***
Вместо того, чтобы спокойно дойти до дома, Мотоясу потащился с Иватани под руку в магазин и принёс оттуда запазухой две бутылки вина; Иватани сказал, что не пьёт — вкус разонравился, а алкоголь не вставляет вообще, на что Мотоясу пообещал, что в этот раз всё точно будет иначе. Естественно, Иватани ему не поверил, но поддался почувствовал, что, пережестив, точно лишит соседа чего-то определённо ему необходимого. Выпить договорились за новоселье, а также заранее отпраздновать будущее окончание ещё и не начинавшейся уборки на предстоящих выходных; Иватани не пил давно: наверное, последний раз был ещё не здесь, и он точно не вспомнит, по какому именно случаю. Алкоголь казался ему непривычным, так что он принял единственное стоящее решение — отказаться от него совсем. Однако, стоило ему впервые за столь долгое время ощутить аромат вина, что ему в бокале преподнёс, шагая босыми ногами, Мотоясу, как что-то очень приятное разогрелось в груди — словно бесконечной толщины лёд наконец растаял, вскипятился и забурлил тысячью крохотных пузырьков в лёгких. Иватани улыбнулся. — А сейчас о чём думаешь, Ива-чан? — потягивая из бокала светло-розовый напиток, кокетничал Мотоясу. — Не знаю,— бормотнул он, — ни о чём, наверное. — Ну, тогда, — уселся он поудобнее, — что чувствуешь? Стола у них не было: сидели на полу рядом с кроватью Мотоясу, бутылка покоилась на деревянных половицах, рядом — вторая, неоткупоренная; опершись на матрас рукой, Мотоясу, придерживая голову, рассказывал: — Я вот пьянею в два счёта, знаешь ли, — и тут же как будто показательно сделал глоток; не дойдя до дна первого бокала, Мотоясу уже красовался лёгким румянцем на лице. — Почему-то так и думал, что ты — другого поля ягода. — Это очень крепкое вино, — определил Иватани, даже не взглянув на этикетку. — Пытаешься меня споить? — Ну только чучуточку, — сщурился лукаво Мотоясу. — Получается? Иватани с удивлением обнаружил, что вино, купленное, открытое, разлитое по бокалам и поданное руками Мотоясу на вкус совсем иное, нежели любое другое отвратительное алкоголь содержащее что бы то ни было. Так что, не увиливая, Иватани кивнул. Мотоясу победно шикнул. — Почему у тебя так холодно? — вдруг поёжился Мотоясу. — Я отключаю батареи до зимы, дорогая коммуналка, — невесело отвечал Иватани. — Ужас, Ива-чан, — театрально откинувшись на постель и обнаружив, что, вообще-то, положение весьма удобное, Мотоясу так и остался так лежать с предплечьем на глазах. — Тебе повезло со мной, я принесу в этот дом тепло — во всех смыслах. — Сказал человек без гроша в кармане, — съехидничал Иватани. Мотоясу надулся, перекатившись головой лицом к нему. — Я как солнышко, — говорил он чересчур серьёзно для таких слов. — Вот увидишь, спалю к чертям, если будешь плохо обращаться. — Будешь пожароопасным — выброшу на улицу, — без зазрения совести отвечал он. — Ива-ча-а-ан, ты слишком жесток! — почти заплакал Мотоясу. Иватани хмыкнул, растянувшись в полузлорадственной улыбке и разглядывая содержимое допитого бокала. Ненадолго, впрочем: потянувшись за бутылкой, он с превеликим удивлением обнаружил, что Мотоясу — только что смеявшийся и улыбавшийся, — утянул поближе с кровати подушку и, зарывшись в неё лицом, без какой-либо очевидной для кого-то кроме себя причины рыдал. Опустевший бокал на полу укатился куда-то в ноги шокированному Иватани, и тот, налив себе ещё порцию, придвинулся к Мотоясу поближе. Похоже, это был не розыгрыш и не обман; руки Мотоясу легко поддались бережному, совсем неощутимому прикосновению Иватани, опустились, отнимая от лица подушку. Та опять, как и утром, оказалась мокрой, только теперь — от ручьев, разливающихся из прищуренных глаз. Смотрел Мотоясу вниз, хотя «смотреть» в его случае — громко сказано; кажущийся таким большим — точно уж длинным — и сильными, от ладоней до локтей, до плеч, до коленей Мотоясу вздрагивал, но не дрожал: взывал, и громко. Когда от лица оторвали подушку, он закрыл его руками; когда и руки упали под нежно оттягивающими движениями Иватани, осталось только, поддаваясь пьяной тяге, упасть на пол и свернуться комочком, но Иватани не позволил: сел плечом к плечу, поддерживая сначала за висок, а затем уронив тяжёлую голову на себя и позволив последнюю выходную кофту пропитать солёными горючими слезами. И до сих пор Мотоясу не сказал ничего: отсилы минута прошла, не больше, но для Иватани — сама бесконечность; когда у него под ухом вдруг зазвучал заунывный голос, он не был уверен, что ему не кажется: — За что ты такой зло-хо-й, Ива-ча-ха-н, — растягивал он слоги негромко, всхлипывая. — Ну почему, ну разв-ве я плохой-ый? — заикался он. — Ну что-ох-х-х-х? Кому я какое зло сделал? — дрожал он дыханием. До этого громкий тон навзрыд сейчас сменялся потихоньку хриплым шепотом. — Я ведь, Ива-чан, сюда переехал, меня потому что все в родном доме шугались, говорили, сам не свой, — он уткнулся Иватани лбом в плечо и заёрзал, мотая отрицательно. — Девчонки, знаешь, сколько вокруг меня девчонок было, Ива-чан? А как вот один раз я в универ прихожу а она стоит и плачет! Ива-чан, она стоит, плачет, говорит, что я! Я её из дома прогнал! Я её оскорбил, Ива-чан, представля-еш-ш-ш-шь? — всхлипывая, возмущался Мотоясу искренне. — Да я даже не помню, как это случилось! Я точно пьяный был, или она мне мешанула что-то, и потом ходят эти вот рядом со мной и уродом называют, говорят, что любили меня, но разочаровались, понимаешь, Ива-чан? Можешь себе представить? Я пять! Лет! Шесть! С этим позором жил, а я его даже не помню! Думаешь, я не извинялся? — он вскинул голову вдруг и повернулся к Иватани. — Сто квадриллионов раз, а она меня спрашивает, а я вообще в курсе, за что извиняюсь? Ну я и говорю, что не помню, а она мне пощечину то, то плевок в лицо, то ещё напускает слухов как будто я кого-то насилую или унижаю, а я никого в жизни! Ива-чан, никого никогда не насиловал! Всегда спрашивал! И буду спрашивать! Вот напрямую, Ива-чан! Соседи уже должны были услышать о намерениях Мотоясу спросить у всех, хотят ли они с ним секса, так что Иватани за них не беспокоился. — Тише, — нахмурился Иватани, укладывая голову обратно, и Мотоясу не сопротивлялся — нагнулся, разве что, отпить вина из бокала Иватани. — Вот и правильно, ты молодец. — Ива-чан, — хныкнул он, — а ведь знаешь, у меня ни-ко-гд-а такого не было, чтоб за что-то взялся и ничего не выходило, — говорил он тихо, прижимаясь к Иватани ближе. Прохлада комнаты стала вдруг сильно заметнее обоим, и Иватани, стянув с кровати за спиной теплое одеяло, стал неказисто пытаться обоих в него укутать. — Лет до двадцати, Ива-чан, или двадцати одиново, у меня всё как, вот, знаешь, как, вот, по маслу каталось, знаешь, Ива-чан. Похоже, Мотоясу почувствовал, что одеяла не хватает обхватить плечи обоих, и, сжавшись сильнее, притянул край одеяла так, чтобы заставить то же самое сделать и Иватани. — Я ни разу к тестам не готовился, всё, вот, ну, само сабое выходило-е, — нахмурился он. — Подружек дофига, оценки отличные, учителя любят, я только вот недавно узнал, сколько туалетная бумага стоит, знаешь, Ива-чан?! Она же такая! Ну, дорогая, наверно, не знаю! Я не знаю, Ива-чан! — возмущался он тихо, приподнимаясь выше. — Я понятия не имел, какие экзамены тяжёлые! Мне одноклассники жаловались, а я, вот, ну, вообще не понимал! Всё свободное время играл во всякие штуки, там, и, ну, мангу читал, с девочками гулял, а на экзамене, ну, как-то всё очевидно было, просто случалось и, вот, ну, всё, тут, — вновь затихал тот. — А однажды я проснулся, и... Мотоясу окончательно слез с плеча Иватани, подогнув колени к груди и уронив на них голову. Посмотрев почти трезвым взглядом на такого Мотоясу, Иватани словно током прошибло от его следующих слов: — Всё какое-то ненастоящее, Ива-чан. Иватани затаил дыхание. — Вернее, всё такое правильное и нормальное, а я — ну, как будто бы, наверное, нет, — Мотоясу нахмурился, подбирая стакан. Его отражение в стекле карикатурно искажало действительность. — Как будто двадцать один год жизни проспал. А, как проснулся, так всё совсем другое стало. Пальцы Иватани настолько ослабели от деконцентрации, что едва не выронили полупустой бокал на пол. — И экзамены тяжёлые, и девчонки меня сторонятся, и даже родители поддерживать перестали, как будто не родной я им вот ни капельки. Иватани напрягся. — Не настоящий. Мотоясу обернулся к Иватани, уложившись щекой на колени; спокойным взглядом он мониторил лицо соседа — оно выражало сосредоточенность на Мотоясу и его словах. — Зато сейчас, — он улыбается, придвигаясь ближе, чтобы рассмотреть сочувствие в морщинке на лбу и дерганных зрачках, — я как никогда чувствую, что всё наоборот. Мотоясу прикрыл глаза. Случившееся мгновением позднее он не контролировал: слишком был пьян, не отдавал себе отчёт. Иватани останавливать его не торопился и не стал — поддался, потому что, в сущности, не был против. Мягкие, чуть-чуть сладкие от вина; совсем не обветренные и очень даже ухоженные; щетина не чувствуется. Иватани просто позволил этому произойти, отпустив на самотёк, оставаясь при этом в достаточном сознании, чтобы ощутить, насколько это приятно — насколько аккуратно, медленно и со вкусом, насколько это похоже на само олицетворение слова «невинность» и «безопасность», насколько много доверия и вместе с тем прикрытого страха — целоваться с Мотоясу в самый первый раз. Когда он отстраняется, проходит секунда, прежде чем раздаётся в комнате эхо хриплого краткого смеха. Падая лицом на свои колени, он хмурится, вздыхает, но не злится и не обижается — будь Иватани в чуть более трезвом рассудке, он бы уверенно мог заключить, что человек рядом с ним совсем неумело скрывает, насколько сильно он грустит. Так что Иватани, свесив голову, тоже смеётся, и тоже самую малость. Мотоясу съёживается под одеялом, откинув голову на ребро матраса. — Нам пора спать, — подытоживает Иватани. Мотоясу кивает, не открывая глаз. Иватани встаёт, подбирая бутылку вина, залпом допивает из своего бокала и скрывается за дверью, выключив свет. Когда он возвращается, возле своей кровати, так и не двинувшись, сидит, укутанный в одеяло комочком снега, заснувший давно Мотоясу. Утром — Иватани уверен, — он ничего абсолютно не вспомнит, а, значит, можно не переживать, ибо думать об их маленьком секрете не придётся, сидя в разных комнатах и пережёвывая сотни верных и неверных утверждений в голове. Иватани очень этому рад. — Ложись на кровать, — шепчет он Мотоясу на ушко; Мотоясу хмурится слегка, но мгновеньем позже его вновь ничто не беспокоит. Тогда, глянув на свою кровать, Иватани думает, что это почему-то будет не честно — если он будет на мягком матрасе, а сосед его — на холодном и жёстком полу. Поэтому, как добропорядочный человек, Иватани тоже стягивает со своей постели покрывало, тоже садится на холодный пол напротив Мотоясу и тоже упирается головой в жестковатое ребро матраса. Положение отнюдь не из самых удобных, но Иватани не до этого: засыпая, он даёт волю мыслям, возвращающим его в момент несколькими минутами ранее, когда вокруг не было ни холода, ни вина, ни студенчества, ни страшного неизвестного будущего и не менее страшного прошлого — только обволакивающее чувство невесомости. Иватани кутается в одеяло сильнее, пряча от ночи своё пьяное, раскрасневшееся лицо.Топография, деньги, вино
13 мая 2022 г. в 21:35
Весь гардероб Мотоясу — от цветастых носков до верхней одежды на все погодные явления, — так и кричали о достатке семьи Китамура и о финансовой вседозволенности их единственного чада. Если бы кто-то сказал Иватани, что тот вместо стирки приучен выбрасывать вещи, то не потребовались бы никакие подтверждения — весть бы даже не назвали новой. Так, сейчас Мотоясу показался на пороге дома Иватани в блестяще лежащем на нем сером пальто, на котором не успели оставить грязь автомобили или небрежные велосипедисты, из-за чего его безупречность почти слепила глаза Наофуми, застывшего на собственном пороге едва проснувшимся.
Все дело в том, что припёрся Мотоясу в четыре часа утра — вместо обещанных одиннадцати вечера, — выглядел Мотоясу как флюорисцентный светильник, а пахло от Мотоясу так, будто он успел сбегать в спа-салон между делом. Продирая сонные глаза и пропуская внутрь припозднившегося гостя, Иватани поинтересовался, что так задержало его соседа.
— Сначала я собрал манатки, — затаскивал он сумки с манатками внутрь, перекатывая на языке не первую за эту ночь конфету с ликёром,— потом вызвал такси, потом сказал таксисту, куда ехать, а потом он часа три возил меня по городу, пытаясь понять, что ты дал мне за адрес.
— Нормальный я дал тебе адрес, —нахмурился Иватани; от сочетания усталости и раздражения его лицо напоминало морду какой-нибудь жабки-бородавочницы.
— Перед тем! — перебил Мотоясу перебивающего, — как выехать, у меня разрядился телефон, и я дал таксисту тот адрес, который запомнил, — продолжал Мотоясу закидывать пожитки в квартиру.
Иватани вздохнул.
— Потом я вздремнул на полчаса, и таксист сказал, что я спал так очаровательно, что он постеснялся меня будить.
— Это неправда.
— Да, он не мог разобрать адрес примерно до... — Мотоясу посмотрел на экран телефона. — Трёх пятидесяти восьми утра.
— Ты же сказал, что у тебя разрядился телефон.
— Оказывается! — затолкнув в дом последний чемодан, — все это время можно было зарядить его в салоне, и, когда я зарядил его, я решил переспросить у тебя адрес, но дозвониться не получилось.
Иватани отметил про себя, что, пусть трубку он не взял, но от звонка проснулся.
— А потом я нашёл твой адрес, и теперь я тут, — дверь за Мотоясу красноречиво захлопнулась, и, стоя всё таким же идеальным на пороге своего нового жилища, он решил поинтересоваться:
— И где моя комната?
Каким же удивлением для Мотоясу оказалось, что комната его пока что полна различного хлама — от инструментов до пугающего вида конструкций, предназначенных не иначе, как для пыток. Достаточно просторная для личного, сейчас даже место, где раньше стояла кровать, вряд ли можно разгрести за сутки и уж точно не за те жалкие несколько часов, что им остались перед началом нового учебного дня. Свет в комнату поступал очень скудно: за завалами продолговатых металлических решёток, которыми был заставлен весь подоконник, незавешенные шторками окна впускали освещение разделённое тенями толстых прутьев, из-за чего лицо Мотоясу буквально разрубили тёмные полоски, отбрасываемые открытой безоблачной луной. Интерьер комнаты — если исключить почти всю вынесенную мебель — до сих пор сохранял очертания жилого помещения в почти неповреждённых обоях, крепких половицах и нескольких вытянутых ламп над головой. Комната, которую Иватани выделил под Мотоясу, в нынешнем виде напоминала больше помесь гаража с больничной палатой, и, пусть и сверкающий всеми цветами денег и собственного превосходства, но уставший с дороги, новый сосед лишь разочарованно оглядывал да улыбался на грани отчаяния. Иватани, естественно, на всё это смотря, смуту мыслей нового соседа поторопился прервать:
— Пойдём, потом тут разберёмся, я хочу спать. И разденься уже, — вяло махнул он рукой за собой. Мотоясу оглянулся на него вдруг так сонно и радостно, что Иватани разве что с собакой его случайно не перепутал.
Комната другого обитателя квартиры, впрочем, тоже внешним гостеприимством не обладала: кровать для Мотоясу, конечно, была постелена, вот только кроме кровати из личного места Мотоясу мог понадеяться только на отсек в шкафу да полку в ванной; он хорошо понимал, что навязался рановато и у бывшего до этого единоличным хозяина квартиры просто не хватило времени хорошенько подготовить всё к его приезду, да и на часах рань такая, что требовать от кого-то почтительного к себе отношения был бы способен лишь последний идиот. За последние годы Мотоясу, конечно, замечал за собой порой совсем уж неумные вещи, но списывал всё на перенагрузки и преследующие его всё чаще и чаще хронические неудачи.
К моменту, когда Мотоясу вышел из ванной с мокрой головой и запахом мяты изо рта, сосед его уже вовсю упокоился сном. Потихоньку светало, и Мотоясу отчего-то вспомнил, что довольно давно не проводил всю ночь без сна, наслаждаясь этим. Впрочем, вернее будет сказать, что он не вспомнил вообще, когда последний раз бодрствовал от заката до рассвета в здравом уме, так что ощущение, что вдруг настигло его при виде занимающейся зари, он постарался отложить в укромном уголке памяти и сохранить на чёрный день. Пока солнце неумело вычерчивает на его лице цветные пятна, Мотоясу улыбается, вдыхая аромат нового дома, и понимает, что пахнет он, скорее всего, весь — как Иватани. От этого невообразимо тёплое чувство становится ещё на градус теплее.
Переживания Мотоясу о том, что он уже вряд ли сможет поспать перед учёбой, развеялись, когда влажная его голова упала на чистую, довольно жёсткую подушку. Видно было, что её долгое время держали где-то неиспользуемой, и сейчас хорошо было бы взбить, но, свернувшись под одеялом, Мотоясу не хочет думать о залежавшихся под наволочкой перьях — он хочет представлять, что лежит на пуховом облачке, его окружают ангелочки, а утром он откроет глаза под бытовые сборы Иватани в университет и запах чудесного завтрака.
Так что когда он просыпается из-за того, что его вяломышечное завёрнутое по подбородок в одеяло тело трясут туда-сюда, а на лицо одна за другой падают крошки подгоревшего тостового хлеба, он не очень хорошо складывает в голове два и два и вместо верного ответа получает абсолютную растерянность: он не знает, где и почему находится, на нём не очень много одежды, а подушка под его головой пролегла под мокрой с прошедшей ночи головой, и у Мотоясу очень много вопросов — вероятно, даже паника. Иватани бубнит что-то про опоздание и про то, что он ещё полчаса назад крикнул Мотоясу собираться, а всё, что доходит до восприятия его ещё не проснувшегося — мелькающие туда-сюда картинки, какофония из звуков разной степени громкости и важности. Вот, вроде бы, под окном слышно было, как подростки громко визжат, а вот — Иватани закрывает рюкзак и говорит, что Мотоясу может взять всё, что найдёт в холодильнике. И вроде второе первого важнее, а вроде ничего, кроме визга мелкоты он и не разобрал.
Продрав, наконец, глаза, он обнаружил Иватани: тот, постукивая ногой, сидел в телефоне с зажатым между зубами хлебом и периодически проталкивал его чуть дальше в полость рта, чтоб не упал; в руках его, треморно дрожащих, поддавался насильственным затыкиваниям во все приличные и не очень места телефон, так, будто оттого, что Иватани грохнет его об полу разок-другой, тот начнёт работать быстрее. Увидев неспеша осматривающегося вокруг, как после пьянки, соседа, Иватани грубо обозначил:
— Либо ты собираешься за пять минут, либо дорогу до универа искать будешь сам, — стукнул он носком кроссовка по полу так, что понятно стало сразу: возражений он не потерпит.
Мотоясу был готов с пустым желудком и рюкзаком уже через четыре минуты, хвостом следуя за Иватани, даже если он по ошибке заворачивал не в ту сторону и не замечал этого до тех пор, пока не отрывал от телефона глаза. Топографическим кретином его не назовёшь, зато статус самого невнимательного технаря в окружении Мотоясу заслуженно забрал себе после их прогулки по всем тропам вокруг да около университета. Зато теперь Мотоясу знал, где можно сделать дешёвые ноготочки, купить неплохого мяса по скидке, качественных и редких овощей и хомяка и — теоретически, — продать кишечник.
По дороге Иватани был крайне неразговорчив; даже когда Мотоясу пытался спровоцировать его на диалог или привлечь внимание шуткой, отвлечь его от разбирательств с экраном смартфона было тяжело дольше, чем на несколько секунд; на все вопросы он отвечал односложно, смех ограничивал довольным хмыком, а когда они уже были на месте — мельком глянул в расписание Мотоясу и послал того на уже известное место, даже не удостоверившись, а не перенесли ли преподаватели пару и в этот раз. Даже отговорка о том, что он, дурак, уже и забыть успел, где же хотя бы знакомая аудитория, парировал:
— У одногруппников спросишь.
И ушёл, не попрощавшись и даже не предупредив, встретит ли после занятия. Оставшись в номинальном одиночестве, новичок в огромном здании Мотоясу засновал между кабинетами, группами людей, лестницами туда-обратно. Попытался приткнуться к группе студентов, с кем пересекался вчера, но перепутал их с теми, с кем у него было совместное занятие по матанализу, окончательно потерявшись. Ситуацию спасло множество знакомств среди персон женского пола: несколько девчонок, обвив Мотоясу со всех сторон, провели его прямо до дверей, попутно заваливая попытками закадрить; одна, выпячивая достоинства, едва не издевательски хихикала каждый раз, когда Мотоясу отводил взгляд; другая, наоборот, ведя себя сдержанно, доминантными жестами указывала путь всей своре, особое внимание уделяя рассеянности единственного спутника мужского пола; у третьей были неплохие шансы до тех пор, пока на ушко, в момент, когда другие не слышали и не смотрели, она озвучила Мотоясу самую грязную и похабную фантазию из всех, с какими сталкивался он за последнюю, пожалуй, жизнь. Всем им так или иначе суждено было провалилиться, но последним гвоздем в крышку их братского гроба стал миг, когда Мотоясу обнаружил Иватани, вошедшего буквально в соседний кабинет от того, в который его привели извивающиеся и поблёскивающие чешуйками крашенных губ гадюки. Мысль устроить соседу взбучку на следующем перерыве уже и не казалась такой взбалмошно-детской, да к тому же помогла забыть о том, какими приставучими и бесчестными могут быть девушки, которым он сам, Мотоясу, нравится. Или, быть может, больше смысла будет в термине «нужен».
— Чего пристал? — обернулся Иватани на периодические подёргивания за руку, когда обещанная взбучка уже вот-вот должна была свершиться. Он вновь прилип глазами к телефону в чате с кем-то неизвестным по имени «аккум пн 2к», пока уверенные руки Мотоясу были готовы пригвоздить его к стенке и не выпускать до поры ответа их итающего в облаках владельца.
— Ива-чан, ты обещал побыть моим гидом, а сам весь день меня игнорируешь. Это нечестно, знаешь ли, — надулся Мотоясу, пока они вместе поднимались к аудитории совместной пары.
— Во-первых, ничего я тебе не обещал, — Мотоясу вскипел. — Во-вторых, я немного занят, если ты не видишь, и не могу уделять тебе всё свободное время. Я, в конце концов, соседа искал, а не животное домашнее.
— Если хочешь, могу побыть твоим котом, — сказал Мотоясу, тут же пожелав удариться о внезапно появившийся вдруг столб, но столба не появилось ни внезапно, ни не внезапно.
— Если хочешь кем-то побыть, то давай-ка лучше строительным краном.
Иватани тяжело вздохнул, усевшись за парту и распластавшись на ней весь. Непривычное ощущение, что вчера вызывало некоторый дискомфорт, сегодня, наконец, приобрело осознанную причину; Иватани не помнит, когда сидел с кем-то на учёбе за одним столом на постоянной основе в последний раз, а потому всегда рассчитывал на количество места заведомо большее, чем задумано уделять одному студенту. Сейчас же, когда рядом вечно трётся Мотоясу, пространство закономерно урезалось в двое, а, значит, и отточенные привычки приходится менять.
— Зачем тебе строительный кран? — подперев щёки руками, поинтересовался Мотоясу. Он умудрялся каким-то образом избегать положения, когда части его тела будут существенно изменять положение частей тела соседа.
— Мне нужнокуда-то деть примерно две трети своих нефигово каких тяжёлых вещей, а у меня пока что ноль идей, что с этим делать.
Мотоясу удивился.
— Так оставляй, я ж не жалуюсь, — он ткнул в безжизненное плечо Иватани, заставив того обратить на себя уставший взгляд. — Побуду грузоподъёмником, не переживай так только, ладно?
Иватани засмотрелся. Разглядывать Мотоясу, засвеченного весенним солнцем из прямо противоположного окна, было весьма опасным для глаз занятием, но он был готов на это; Мотоясу рассказывал, что на втором курсе начал ходить на боевые искусства и показывал весьма неплохие результаты, в частности ему лучше всего давались бои с длинным оружием — несоставной посох, например. Говорил, что сам от себя такого не ожидал, но равных ему там, где он занимался, не было. Иватани слушал, вникая, и, в конце концов, взгляд от разглагольствующего соседа оторвал: не потому что потерял интерес, а потому что ощущение неправдоподобности стало таким концентрированным во всём касающемся Мотоясу, что Иватани потребовалось усилие для убеждения себя. Он высмотрел обычно те вещи, за которыми не приглядывается: разводы на полу, пыль на оконных рамах, студентка, помогающая соседу по парте с заданием, неуклюжая походка преподавателя. Он не верит, что всё это способно придумать его небогатое воображение, а, значит, и Мотоясу рядом с ним — не придумка и не иллюзия. Когда мысль утвердилась в голове, он посмотрел на Мотоясу снова — и был удивлён.
Вместо того, чтобы сиять всё так же напротив окна, невозможно улыбчивое лицо Мотоясу оказалось в нескольких сантиметрах от его собственного — лежало на растянутых вальяжно по столешнице не своих руках и разглядывало бегающими глазками морщинки Иватани. Если бы у Мотоясу был хвост где-то, кроме головы — Иватани уверен — он бы сейчас вилял из стороны в сторону как сломанный к чертям метроном.
— О чём думаешь, Ива-чан, — сказал Мотоясу буднично.
— О себе, — ответил Иватани без капли энтузиазма. Мотоясу напротив него громко вздохнул, выдувая воздух на Иватани и заставляя его сморщиться. — Ты что, съел зубную пасту?
— Ну немножко, — обнажил белоснежные зубы Мотоясу.
— Это всё?
Мотоясу кивнул.
— После этой пойдём в столовку, — Иватани потянулся. Пара вот-вот начнётся, и чем быстрее это произойдёт, тем быстрее она и закончится, а сидеть в душной аудитории всяко неприятнее, чем напротив соседа, держа во рту онигири с ромовым сиропом.
Как, однако, оказалось к превеликому сожалению Иватани, сегодня вышло без онигири с ромом:
— У меня закончились деньги, — заявляет вдруг Мотоясу с пустым подносом перед собой. Иватани хмурится слегка, но кивает понимающе:
— Ладно, сегодня угощаю. У тебя случилось что-то?
— Я всё вчера потратил, пока на такси ехал, — с неподдельным сожалением сообщил он. Иватани нахмурился сильнее.
— И когда будут? — зыркнул он на соседа.
Тот лишь легкомысленно поджал плечи:
— Понятия не имею, — загляделся он в другой конец очереди, подальше от взгляда Иватани. — Возможно, никогда, — добавил он совсем тихо и обречённо. Иватани едва не пробил лбом стеллаж с едой перед собой.
Стукнув дном весьма скромно набитого подноса о столешницу, Иватани уронил задницу на стул и агрессивно глянул на Мотоясу, даже не думая притрагиваться к еде. Сосед тем временем с неприсущей ему аккуратностью распаковывал дешёвый злаковый батончик, да с таким увлечением, что, похоже, об Иватани забыл вовсе. Тот терпеливо ждал, когда внимание Мотоясу оторвётся от очередной бессмысленной белиберды, и он сможет как взрослый человек поговорить. К сожалению, Иватани, видимо, не в курсе, что Мотоясу со взрослостью не дружит.
— И когда ты собирался об этом сказать? — сложил Иватани руки в замок. Взгляд его сверлил похлеще электродрели.
— Да разве ж это важно? Деньги то приходят, то уходят, я за этим не слежу, — отмазывался Мотоясу с чистой душой; не было похоже, что он не думает так в действительности.
— Но нам платить за квартиру через неделю, понимаешь? — вскинул Иватани бровь. — Мы обсуждали это вчера, тут же, за этим самым столом.
Мотоясу почувствовал себя на судебном заседании обвиняемым.
— Ты согласился разделить оплату пополам. Или отрицаешь?
— Нет, Ваша честь, — Мотоясу затолкнул батончик в рот и разом проглотил весь.
— Что собираешься делать? — Иватани наконец-то взял в руки сэндвич и, разворачивая плёнку, как если бы внутри был ещё живой человеческий орган, продолжил наблюдать за мелкими реакциями волнения, что отражались во взгляде, жестах и голосе его непоседливого собеседника.
Мотоясу растянул многозначительное молчание, после которого прямо посмотрел на Иватани и выдал:
— Заплатишь ты?
После этого Мотоясу почувствовал ментальную попытку придавить его голову к нагретому асфальту двумя этажами ниже, и вполне отчётливо осознав количество предполагаемой боли, пообещал, что что-нибудь придумает. Иватани сказал, что готов временно обеспечить их обедами в столовой, но вот дома ничего, кроме заварной лапши, он соседу дать не может; также предупредил, чтобы Мотоясу оставил при себе все хотелки вещей и безделушек, и чтобы предоставил список необходимых ему трат на период до окончания месяца, чтобы Иватани мог включить это в общий бюджет. Помимо всего прочего, весь обед он проводил с Мотоясу воспитательную беседу об экономии и благоразумии, на что сосед, кивая пустой головой, улыбался и обещал, что всё-всё учтёт. Конечно, Иватани этому не верил и понимал, что придётся напоминать каждый раз заново, но, в конце концов, он знал, кому и что предлагал.
Ожидать от Мотоясу какой-то ответственности — всё равно, что посадить за стол гендиректора крупной фирмы младенца и требовать роста цен акций во всех отраслях. То есть, теоретически, конечно, есть вероятность, что это поможет, но на практике вы скорее всего получите только милое, доброе личико, на которое можно разве что любоваться.
Это же милое доброе личико, между прочим, снова сидело в классе рисования этим днём, мешая Иватани и то и дело отвлекая на мемы в ленте; в какой-то момент Иватани решил всё бросить, убрав лист с натюрмортом в личную папку, повесил небольшой черновой огрызок бумаги на мольберт и, отобрав у Мотоясу телефон, стал перерисовывать смешные картинки туда. Мотоясу отбирать гаджет не стал, сидел смирно, следя за движением кисти Иватани, так что способ оказался достаточно действенным для того, чтобы не отвлекаться каждые двадцать секунд на поток новой информации. Полученные за время сего действия произведения Мотоясу поклялся развесить на обоях своей комнаты; Иватани разрешил ему поступать, как вздумается, когда они разберутся с завалами.
Одной из примечательных деталей в поведении соседа для Иватани стала любовь последнего смотреть за каким-нибудь процессом, к которому он не мог приложить руку, но в котором хоть что-то понимал. Когда Иватани рисовал в прошлый раз, Мотоясу был слишком увлечён собственным занятием, но в этот раз, если уж ему не было интересно продолжать марать холсты и главной причиной пребывания в классе рисунка для него всё-таки оставался Иватани, он вполне резонно разрешал себе сидеть за спиной и наблюдать за действом молчаливым зрителем. Подумай Иватани ещё немного, наверняка додумался бы, что и филфак, пожалуй, был выбран не абы почему.