***
Двадцать пять на жизненных часах, натёртые годами практики мозоли на руках, мешки под глазами возрастом старше динозавров; гардероб растянутых рубашек, проетых молью футболок, кроссовки коллекции неизвестного сезона, штопанный сотню раз рюкзак. Тетради, в которых он пишет, не меняются от курса к курсу, а лишь от степени заполненности и полезности; учебники, которые он держит дома, подвергаются пыткам случайно пролитого бульона, опавших искр при опытах с резисторами, а некоторые — особенно везучие — безвылазно покоятся на сонечном свете и лишь потихоньку вымирает на них краска и выцветают чернила. Карандаши, которыми он чертит, сточены почти до основания, и он держит их, крошечные, в своих чересчур больших пальцах, как угольки держал бы древний человек. Аудитория большая, поместится и сотня человек, а потому нередки в ней собрания, семинары, лекции иностранных или высокопоставленных гостей, мастер-классы. Сегодня здесь, впрочем, проводится очередная пара по истории японского, и пока она ещё не началась, есть время дочитать материал для следующей пары. Освещено помещение пока только ранним весенним уличным светом, старые лампы над головой загорятся только когда войдёт преподаватель. Гурьбой студенты собираются возле стола ближе к центру помещения, и абсолютно на равных — не ставя кого-то в центр, не восхваляя, не пресмыкаясь — обсуждают то, ради чего такие занятия и проводятся; девчонки с химико-биологического рассказывают о терминологии обозначения простейших девочкам с лингвистического, а те в свою очередь делятся вырезками из конспектов с мальчиками с маркетинга. Одиночками сидят лишь некоторые, кому своё пространство и время дороже идеализированных представлений об обмене опытом; среди них, сохраняя статус нелюдимого и странного, выделяет в учебнике важные моменты малюсеньким карандашом растрёпанный невыспавшийся Наофуми. Год учебный только начался, а домашней работы уже было невпроворот; преподаватели не дали толковой передышки после отдыха и завалили работой по самое небалуй, но действовало данное проклятье только на тех, чьё время в этом месте подходило к концу. Отучившись четыре года и только начиная пятый, Наофуми, преисполненный мудростью — насмотревшийся за годы на других выпускников, скорее, — уже знал, что на последнем курсе нагрузка сулила быть выше, чем когда-либо, но, так или иначе, начало с серединой, в виду, скорее, личных причин выдались намного труднее, чем планирует окончание. В некоторой степени стоило даже порадоваться: один несчастный год, успешные экзамены, добитый последний проект, и можно будет свалить куда-нибудь в штаты или Европу — не имеет значения, куда занесёт, лишь бы только не здесь. Не стоит делать выводов преждевременно: Японию Наофуми любил со всеми ее красотами и недостатками, любил обычаи и привычный ритм жизни так, как любить человек может себе знакомое и родное; хотя, раз уж речь о том заходит, куда больше смысла имеет говорить о привязанности — и это подошло бы любому другому, если речь заходила о родине, — но, пожалуй, Наофуми мог быть исключением. Когда однокурсники спрашивали его, бывал ли он когда-нибудь за границей, Наофуми, уклончиво глядя куда-нибудь сквозь строки учебника или зёрнышки риса зажатого в палочки, отвечал полуслышно: — Можно и так сказать. Да, коли не мудрить, не лгал. На все последующие уточняющие вопросы он не отвечал, а если расспрашивали с чрезмерным усердием — собирал вещи и уходил туда, где всем кристаллически всё равно на него и его жизненный опыт. Иногда это были пустые аудитории университета, где пыль в свете окна поднималась, ведомая тактом дыхания, иногда — свободные столы столовой, — иной раз удавалось заткнуть рты окружающим библиотечной тишиной; однако, когда позволяла ситуация, Наофуми предпочитал приветливую ему одному пустоту съемной квартиры. Здесь холод царствовал почти всё время, что Наофуми тут жил, за исключением, может, первых дней; тогда ещё стояло лето, и прогретые пустовавшие комнаты успевали встретить нового хозяина горячими половицами и тёплым чистым постельным бельём. Минус один: стены тонкие, соседей слышно сильно, а те не из спокойных, да и Наофуми частенько гремит чем-нибудь, но в остальном жилище очень даже удачное. Со временем, естественно, жар выветрился, а вместе с ним мандраж от долгожданной жизни без родителей, и остались только промёрзшие комнаты, кухня и ванная, даже кладовка — хотя Наофуми туда никогда не заглядывал. Он ходит по дому в кальсонах и толстовке, моет посуду быстро, но в горячей воде — пальцы жжёт, а ему хоть бы хны, — только ноги о прохладу деревяшек сталкиваются ежедневно оголенными, измеряя температуру дома и экономя на тапочках, которые вечно куда-нибудь деваются и, в конце концов, перестают Наофуми покупаться совсем. Занимается университетскими делами Наофуми обычно где попадётся; даже лёжа в ванной часто умудряется решать задания, уткнувшись в телефон. Все из-за того, что столы его все, как правило, чем-то завалены: в своей комнате это учебники с тетрадями, открытые годы назад и не закрывающиеся на протяжении всей учёбы, во второй — деталями и чертежами незаконченных или развалившихся проектов, слившиеся в одно и вряд ли когда-нибудь сужденные разъедениться и починиться самостоятельными конструкциями обратно. В кухне беспардонно разбросаны стаканчики из-под быстроприготовимой лапши, и их хорошо бы выкинуть, но Наофуми прикольно иногда подсчитывать, сколько он потратил на такой фастфуд за последние полмесяца. А подсчитывать причины есть — весомые. Если во время каникул или несильно загруженных учебных дней Наофуми подрабатывает, то на последнем курсе у него вряд ли появится такая возможность; ему платят стипендию, которой с горем пополам хватает для заварного рамена на постоянной основе — Наофуми не жалуется, но, понятное дело, и не в восторге; родители периодически высылают на оплату жилья и коммуналки, иногда ещё если безапелляционно на выброс идёт последняя приличная кофта, и в университет придется идти не иначе, как торсом наголяк. В остальном Наофуми либо везёт, либо он себя ощутимо ограничивает. Так вот недавно и в очередной раз поднялся разговор с родителями о том, что сыночку семейства Иватани подобным образом жить уже нельзя. Мать предлагала найти жилье подешевле, да ненаглядный ребёнок отказывался: мол, ему для его курса робототехники места не хватит в обычной однушке, под технику — в сущности, под мастерскую — отдельное пространство нужно, и в коробке ему учиться не даст, как бы то странно ни было, само пространство. В комнате площадью метров квадратных эдак двадцать треть объема занимает генератор чего-то там, что нужен на коне при сосне при луне, но нужен ведь! И уже не выбросить! И не сбагрить никуда, а вдруг понадобится! Иным аргументом называл Наофуми расположение — десять минут пешком до университета уж ни в какое сравнение не идут с поездкой на метро, и такой вариант упустить — значит, совсем обнаглеть жизнь просить о большем. Так он вот родителей и разубеждал. Из многолетнего конфликта появилась альтернатива: предложили если уж не съезжать, так хоть во вторую комнату соседа пригласить, чтоб и с квартплатой помогал, и с едой был ненапряг, да желательно если не с того же курса, то чтоб хотя бы с одного университета — так и с домашней работой какая-нибудь разгрузка возможна, а там, глядишь, и синяки от ночей бессонных да нервов поменьше станут. В целом, безусловно, идея звучит отлично и здраво, Иватани очень с ней даже согласен, да только не без своих нюансов. Во-первых, бардак во второй комнате куда-то придется-таки деть. Найти нужно кого-то гуляющего, кому комната только поспать да поесть, и, запихнув самый ненужный хлам в чулан, продолжать использовать комнату как мастерскую вплоть до сдачи последнего проекта. Тогда и подумать можно будет, куда себя девать, свои нагромождения и соседа злосчастного. Что же до второй проблемы с соседом — друзей у Наофуми нет. Того хуже: есть приятели, есть знакомые, товарищами кто-то называется, но друзей — увольте; с точки зрения наблюдателя-обывателя Наофуми однажды вдруг пришел в один из среднестатистических учебных дней и словно бы не тем, кем был вчера, от слова совсем. Те, с кем у него намечались какие-то социальные связи — может, девушка какая, а, может, брат некровный, — перестали иметь значение в одночасье, и таких перемен люди не понимали. Не могли понять. Месяцы не в своей тарелке, шатаясь призраком от кабинета в кабинет, между людьми, у которых и сердце стучит, и улыбки настоящие, и мечты не растоптаны; проведенное время в темной комнате, в кажущихся звуках чьих-то назойливх голосов — то не соседи и не с улицы прохожие, — в ожидании, когда закончится самый долгий и самый страшный сон; а как оттуда вышел — так больше никого и не осталось: ни девушки, наверное, красивой, ни друга, должно быть, верного. Люди теперь смотрят искоса, преподаватели просят украдкой к психологу наведаться; Наофуми кивает, — не слушает. Всё, в конечном итоге, с ним хорошо, никакие ему врачи не нужны — только время нужно. Годы друг за другом промелькнули, а время нужно до сих пор. Пустое множество вокруг, с которым поначалу было на удивление так тяжко, сейчас стало как будто привычнее общества кого-то некогда дорогого и по-своему любимого. Легко стало одному с проблемами справляться, легко одному переносить невзгоды бытовые и не очень, да только время — сколько б его ни пробегало, — все никак будто и не давалось до сих пор, и сколько ни проси, и как ни проси, а не утихает где-то внутри кричащая дереализация, двойственность обыденных когда-то мыслей; сейчас и вода горячая точно вредно, точно небезопасно, но огонь-то — пламя-то куда горячее; сейчас и незнакомцы в магазинах как на психбольного посмотрят, но цены-то завышены, народ-то дурят, а тот и не знает — иль не против. Чувствует он, точно неправильно все вокруг него, и, что, если проснётся, наконец — если сможет вырваться из поглотившего проклятья, не иначе — то проснётся там, где тепло. Так он и оказался здесь. Растворяются двери в стенах аудитории, заходит, прихрамывая, пожилой преподаватель; разбегаются, как муравьи, по местам своим студенты, шепчутся, в пары смыкаясь за столами; загораются над головой лампы, в книжке от иллюстраций пуская отблески Наофуми прямо в глаза. Не случись этого — наверное, не случилось бы ничего; точно зная о старых привычках, точно помня, кто и как себя должен вести, он подчинился порядку лишь в очередной раз — такой же, как и сотни аналогичных разов до этого. Но поднимаются его глаза, чтобы взглянуть на презентацию, а смотрят, оказывается, вот совсем не туда. — Добрый день. Садись. Не в какой-то точке пространства очутился Наофуми, а, скорее, в определенном моменте времени и внутреннего состояния; в отдельно взятые эти секунды Наофуми внезапно разучился писать и читать, разумелился держать палочки и из неоткуда взыграло желание чему-то возразить. Ядом, которому нет антидота, безжалостной кислотой растекалось неверие своим же глазам, и чувство неправдивости происходящего усилилось настолько, что ещё чуть-чуть и Наофуми ткнет себя ручкой в глаз, чтобы проснуться. — Сам со всеми познакомишься, у нас много материала, так что займи любое свободное место и начнём. Привели его буквально за руку, а как отпустили в вольный полёт, так он и идёт — между рядами, широкими шагами, макушки озирает, ищет свободный стол. Машет слева от Иватани рукой и хлопает по седушке рядом девчонка, и в её сторону, да не к ней, лучезарно улыбаясь, направляется, воздух перед собой рассекая точно крейсер, человек. Ему только недавно разрешили посещать занятия; комиссия потеряла оригиналы, из-за чего не смогла внести его в списки, и разбирательства длились вплоть до третьей учебной недели. Запоздав не по своей вине и воле, пришедший человек назывался новеньким, перешедшим из университета другого города на обучение сюда точно на такой же последний курс, что и все остальные. Его здесь, вот именно здесь, раньше не было, и Наофуми, как и все остальные, точно знает это. И один только сей факт не даёт паническому ощущению нарастающего недоверия захлестнуть Наофуми с головой и заставить поверить, что на самом деле он здесь. Он. Здесь. В аудиторию вбегает впопыхах припозднившийся студент — его Наофуми видел, хоть и не учится с ним на одном факультете. Смежное занятие истории японского языка подразумевает совмещение студентов одного потока с разными специализациями для обмена опытом из разных сфер, и поэтому Наофуми частенько видит тут знакомых с параллели. Именно на таких занятиях он видит больше всего смысла искать себе соседа, ведь на своем курсе он уже всем знаком и одинаково всех настораживает. Заняв место рядом с девчонкой, опоздавший пресекает все пути отступления. Место осталось одно. Некоторые посочувствовали новоприбывшему, но сам новоприбывший их сожаления не разделял; новоприбывший, скинув с плеча рюкзак, вальяжно расселся рядом с Наофуми. — Мотоясу Китамура, — с казавшейся ему привычной хрипотцой, он протянул Иватани руку в жесте рукопожатия, но Наофуми игнорировал его, как навязчивую галлюцинацию. — Ну, как хочешь. Лицо у Наофуми, конечно, доверия не внушало; ни один здоровый человек не сидит с открытым ртом, хмурый, пялясь в пустой разворот тетради, замерев, как вяленная рыба на берегу пляжа. Вдруг кабинет, в котором и без того было весьма комфортно и по температуре, и по свету, стал будто ещё теплее и ещё светлее. Говоря без шуток, Наофуми, заглянув в учебник и в его чёрно-белые иллюстрации, всерьёз запреметил едва отличимую им ранее нежную деревянистую сепию, на самом деле всё это время рефлексировавшую от дубовых столов, окраски стен, декоративных светильников; когда его взгляд, скользя неспешно, переместился сначала к середине стола, затем к противоположной его стороне и остановился — нет, приковался — к лицу севшего рядом с ним человека, все внутренности перевернулись, как пассажиры американских горок, и словно бы раздавились, как — наверное, не очень удачливые пассажиры американских горок. Особенно отчётливыми были мешки под глазами его в этот момент: такие морщины открываются только тогда, когда их владелец вылупляет глаза таким образом, что те едва не вываливаются из глазниц. Сосед по парте вытащил голову из рюкзака и повернулся к, наверное, самому жуткому лицу, что он когда-либо видел. — Извини, у тебя ручки не будет лишней? Я торопился, пока собирался, забыл пенал, — нагнулся к нему Мотоясу. Наофуми, наконец, сделал вдох и очень удивил этим соседа по парте. Покопавшись в сборище всякой шелупони — огрызков ластиков, фирменных малюток-карандашей и опилок, Наофуми достал ручку и, обернувшись, передал ее Мотоясу из рук в руки. Тогда же он опасливо оглядел людей. Никто не смотрел на него, как на умалишенного, и он решил сказать достаточно громко, но не слишком, чтоб не сбить преподавателя и не мешать другим: — Наофуми Иватани, рад знакомству. Никто все ещё не смотрел на него как на безумца. Вывод пока что только один: этот парень рядом с ним — не игра воображения. И этот парень рядом с ним улыбается хитро. — Вот так-то лучше. Присутствие новоиспечённого соседа по парте изменило впечатление о каком-либо типе соседства в принципе. Раньше — года примерно последних четыре подряд — у Наофуми были партнёры только на парных занятия, или когда мест не хватало совсем. Он отвык от того, что кому-то в принципе нужна была ручка, так что сейчас, когда преподаватель вёл лекцию, он мог полагаться только на свой диктофон и на крайне неудобное письмо карандашом размером с пару фаланг мизинца. Приходило ли в голову забрать назад у соседа единственный адекватный имеющийся под рукой инструмент? Да, безусловно. Сделал ли это Наофуми? Нет, конечно. И вот, почему. Пока шло занятие, Наофуми очень много отвлекался, но далеко не из-за какой-то своей недисциплинированности: Мотоясу бесконечно тыркал его в плечо той самой злосчастной чернильной ситуёвиной и рисовал на полях загогулины — разные смешные рожицы, глупые записи, комментирующие чьи-то особенности речи или внешности, и кучу, просто гигантскую кучу каламбуров, которые могли прийти в голову только тому, кто чертовски помешан на красноречивых выражениях и разного рода англицизмах, францизмах, германцизмах или как, чёрт возьми, это называется — Наофуми не имеет тпонятия. История японского, похоже, не слишком интересовала Мотоясу, и когда Наофуми, собрав мысли в кучу, вскользь об этом спросил, тот ответил, наклонившись к уху: — Мы это на прошлом курсе проходили в другом унике, только преподша у меня была аґонь, — громко выразился Мотоясу. — Не то, что этот пень. — Хочешь сказать, что готов слушать только тех, кто тебя привлекает? — ни с того ни с сего неожиданно для себя сделал предположение Наофуми. — И что, если так? Иватани обернулся и обнаружил на себе кокетливый прищур. Колпачок одолженной ручки Мотоясу зажал меж зубов, перекатывая древко между пальцами. Когда Иватани обратил на это внимание, совершенно невозмутимо он произнес соседу в ответ так, будто ему не все равно: — Будешь грызть мне ручки — больше не поделюсь. Показательно высунув изо рта инородный продолговатый предмет без единого намека на пошлость, Мотоясу сначала исподлобья виновато глянул на соседа, а затем, растерянно улыбаясь, заискал глазками по кабинету, намеренно этим пытаясь Иватани о чем-то сказать. Отвлекающие тычки в руку не прекратились, но стали заметно реже, и искорка присущего им духа вандализма и хулиганства в конце концов сошла на нет. После завершения пары Иватани остался ещё ненадолго, чтобы заполнить пробелы в таблице и записать домашку. Конечно, жест этот был направлен не столько на показ себя прилежным студентом, сколько на проверку: насколько его сосед по парте способен быть доставучим прилипалой. Результаты превысили его ожидания — за все семь минут задержки Мотоясу успел о-о-очень неторопливо собрать вещи в сумку, кра-а-айне лениво поискать в ней забытый дома пенал, четырежды перепроверить телефон в карманах штанов, ключи — в другом кармане, пачку сигарет — в боковом отделе рюкзака и резинку на стянутых в хвост волосах, как будто она на самом деле могла незаметно куда-нибудь пропасть. Выдохнул с облегчением тогда, когда Иватани закрыл тетрадь, Мотоясу встал; чертыхнувшись вслух, когда Иватани открыл записную книжку, Мотоясу сел и стал перевязывать шнурки. Пока время записи в ежедневнике и не собиралось подходить к концу, Мотоясу как бы между делом поинтересовался, не торопится ли его сосед по парте на другую пару, на что Иватани, ухмыльнувшись, ответил: — Жду, когда ты закончишь. Мотоясу сдох. — Ты долго? — Нет, секунду. — Мотоясу дёрнул бантик на кроссовке. — Я все! — как ни в чем не бывало. Иватани скинул вещи в рюкзак, накинул его на плечо и выбежал из аудитории быстрее, чем Мотоясу успел заметить, что рядом с ним уже никого нет. Он в коридоре догнал Иватани, быстрым шагом направляющегося к кабинету общего матанализа, и задал тому впопыхах вопрос: — Ты на каком факультете? — Робтех, — также наспех ответил Иватани, игнорируя, что собеседник разве что трусцой за ним поспевает. — А я на филфаке, — кажется, хвастался он. — Не повезло тебе. — С чего бы? — Иватани усмехнулся. — Ну, робототехника скучная и сложная, а вот филфак... В общем, филфак круче. Иватани даже замедлился. Если план Мотоясу был в этом, то он гений. — Это буквальная причина, почему существует выбор между различными дисциплинами для студентов, ты же понимаешь это? — обернулся к нему Иватани, но тут же отвёл взгляд от чужих лукавых зёнок. — И все равно, филфак интереснее. Я могу послать тебя так, что ты даже не поймёшь, что тебя послали. — Ну, удиви, — пожал плечами Иватани и, видимо, заставил Мотоясу впервые за сегодня включить мозг. Впрочем, ненадолго: — Ой, ну я ж не на паре, чё ты грузишь, — пихнул тот его в плечо. Иватани съёжился и посторонился, намереваясь, не попрощавшись, уйти восвояси. Мотоясу это заметил. — Погоди. — Что. — Иватани остановился. — Ну. — Мотоясу смутился. За всё это время он интуитивно понимал, но осознанно отчёт себе не давал. Тем не менее, просьба Мотоясу прозвучала для него как нечто само собой разумеющееся. — Я, как бы, не в курсе, конечно, но, как бы, у тебя не найдется минутки, это, ну, показать мне, где, например, расписание хотя бы можно посмотреть? Иватани перестал хмурится. Он проснулся, только когда один из студентов случайно толкнул его, и, извинившись, побежал дальше. Оказавшись на шаг к Мотоясу ближе, он закивал и кивнул тому идти за собой. Ветвистые коридоры университета полностью отвечали его многозадачности. Даже будучи бывалым студентом, человек с определёнными проблемами в ориентации в пространстве вполне может запутаться в местных этажах и кабинетах, точно как в каком-нибудь Хогдвартсе. Лестницы тут, конечно, положения не меняли, зато преподаватели любили переносить пары из одной аудитории в другую. Старички на такие переносы лишь язвительно цокают языком, новички ломают голову, пытаясь запомнить положение кабинетов лекторов, но и там, и там, есть свои исключения. Так, Иватани, например, было совсем не влом каждый раз прогуливаться по разным этажам от прихоти какого-нибудь преподавателя сегодня устроить урок на четыре этажа выше предыдущего занятия; Мотоясу же мозги решил вообще ничем, судя по всему, не забивать, потому что — Иватани уверен, — если он отправит его в кабинет, где была пара до этого, и от которого они отошли метров на сорок отсилы, его новый спутник с этой задачей уже не совладает. На пути к первому этажу им повстречалось несколько девушек, с которыми Мотоясу уже успел перекинуться парой слов до первого занятия. Он здоровался с каждой проходившей мимо юбкой так, будто рядом с Иватани шёл не здоровый детина, а спермотоксикозный школьник. Лишь когда перед ними уже было огромное табло с расписанием всех курсов и их групп и подгрупп, Иватани дёрнул спутника жаль не за патлы — всего лишь за воротник, — и ткнул недальновидной мордой в пятый курс филфака. — Ты в моей группе, значит, у нас совместный матанализ. — Почему у меня вообще есть матанализ?! — возмущался Мотоясу. — Не нравится — не ходи, побочные пары на сдачу не влияют, — пожал плечами Иватани. — А ты пойдёшь? — Да. — Ну тогда и я пойду. Иватани предпочел оставить при себе комментарий о наличии своей головы на плечах. — После этой и ещё через одну будет большой перерыв, — начал Иватани, почитав своим долгом не дать спутнику потеряться окончательно в планах на день. — У нас есть несколько творческих кружков, там можно скоротать время, — Иватани показывает на расписание кружков в другой части табло, — есть рисунок, танцы, музыка и актерский. На первые два ходят свободно, на остальные надо записываться. — Прям как в школе, — хихикнул Мотоясу, — я бы сходил в драмкружок. Иватани не был удивлен. — Пойдем вместе? — Если ты не заметил, я не актер и не оратор, так что давай сам как-нибудь. — А куда же ты тогда ходишь? Иватани, задумавшись, вздохнул. Не было ни одного другого места в университете, где Иватани чувствовал бы себя комфортнее, чем здесь. Может, было дело в контингенте людей, посещающих это место — сюда редко приходили за чем-то, для чего этот кабинет не предназначается, — так что тут было тихо порой настолько, что некоторые студенты приходили сюда поспать. Поначалу Иватани был одним из них; сначала он решал здесь незавершённую домашнюю работу, затем стал брать мольберт и тренироваться на простых вещах, вроде набросков карандашом; однажды он принёс самые дешёвые краски, такие же, как покупали ему родители ещё в школе; очень скоро он понял, что таким материалом ничего хорошего не нарисовать, и стал присматриваться к делу серьёзнее. Бессонные ночи стало проще не спать, когда до утра засматриваешься видеоуроками о выборе красок, кистей, бумаги, карандашей; поначалу Иватани затаривался стандартными наборами, но чем дальше заходил его путь, чем больше времени он проводил в этом классе и чем внимательнее приглядывался к содержимому «бардачков» других занимающихся, тем выборочнее он начинал относиться к каждой отдельно взятой области. Так, он искал себя в угле и пастели, в масле и темпере, но, понимая, что материалы не лежат в руке, что опротивлен ему каждый штрих и мазок, по итогу отдавал купленное знакомым по классу, давал в общее пользование или продавал, если мог и если с деньгами поджимало. День за днём эксперименты его становились всё смелее; шли недели, миновали месяцы, и до этого совсем чуждое занятие со временем сумело затронуть те струнки его души, на которых когда-то вовсю играли жажда приключений, авантюристский настрой и бесконечный поиск, неиссякаемое развитие. Каждый провал и каждый успех сопровождались теми первородными чувствами в нутре Иватани, что подстёгивали его не оставаться на месте и стремиться быть лучше день за днём. К окончанию первого курса Иватани нарисовал свой первый натюрморт, посмотрев на который его куда более опытный знакомый, кивнув, похлопал его по плечу. Одобрение, с которым он столкнулся, едва не заставило его расплакаться. Опять оно, вновь он сделал то, что казалось окружающим непосильной задачей. Иватани точно помнит, как тогда смотрел на результат упорных трудов с тоской и кривой, неряшливой, плаксивой улыбкой. Ему и не двадцать второй год как будто, и не натюрморт перед ним — а, чёрт возьми, грёбанный труп демона. Чуть ранее Иватани определил для себя, что, помимо карандаша, в пальцах неплохо укладываются кисти; вот только на этот раз вода, а не растворитель, а вместо тюбиков и густой массы на палитре — ванночки с переливающимися на свету цветами. Попробовав однажды и получив в результате абсолютно необнадёживающую картину, Иватани вздохнул, и — продолжил. Делал и делал, сидел свободными от учёбы часами, работал до тех пор, пока позволяли занятия и руки. А, когда кисть уставала, садился и вычитывал теорию цвета, техники наложения краски, секреты и трюки от мастеров, орудующих тем же, чем и он. Так, пока Иватани в доступные дни засиживался в классе рисования, мучая шершавые листы акварелью, происходило то, чего он не замечал, но что в тот же момент ему было так необходимо. За те часы, что он мог уделять силы практике, проходило наконец-то своим чередом, никуда не торопясь и не увиливая, беглое ранее время. У многих так: пока ждёшь — оно тянется, но пока занят чем-то интересным — бежит; у Иватани же вдруг стало наоборот, и лишь держа в руках кисти да смешивая на палитре вычурные цвета теней и отблесков, он с удовлетворением ощущал, как затрагивает его каждая минута, как стрелки внутренних часов замедляют свой ход и дают ему привыкнуть к тому, кто он теперь, где он теперь и зачем он — теперь. Что касается его непоседливого спутника, последний раз Мотоясу держал кисть лет десять назад, во время последнего занятия изобразительным искусством в школе. С того дня ему не представлялось ни возможности, ни желания, да так вот и получилось, что, оказавшись в классе рисунка и живописи вместе с Иватани, все, что он мог — заполнять разными кляксами лист от угла до угла, не придавая им какой-то композиции и следуя образу задников во всяких чатах. В изображении конкретных вещей Мотоясу был, откровенно говоря, не хорош, а потому часто брал идеи из головы или вдохновлялся воспоминаниями об увиденном в аниме, манге или играх. Рисовать кувшин, к тому же, казалось Мотоясу не веселее робототехники, так что он был готов оставить это на кого-то вроде Иватани, сам занятый «созиданием чем-то намного прекраснее и оригинальнее, чем этот старый глиняный горшок с вялыми колосками и торчащей тряпкой». На его холсте красовались: громадное пятно по центру верха ярко-пурпурного цвета, разноцветные пятна пониже и тёмный, иссиня черный бекграунд. Красная клякса внизу напросилась сама собой, да такая, что Мотоясу как будто не акварелью орудовал, а валиком, испачканным в земле. Сидевший сбоку от него студент чуть не словил на лицо неаккуратно стряхнутые капли краски, но запачкаться не успел — Мотоясу очень скоро показал результат Иватани, выглядя столь же довольно, сколь довольным может быть гений своей гениальной... гениальностью. Иватани оторвался от работы, попутно полоща в воде кисть, и взглянул на картину; полуотчётливые образы людей всё-таки в его творении ощущались, но больше оно всё-таки напоминало палитру, подмалевок или, скорее, пробу пера на новом материале, но уж точно не на что-то, чем можно гордиться. — Может, тебе всё-таки в актёрский? Мотоясу покрылся сотней капель пота, но со своего не отступил. Иватани вздохнул, возвращаясь к драпировке и кладя на нее бледные алые отсветы. Сейчас, когда он оказался здесь не в роли абсолютного одиночки, когда он делился материалами с соседом по парте, он отдавался ощущению времени совсем по-другому. Иватани думает, что кто угодно другой, кроме Мотоясу, неизбежно испортил бы всё своим присутствием и не всегда уместными комментариями да шутками, разрывающими знакомую атмосферу спокойствия непринуждённым желанием отвлечься на очередную бессмысленную трату ментальных ресурсов. Кто угодно превратил бы последний оплот умиротворения в этом шумном, полном людей и их никому не нужных мнений университете, в очередное логово крыс и змей — кто угодно, кроме Мотоясу. Должно быть, другим казалось иначе, нежели самому Иватани, но почему-то накидывать последние штрихи на работе было удивительно приятно в компании кого-то столь жизнерадостного и лёгкого на подъём, как Мотоясу. На совместном матанализе у них состоялся неприметный на первый взгляд диалог. Между потыкиваниями чуть не атрофировавшегося от собственной ручки плеча, Иватани спросил тихонько: почему, если Мотоясу уже и без своего соседа по парте обзавёлся столькими знакомствами с обворожительным дамами, ему не попросить провести экскурсию у одной из них? Мотоясу не думал — ответил тут же: — Я не слушаю тех, кто меня не привлекает, — он записал определение какого-то узкоспециализированного термина рядом с крохотным кривеньким рисунком мультяшного улыбающегося лица. Иватани воспринял ответ не без каких-либо домыслов, но у него было оправдание такому поведению уже на каком-то подсознательном уровне. Сам того не понимая, он согласился возиться с Мотоясу ещё до того, как тот протянул руку для знакомства. Наверное, с той секунды, когда он увидел его, вошедшего в аудиторию, Иватани уже знал, что здесь Мотоясу строго по его душу. Диалог поинтереснее же произошёл, когда они стояли у дверей аудитории, где по расписанию у Мотоясу была история литературы; тогда, остановив Иватани рядом с собой, Мотоясу поинтересовался сам: — Раз уж пока расстаёмся — скажи, только честно. Если мешаюсь, я ведь и отстать могу, мне не так уж и сложно. Лицо у него было, конечно, совсем словам не соответствующее, но Мотоясу старался изо всех сил. Иватани задумался: а ведь и правда, все это может обойти его стороной, его выпрыгнувший из неоткуда знакомый пойдёт своей дорогой, а сам он — своей, и пути их, предположительно, никогда и не пересекутся, ведь нет чего-то в этот раз, что их бы связывало и принуждало увидеться снова, снова заговорить, быть друзьями. Если начистоту — это Иватани совсем не нужно, ему бы закончить учебу да соседа адекватного найти, ему бы со своим настоящим будущим разобраться, а не вот это вот всё. Глупые игры затягиваются, им надо бы завершиться было тогда, когда они делали это номинально. Если сейчас Иватани скажет, что Мотоясу лучше найти другого помощника... Да постойте же вы. — Ладно, пауза многозна... — Чушь не неси, встретимся в кабинете рисования. У Мотоясу отлегло от сердца. Почва, пожалуй, прощупана, начало положено неплохое, первичные сомнения искоренены. Наблюдая за удаляющейся между студентами спиной, Мотоясу почти забывает, что у него, вообще-то, учёба — в универе-то, — и, запрыгнув в кабинет, оставляет мыслям о новом знакомом отдельный уголок в своей и без того полупустой голове.***
На перерыве Иватани успел подловить Мотоясу на выходе из аудитории, но поздно понял, что тот его, вообще-то, просто ждал. Густым потоком студенты стягивались в общую кучу, направляющуюся кто в сторону выхода, кто в следующую аудиторию, кто — в столовую. И вот таких было большинство, и вот это Иватани точно знал. Не мудрено, что первый перерыв, когда открывается университетский буфет, многие студенты предпочтут провести с пользой для желудка, и Иватани не собирался быть исключением. Заодно хорошо бы подхватить под руку и нового спутника, а то ходит шпалой, да далеко не сумоистом. По дороге Мотоясу рассказал те вещи, о которых обычно говорит, тыкая Иатани в плечо ручкой и взглядом в тетрадь: о том, что преподша у него — «сущий ад», и что «таких душнил ещё поискать надо»; что материал по основам лингвистики у него этот проходили ещё на прошлом курсе. По правде говоря, Иватани был разве что слегка удивлён, что Мотоясу учился там, где программа, судя по всему, опережает прочие университеты на полгода, но отсюда же родился и закономерный вопрос: — И чего ты тогда сюда перевёлся? — поинтересовался Иватани, когда они почти дошли до пункта назначения. Мотоясу хихикнул: — Интуиция, — самодовольно признался он. — А ещё в предыдущем универе от меня все девчонки шарахались, будто я насильник или маньяк какой-то. — Мотоясу пожал плечами, втискиваясь в двери столовой за Иватани. — Думаю, правильно будет сказать, что звёзды так сошлись. — И что это за место, где тебя все девчонки шарахаются? Ты учился в борделе? — Воу-воу, Ива-чан шутит, полегче, малыш, — похлопал Мотоясу его по плечу и направился к стойке, откуда студенты выходили со счастливыми лицами и едой в руках, утягивая спутника за собой. — Как ты меня назвал? — «Ива-чан», а что? — уверенно опустил взгляд он на Иватани. — Ты же не против? — Да как сказать, — сконфузился он. Слышать от Мотоясу что-то вроде этого было настолько непривычно, насколько это вообще возможно. — Вот и хорошо, будешь Ива-чан. А что, звучит очень мило. Мотоясу набирал на свой поднос всю пищу, до которой дотягивались его длинные стройные руки, а заодно копировал свой набор на поднос рядом, который Иватани совершенно точно характеризовал как свой. — Стой, подожди, я ведь за это не заплачу, — пытался прервать его Иватани, на что Мотоясу, улыбнувшись опять открыто и блестяще, отвечал: — Я угощаю, — и козырнул позолоченной карточкой. Иватани бы успокоился, да только зная Мотоясу — это вполне могут быть его последние деньги. Переубеждать, конечно, было поздно, так что Иватани решил отпустить ситуацию и подумать лучше о том, как он всё это до стола-то донесёт. — И почему людей малознакомых так фамильярно называешь? — решил продолжить Иватани. — Потому что так удобнее и приятнее. Особенно если человек хороший, — сплюхнул Мотоясу сидалище на скрипнувший стул и принялся разгребать тонну упаковок сладкого, солёного, съестного и питьевого, заполонившего поднос. — Можешь меня как-нибудь называть. О, нет, стой, — озарило его, — называй Кита-чан! — Ни за что. — Ладно, не называй! Бытовые ситуации рядом с Мотоясу, пока тот усердно открывал упаковку сложенных друг на друга онигири без начинки, или пока вертел кисточками из угла в угол своей картины, да даже пока на паре вырисовывал на клеточках вычурные узоры, вызывала именно то чувство, о котором говорят, когда просят радоваться мелочам. На занятиях этого не было заметно, но студенты, находящиеся рядом с Мотоясу, куда чаще улыбались; что удивляло Иватани больше всего, заразительная аура всеобъемлющей искренности Мотоясу каким-то макаром перекрывала все те косые взгляды и шепотки за спиной, что последние годы ощущал вокруг себя сам Иватани. Думая об ээтом, он ни за что бы не сказал, что они познакомились сегодня. Зная вот этого Мотоясу Китамуру не дольше нескольких часов, Иватани казалось, что они далеко не в первый раз сидят здесь, в столовой, и молчат не от неуверенности и незнания, а от того, что ничего нового друг для друга у них уже нет. Глянув на поднос, Иватани стянул с него такую же упаковку с онигири и запросто открыл. Тогда-то мысль и всплыла на поверхность. — Вообще, я в родном городе учился, и он далеко, — пожал плечами Мотоясу, продолжая говорить с открытым ртом. — Снимаешь здесь? — Пока нет, в отеле живу. Уже неделю где-то, пока ничего не нашёл. — Дорого, наверное? — Один день — как дешёвый ужин в лучшем ресторане роппонги. — Ох ты ж мать твою, — посочувствовал Иватани. — А тебе-то что? — заинтересовался вдруг беззлобно Мотоясу. Иватани нахмурился себе же, но решил резину не растягивать: — Я сейчас двушку снимаю, — Мотоясу кивнул, облизнув пальцы, — ищу соседа, в общем. Мотоясу замер. Пока Иватани ещё что-то говорил, рассматривая онигири и пытаясь понять, что с ними не так, Мотоясу как будто потерял не просто дар речи — дар слышать, дар двигаться и, видимо, дар соображать, которого, казалось, у него никогда и не было. Он растерянно засмотрелся на собственный поднос, на собственные руки, а потом небыстро поднял глаза опять — на Наофуми. — Ты в порядке? — услышал он. — Я согласен, — ответил он без чувств. Красивые красные цветы на упаковке круассана почудились ему омерзительными и страшными. — Серьёзно? — удивился Иватани. — Ладно, тогда можешь перебираться хоть завтра. Мгновение растерянного молчания, прерванное впопыхах брошенным: — А можно сегодня? — полный надежды, спросил Мотоясу. Иватани хотел было отказаться, но, вспомнив цены на еду в роппонги, хмуро кивнул. — Ты мой герой, — выдохнул Мотоясу с облегчением. — Это мне стоило сказать, — засмущался Иватани. С его стороны всё выглядело чудесно: проблема с квартплатой и едой решена, у него отпали потребности ежедневно думать о деньгах, и он, наконец, может спокойно закончить все проекты и написать диплом. Со стороны Мотоясу всё выглядело как фильм, плёнку которого пережевало триста раз, а потом сожгло. Звука нет, картинки нет тоже, зато есть стойкое ощущение, что случилось что-то плохое, и ч̸т̵о҉ т̷о̵л҈ь҉̸к҈҉о̴ в̶͢͞е҉̛͢л̴͢͞и̵̨̛к̶͜͡о҈͜͞м̵͜͞у҉̧̕ г̵̨̫͛̉̃͡ͅе̵̧͖̫̪̄̊̚͞р҈̨̤̦̓́͑̕о̷̩̖͐̈̕͢ю҉̛͇̬̫͊͜ к҈̛͕̣́̀̃̑̃͢ӧ̴̧̦͓́́̌̍̕ͅп̴̡̬̬҇͐̐̅ь̵̛͖̤̬̃̋͜я҈̡̩͇̘͋͑͛̚͞ п̷̡̰͆̋̾̕ͅо̷̢̙͎̆̂̓̑̾̔̕д̷̮̜̲̓̄͂͌͒͐̾̈́͢͞ с̶̨̤̦̤͙͖̘̂̏͐̋̍̄̏͞и̶̨͖̗͉͚̘͈͓͆͒̎̂͐̅̏͡ͅл̴̧͖̙̱̃̄̽͠у҉̨̛̲̰̰̬̟͎̮̙̎͛̐͋ в̩͇̥͕͕̬̯̓͒̐̚ͅс̬͇̜̞̩̿̍̎̾̓͑̑̌̓̏̈́ͅё̙̙̗̦̮̬̆͂͐̊ͅͅͅ и̶͖̭͕̜̗͍͌̆͊͛̄с̷͉̟̰̤͕͈͉̟̯̀͐̀͋п̸̩͈͔͍̩̠̘̳͍̗̪̾̊̑̓̾͗͐̆́̈́р̴̬͎͙̗̲̟̞̤̬͈̬̏̏̈́͂̎͊̐͑а̷̥͚̳̦̣̎̎̍̀̃в҉͙͚͈͍͕͖͈̈̒͑̀̂͆̋́̓̓̚и̸̗̙͉͇̿͂̃̚т̴͈̫͙̮̦͉̞͍͔̥̥͓̾̆̍́͛̈́̾͊ь̷̮̱̱͈̙̈́̀̋͗̅.