно прижимал перебинтованную ладонь к губам и судорожно шептал извинения, он совсем не спал. Не расскажет, что слышит и чувствует каждый взволнованно-аметистовый взгляд, ударившийся в его спину. Не расскажет, что замечает, как маг напрягается и невзначай закрывает Кадзуху собой при любом даже малейшем намёке на опасность. Потому что любовь мага — скрытная. Он сам ещё порой ее как будто не осознаёт — поступает импульсивно, а потом ругается или попросту молчит, не зная как реагировать на нежность поэта. Кадзуха собирает просачивающуюся сквозь тернии ласку в ладошки и прячет её глубоко в сердце. — Всё в порядке, — и снова улыбается, ярко, облегчённо, склоняясь ниже к Сказителю, будто со словами мага улетучилась вся нервозность, убежали все волнения — последний возмущённо вскидывается, сжимая ладони в кулаки от негодования. И расслабляется-сдаётся — глядит на Кадзуху немного устало и обречённо. Скользит аметистовым взглядом вдоль по изогнувшимся в улыбке губам, выше к мерцающим нежностью алым глазам — в них хочется согреться, как у каминного огня — путается в беспорядочно колыхающейся на ветру чёлке. Сказитель очень часто задавался вопросом: «Что с этим парнем не так?». Разве можно назвать нормальным человека, который так сильно и опрометчиво будет любить… его? Жуткого, грубого, ужасающего мага, который убивал людей, несколько раз даже самому Кадзухе угрожал (и пару раз прошил его током чуть ли не насмерть) — последний всегда добавляет, что всё это было против воли Сказителя. Будет ли нормальный человек так отчаянно тянуться к тому, кто безжалостно пытается оттолкнуть? Будет ли ждать до поздней ночи, когда он — маг — вернётся уставший, как обычно диковато-ворчливый, совсем не ласковый, и успокаивать своими тёплыми, нежными руками, осыпать лицо обжигающими поцелуями — Сказитель всегда для виду пытается отстраниться, не желая показывать, как сильно ему хочется ещё. Нормальный человек так не поступит — Кадзуха абсолютно и точно ненормальный. — Пошли, — передёргивает плечами — поэт глядит ему в спину и тихо смеётся, глядя на покрасневшие кончики ушей мага. И спешит за ним. Проходит вдоль стройных могил, ухоженных, со свежими цветами на поросшей травой земле. Раньше он часто, гуляя тут, читал имена давно погибших, пытаясь угадать, какая жизнь была у тех людей. Была ли она счастливая? Или они оставались несчастными до самого своего последнего вздоха? Успели ли исполнить мечты? Любили ли? Смеялись ли? Плакали? Какими были эти люди, о которых помнят лишь те, кто из года в год приносит цветы на поросшие травой могилы? Сейчас поэт бездумно бредёт меж них, не вглядываясь в безликие могильные камни — напряжённая спина Сказителя почти как маяк, не позволяющий забыться и потеряться. В ногах отчего-то тянет слабостью, пальцы нервно сжимают букет свежих цветов. — Ты нервничаешь, — маг замирает, внезапно оборачиваясь, — я чувствую как твой взгляд прожигает во мне дыру, — саркастично вскидывает бровь. Кадзуха виновато улыбается в ответ. Ничего не говорит — не пытается оправдаться. Бесполезно. Сказитель вздыхает, закатывая глаза. — Не нужно было идти сюда, если так нервничаешь, — ворчит, шагая ближе — хватает свободную ладонь поэта и тянет на себя, — пойдём. Прекрати уже волноваться. Кадзуха идёт следом почти как зачарованный, и думает, что в таком крошечном Сказителе просто не может помещаться столько необъятной заботы и неконтролируемого волнения о других — они проникали в каждый даже сильно приправленный грубостью жест мага. За это время многое переменилось: Сказитель стал работать придворным магом официально, и работы теперь у него значительно прибавилось. Единственный положительный момент связанный с Алой ведьмой заключался в том, что она стращала всех остальных магов, оттого те сидели тихо и не рыпались. А сейчас, когда её не стало, повылазили наружу и начали дебоширить то тут, то там. И разбираться со всем приходилось Сказителю, но он, если честно, совсем не жаловался — никогда не признавал вслух, что был доволен, как объевшийся сметаны кот. Работал иногда так много, что почти валился с ног от усталости — в перерывах ещё умудрялся навещать Его высочество и бросать пару саркастичных фраз самодовольному Тарталье, что крал почти всё свободное время поэта. Кадзуха же активно занялся искусством меча — Аякс был на седьмом небе от счастья. И писал стихи. Его обещанная Сказителю ода прогремела на весь Мондштадт — Куникудзуси был очень смущён и недоволен (последнее — для виду), но Кадзуха на его ворчливые замечания отвечал лишь улыбкой и тихим смехом, так что вскоре все упрёки и недовольства мага сошли на нет. Позже поэт случайно увидел его, перечитывающего стихотворение тайком, украдкой. Чтобы никто не заметил. Переменились и отношения Сказителя с Сяо, с Венти… с Кадзухой. Принц, активно пытающийся подружиться со всеми, кто не выглядел как Алая ведьма и кто не Алая ведьма, так активно наседал на бедного мага, что последнему ничего не оставалось, кроме как сдаться и позволить принцу дружить с ним. У Сяо не было выбора, кроме как смириться — правда, его сочувствие нелёгкой доле Сказителя чувствовалось почти за версту, прорывалось меж осторожными фразами и безмолвными взглядами. Они сошлись так просто и молчаливо, найдя отраду в устало-скептичном наблюдении за проказами принца и его вечным энтузиазмом. А Кадзуха просто поселил Сказителя у себя — тот был возмущён и ругался, но так, для вида. А теперь сладко засыпает на их общей кровати и ворчит на поэта, если он сидит до утра за своими стихотворениями. — Мы пришли, — замирает, бросая взволнованный взгляд на Кадзуху — последний судорожно вздыхает, освобождая ладонь из крепкой хватки Сказителя, и бесшумно присаживается на одно колено перед могилой. Маг делает пару шагов назад и отворачивается, не желая мешать. — Привет, мам, пап, — улыбается, аккуратно укладывая букет цветов на землю. Ветер тихо шепчет в ответ шелестом осенних листьев и мягко треплет волосы на затылке. На угрюмом гранитном камне большими печатными буквами выгравировано:Каэдэхара Алиса. Кагэхара Каэдэхара. Сильнее смерти только память.
— Простите, что так долго не приходил, — оглядывается на Сказителя, — я… у меня были причины. Но мы со всем справились, — качает головой, тихо смеясь. Замолкает на пару секунд, обдумывая свои слова. Маг встревоженно шагает ближе, заглядывая в лицо поэта. — Кадзуха, — Венти в очередной раз переворачивается с одного бока на другой, лениво подпирая ладонью щёку, — а что стало с третьим магом? Ты так и не успел рассказать тогда. Сказитель хмурит брови, кидая на поэта встревоженный взгляд — последний поджимает губы, судорожно вздыхая. — Да… — кивает, — не успел… Сяо, поправляя одеяло раненому принцу, заинтересованно поглядывает в сторону Кадзухи, но молчит, напряжённый реакцией мага. Почему? Каэдэхара собирается с мыслями — двигается на стуле ближе — принц весь подбирается на подушках выше, готовясь слушать. Сказитель складывает руки на груди, устало прикрывая глаза. — …третьим магом была моя мать. Венти удивлённо округляет глаза, нервно сжав пальцами одеяло. — …как я уже сказал, Алая ведьма ненавидела её больше всего, за то, что моя мама нанесла роковой удар её возлюбленному. За это она прокляла её… вечным перерождением. — Не понимаю, — Венти недоумённо хмурится, — почему Райден, твоя мама и мой отец не смогли побороть ведьму, если они были так сильны? — Жидкое пламя — неконтролируемо-жестокая сила. Она не подчинялась никому, — подаёт голос маг, отталкиваясь от стены — все заинтересованно поворачивают к нему головы, — …кроме Алой ведьмы и его создателя, алхимика-мага Сайно. Даже обладая невероятной магической силой, они не смогли бы одолеть того, кто смог подчинить себе жидкое пламя. Венти расстроенно поджимает губы, пряча взгляд под чёлкой — Кадзуха вздыхает, продолжая свой рассказ. — Месть ведьмы заключалась в том, что каждый раз, перерождаясь, Алиса — моя мама — теряла все свои воспоминания, — замолкает на пару секунд, тяжело вздыхая, словно собираясь с силами, — а возвращались они, когда она рождала ребёнка, — горько улыбается, — и с того момента начинался обратный отсчёт. Ведьма могла прийти хоть в тот же самый день и убить на её глазах всю семью, или через год, или через пять лет. Всё для того, чтобы заставить жить в вечном напряжении и страхе. А после она убивала и мою мать, чтобы запустить новый круг ада, — пожимает плечами наигранно беспечно. Сяо поддерживающе сжимает ладонью плечо Кадзухи. Венти кусает губы. — Каждый раз… — глядит на поэта влажными от слёз глазами, — видеть смерть всех своих родных… — замолкает, судорожно вздыхая. Сказитель прячет взгляд и ёжится, будто от холода. — Получается, тогда… — продолжает Венти, — это ведьма убила всю твою семью? — Да, — на выдохе. — Но почему тогда ты остался жив? — недоумевает. Кадзуха бросает любопытный взгляд в сторону Сказителя — тот морщится и неуютно передёргивает плечами. — Я ей помешал. — Что?! — Венти аж подбрасывает на кровати. — Значит, вы ещё тогда впервые увиделись?! — Ага, — закатывает глаза маг, — таких глупо-бесстрашных детей я ещё не встречал. Кадзуха неловко улыбается. — Я пытался помочь каждый раз, — маг трёт пальцами переносицу, устало вздыхая, — но мне не удавалось никогда. Кроме последнего раза — тогда я сразу отвёл Кадзуху к Его величеству, и он помог скрыть его от Алой ведьмы. — Вау, — принц прикрывает рот ладошками, удивляясь, — Куникудзуси, ты… — Лучше молчи, — мрачно перебивает, бросая на него скептичный взгляд — Венти улыбается, вскидывая руки в примиряющем жесте. — Если твоя мама, — когда голос подаёт рыцарь, все поворачивают к нему головы, удивлённые — Сяо складывает руки на груди, защищаясь, — знала, как снять проклятие со Ск-, — прокашливается, — с Куникудзуси, и как убить Алую Ведьму, то почему не сделала это сама? Сказитель громко хмыкает — Кадзуха пожимает плечами. — Хотелось бы мне знать. — Всё просто, — говорят одновременно — поэт глядит удивлённо-заинтересованно на скучающего мага и ждёт продолжения. Последний явно тушуется. — …Алиса сказала, что чтобы снять проклятия, надо назвать моё имя, — всё же поясняет, неловко отвернув голову в сторону, — помимо этого надо было вернуть сердце, это очевидно, но- — замолкает. — Но что? — Венти нетерпеливо ёрзает на кровати и фыркает, когда Сяо жестами и взглядами призывает его не тревожить рану. — Но это не всё, — вздыхает, — я знал, как снять проклятие с самого начала, — признаётся с явной неохотой, — и самым главным условием было то, что вложить сердце в грудь и назвать по имени меня должен был именно Кадзуха. — Чего? — недоумённо моргает Венти. Поэт вопросительно вскидывает одну бровь, тыкая пальцем себе в грудь. — Я? Сказитель шумно втягивает носом воздух, недовольно притоптывая ногой. — Человек, который меня любит, ясно? — фыркает. — Кадзуха, — снова поясняет. — Точнее, это должны были быть взаимные чувства, — торопливо бормочет, тихо, надеясь, что его не услышат. Глаза поэта загораются кленовой нежностью, — если бы это сделала Алиса, я бы просто умер вместе с ведьмой, — продолжает уже как ни в чём не бывало. — А Алиса, очевидно, не хотела убивать её ценою моей жизни. Они с моей… матерью были подругами. Я знал Алису с самого рождения. Все в комнате замолкают, смущённые. Кадзуха прячет улыбку в ладонях, стараясь не смотреть на возмущённого Сказителя — тот был готов взорваться от негодования за то, что его заставили всё это произносить вслух. — Если бы я знал, что ведьму можно убить, просто разбив бутыль у меня в груди, — добавляет, недолго помолчав, — я бы так и сделал. Поэтому, наверное, Алиса и не рассказала мне об этом способе. — Тогда я ещё больше не понимаю, — Венти сползает вниз на подушки, задумчиво рассматривая потолок, — почему твоя мама, — бросает мимолётный взгляд на Кадзуху, — рассказала всё именно тебе. Не другим своим детям? Откуда она знала, что именно у тебя всё получится? Поэт пожимает плечами, поджимая губы — вопросительно глядит на Сказителя. Последний смеряет его внимательным взглядом и вздыхает, обречённо качая головой. — Алиса была превосходным магом, владеющим всеми стихийными элементами, — выставляет руку, позволяя змейкам тока пробежаться по коже — все глядят внимательно и завороженно, — но немногие знают, что лучше всего у неё получалось… — обводит прищуренным взглядом всех в комнате, — заглядывать в будущее. Кадзуха удивлённо округляет глаза. Венти с Сяо недоверчиво переглядываются и двигаются ближе, прислушиваясь. — У неё даже была ученица, — хмурится, вспоминая, — очень… своеобразная. Впрочем, это неважно. Однако, к последнему своему перерождению Алиса растеряла почти всю свою ману, так что я не уверен, что ей удалось бы узнать будущее, — пожимает плечами, — поэтому я не знаю. Может, она просто почувствовала? А может, знала всё заранее, — хмыкает, — не удивлюсь, если так, она любила оставлять намёки и загадки, а не говорить прямо. Все в комнате поражённо молчат. — Что ж, — Венти откашливается, — зато мы точно знаем, что теперь все проклятия сняты, и никто больше не будет страдать, — улыбается ярко, с надеждой. У Кадзухи сердце болит от этой улыбки. — Спасибо, мам, — улыбается, вставая с колен. — Спасибо за всё. Я очень люблю вас, — голос срывается от накативших эмоций. В носу щиплет. Сказитель досадно поджимает губы, окидывая грустным взглядом могилу — сердце, всё ещё так непривычно ощущающееся в груди, болезненно ёкает, скорбит. — Пойдём, — Кадзуха невесомо касается локтя мага кончиками пальцев, увлекая за собой. — Стой, — Сказитель хватает его за плечо, тянет назад. Не успевает. В поэта врезается ребёнок — девочка, на вид около пятнадцати лет. Обычная такая, не аристократка даже — платье из пеньки серо-болотного цвета, венок из полевых цветов в серебристых волосах, в руках корзинка со спелыми яблоками. А глаза её — багряный закат, ярко-алый, тёплый-тёплый, огненный. На её лице лежит отпечаток той простой жизни, не обременённой дурацкими почестями, принятыми у аристократов, приёмами и балами, той жизни, о которой тайком иногда мечтал поэт. Беззаботная, счастливая, такая близкая к природе и людям, семье, далёкая от замка и титулов. — Простите, — низко кланяется, — я очень спешила и не заметила Вас, мне очень жаль. Кадзуха добродушно улыбается, высвобождая руку из крепкой хватки Сказителя — вот параноик, уже в маленьких детях видит угрозу. — Всё в порядке, — качает головой, — не стоит кланяться. Я же не принц. «А очень похож», — пролетает возмущённо-обречённое в мыслях мага. Девочка облегчённо выдыхает, поднимая взгляд. И замирает. — В чём дело? — Кадзуха недоумённо хмурится, склоняясь ниже к ребёнку. Она бросается в объятия к поэту. Каэдэхара удивлённо округляет глаза, машинально придерживая её за плечи. — Ты чег- — Кадзуха, — поднимает взгляд выше, нежно улыбаясь, — мой малыш, — и в алых глазах расцветает любовь — как мама всегда смотрела на маленького Кадзуху, так смотрит и сейчас, — как же ты вырос… Такой взрослый, — тихо смеётся, оглаживая щёки ошарашенного поэта, — совсем даже не верится. Сказитель пошатывается на месте, удивлённо рассматривая ребёнка. Она — только сейчас замечает — так поразительно, до боли в груди похожа на неё, что на глаза наворачиваются слёзы. Поэт сглатывает ком в горле, дрожащими руками отстраняя девочку от себя. — Ты- — Ты молодец, — встаёт на носочки, ласково приглаживает растрепавшиеся волосы, — мы с отцом гордимся тобой, — улыбается ярко и нежно, расплёскивая алыми глазами счастье и почти неуловимую грусть. Кадзуха вздыхает нервно, неровно, стискивая её в своих объятиях. — Мама…? — неуверенно, осторожно. А сердце в груди ёкает, разрываясь, бьётся больно-быстро, и пальцы дрожат от волнения. Поэт дышит глубоко, пытаясь совладать с эмоциями — они прорываются влагой в кленовых глазах. — Не плачь, мой хороший, не нужно плакать из-за меня. Всё же хорошо, так ведь? — смеётся, успокаивающе поглаживая ладонью серебристую макушку. — Мама тебя очень-очень любит. И всегда будет любить. Сказитель хмурит брови, отворачиваясь, и кусает костяшки, чтобы отвлечь себя от душевной боли физической. Кадзуха кивает несколько раз, крепче стискивая её в своих руках. — И я, — судорожно вздыхает. — я тоже. Я так сильно скучаю, мам, — срывается на шёпот, отчаянно цепляясь за её плечи, будто ещё секунда и она пропадёт, исчезнет. Она переводит улыбающийся, светлый взгляд на Сказителя. — Берегите друг друга. Внезапный порыв ветра мягко, словно на прощание, оглаживает щёки, взъерошивая чёлку, тревожит шуршащие листья. — Мама, — всматривается в её нежную, мягкую, такую родную улыбку — он почти забыл её черты лица, — мама, — прикрывает глаза, сдерживается, не позволяя горячим слезам скатиться по щекам, — не уходи, — кусает губы, пытаясь совладать с эмоциями, — пожалуйста, только не уходи снова, — всматривается в горящий невесомой печалью, будто извиняющийся кленовый взгляд — его он унаследовал именно у матери, пламенный, упрямый. И тёплый, ласковый. Кажется, будто ветер шепчет что-то нежное, убаюкивающее, будто сказку или старинную легенду на ночь. Становится тепло и спокойно. — Мама, мама, мама,— беспорядочно шепчет, почти задыхаясь, и крепко прижимает к груди, — я так сильно по вам скучаю… Всё затихает. Кадзуха судорожно вздыхает, кусая губы, и отстраняется — вглядывается в родные глаза. Они, как будто прощаясь, мерцают ласковым светом, греют горячим пламенем. Словно пытаются насмотреться — в последний раз. И потухают — ветер уносит материнскую нежность высоко в небо, взметнув с собой осенние листья. — Что? — девочка удивлённо отшатывается от поэта — он улыбается ей нежно-болезненно, глядит грустно-алым взглядом, и Сказителю больно в груди. — Простите, — снова кланяется, — я… я не знаю, что на меня нашло, — тараторит, — я была не в себе, просто… увидела вас и как будто какое-то помутнение случилось, я… молю, простите мне мою грубость! — склоняется ещё ниже. — Алиса! — далёкий окрик заставляет ребёнка напрячься ещё сильнее. — Алиса! Ты где? Пошли скорее! Кадзуха кладёт ладонь ей на макушку и треплет ласково, трепетно. — Всё в порядке, — качает головой, — беги, тебя твоя мама уже обыскалась. Девочка выпрямляется, радостная. — Спасибо! — улыбается благодарно и счастливо. — Спасибо большое! Убегает — Кадзуха молча смотрит ей вслед, пытаясь собрать свои мысли, себя заново. Сердце отчаянно сопротивляется, желая ринуться за ней — Сказитель недоверчиво заглядывает ему в лицо, взволнованно хмурясь. — Я в порядке, — поэт переводит на мага спокойный алый взгляд, — не переживай, — и улыбается болезненно, надломленно. Куникудзуси недовольно разворачивает его к себе за плечи, привставая на носочки. Разглядывает изнеможённое, бледное лицо, плещущуюся в слезах грусть, скорбь — она почти тушит вечное пламя в ярких глазах Кадзухи. Никогда не угасающее, оно горит так слабо, что, казалось, даже лёгкое дуновение может навсегда убить этот огонь, что всю жизнь был стержнем, несгибаемой волей поэта. — И тревогу твою заглушить… — хмыкает себе под нос. Как же ты собрался это делать, Кадзуха, если сам вот-вот и рассыпешься от отчаяния и тоски? Кусает губы, хмурясь. — Правда, в порядке, — поэт тихо смеётся, протягивая к лицу мага ладонь. Сказитель перехватывает её, крепко сжимая. — Я же говорил, — вздыхает, — если нет сил улыбаться, — качает головой, — плачь, — Кадзуха замирает на секунду, словно громом пораженный. А он и правда был им поражен, в самое сердце — эта буря стоит прямо перед ним и окатывает с ног до головы аметистовым волнением. Невесомо, благодарно улыбается, тяжело вздыхая. И плачет. На кладбище ни души — ветер беззаботно гоняет листья меж могильными плитами. Тоскливо шелестит осенними листьями, неслышно свистит, напевая колыбельные. Успокаивает. А в небе сияет яркое солнце, пробивается сквозь облака, остывая на ветру, и облака кучерявятся белоснежные, складываясь в причудливые картины, будто на лазурном покрывале вышили кружевные узоры. Почти незаметно подрагивают плечи — Сказитель успокаивающе водит по ним ладонями, кладет одну на затылок, прижимая поэта ближе к себе. Кадзуха цепляется дрожащими пальцами за хаори и, склонившись, прячет лицо в груди мага. Шёпот нежного ветра сливается с тихими всхлипами, почти неслышными — Куникудзуси прижимается губами к виску, выдыхая. И ждёт. С этими слезами уходят все волнения, вся боль и скорбь от потери, они смывают горечь и тоску, дарят лёгкость и свободу от печалей — это слёзы освобождения. Путь в будущее, которое — Сказитель улыбается уголками губ, вплетая свои пальцы в мягкие волосы Кадзухи — обязательно будет счастливым. Теперь будет.