Ghost mine.

      Это всё — видение, блажь, помутнение рассудка, глупость, что-то не вечное и, несомненно, то, что скоро должно кончится. В это одновременно и хотелось, и не хотелось верить.       Хотелось — в многоэтажные, яркие, похожие на торты дома, в исполинских размеров деревья, в высеченные на скале лики, взирающие на, отнюдь не деревенских размеров, селение. Не хотелось верить в происходящее. Не хотелось верить в напуганное отражение, волосы-золото, острые коленки и маленькие ручки, с обломанными грязными ногтями.       Удавалось верить только в смрадный тухлый запах, забивающий ноздри и раздражающий до вырванных клоков золотых волос, на которые ещё минут пять пялишься не желая верить в это сраное дерьмо.       Три дня. Три грëбаных дня, я засыпала в отчаянии и просыпалась, в слепой надежде увидеть не потрескавшийся некогда белый потолок, а отдающий синевой от света из большого окна натяжной. Свой, черт подери.Три грёбаных дня я надеялась что проснусь не от гулкой тишины.       У нас дома всегда было шумно. Казалось бы, всего четыре человека вряд ли могли бы поднять на уши весь многоквартирный, имеющий, наверное, десятки, а то и сотни клонов по всей стране, дом. Но под ванну безбожно текло из, местами прогнившего, местами порванного герметика, когда сестра звонко вскрикнув своим временами раздражающим голосом, от того что в ванной кто-то, в лице папы, по неосторожности выключил свет, и сестра усугубляла ситуацию поливанием ни в чем не повинного ковра, не способного выдержать хороший напор десяти утра. Услышав крик, младший, более крупный пёс, начинал лаять во всё своё собачье горло, а старший, более мелкий, подвывал в ответ. Тут влетала мама, невысокая громкоголосая кудрявая сорока с лишним лет женщина, уже кричавшая, что нельзя бить её собак в её же чертовом доме, а папа, тут же ставший виновником всей этой вакханалии сбегал на кухню, якобы проверить плов. Он всегда считал, что завтрак — самый главный прием пищи, и питаться надо чем-то сытным, а не вашими кашками. Но эту невероятную женщину-быдло не остановить, и вот папа, рослый мужик под сто девяносто, звонко смеясь подвергается несанкционированной атаке от мамы, маленькой полторашки, на которой даже одежда не её была.       Под весь этот яркий аккомпанемент звуков, криков, лая и прочего, я просыпалась, чувствуя гремучую смесь раздражения, счастья и боли, от жавшей плечо пружине матраса.       Сейчас, я ни за что бы от этого не отказалась, лишь бы папа пришел со смены и разбудил меня влажным чмоком в щеку, сопровождавшимся щекоткой от его щетины, и тихим «Доня, вставай, я тебе гематоген купил», а я, словно ребенок, подскочила бы, улыбнулась прогоняя сон, и вот ей мне отнюдь не пятнадцать, всего пять: я проснулась уже одетой, прекрасная тактика моих родителей, телевизор включён на «Карусели», а папа подхватывает меня на руки, такие большие и горячие, и мы идём в садик, по дороге в который папа успевает ответить на пару сотен почему, рассказать о какой-нибудь марке машины или про географию — неважно. Главное, что он был рядом. Как в пять, так и в пятнадцать, так и до конца. Лишь бы не оставаться здесь абсолютно одной, неуверенной ни в чем и так боящейся всего что произошло и может произойти. Лишь бы не охватывал леденящий душу страх, доходящий до сильных спазмов по всему детскому телу, судорог и невозможности даже нормально вдохнуть глоточек стоящего неприятного воздуха, наполненного смрадом давно не убранной комнаты.       Спасать меня, из странной комнатушки на тринадцать квадратов, никто не спешил, если вообще знал, что мне нужно это ебаное спасение. Спасение из собственноручно построенного узничества из страха и неверия.       На конец третьего дня, я почувствовала толику смирения.       Вечно уставший организм требовал подъема с неудобного матраца, с которого я не пыталась встать последние несколько часов; и то, тот раз был лишь для того что бы поссать, хоть я и не пила толком. За странным, непривычным окном, возвышающимся над сотней зданий, подобным этому, почти стемнело, лишь где-то догорало солнце — из окна не было толком видно, оно выходило в сторону скалы.       Неловко привстав на локтях, я ощутила тяжесть даже такого маленького и худого тела - тут же захотелось лечь обратно. Неприятный запах от меня, черт побери самой, подстегнул всё же хотя бы открыть окно. Сев на худые непривычно загорелые коленки, я одёрнула непонятную ткань, сильно напоминавшую поездные рждшные шторки — от этого тянуло блевать — и выглянула за грязное стекло. Тихий, до этого не заметный шум, вместе с резко дунувшим шумным ветром, будто бы на секунду вытянул из этого странного знакомо-незнакомого места, из тухлого запаха, из маленького тела Узумаки Наруто. Уши заложило, как при изменении атмосферного давления при взлёте самолёта.       Прерывисто вздохнув, и всё же немного вздрогнув, не-Наруто Узумаки смиренно, словно пленница готовая и ждущая казни, натянуто улыбнулась, втягивая маленьким вздёрнутый носом новый чистый запах, смешавший в себе аромат, наверняка чертовски вкусной, уличной еды, лиственного леса, свежей, совсем весенней, травы и запах Деревни Скрытого Листа — металла и крови, как только что вскрытое брюха северного оленя, ещё и пахнущее его не самой приятной шерстью.       Пора запихнуть свои сопли, злость и отчаяние глубоко в задницу, и хотя бы блять не сдохнуть в ближайшие дни в руках какого-нибудь Ибики Морино, или чего хуже, Змеиного Саннина. Или правильнее будет сказать Змеиная санина?       Планировка квартиры казалось причудливой, но простой и легко запоминающейся. Да кого я обманываю, я и так это знала, не зря до мушек высматривала мелкие детали каждой страницы своей новенькой первой манги, импульсивно купленной когда была в большом городе.       Спальня, она же гостиная, она же единственная комната в квартире, на примерно тринадцать квадратов, которые удалось определить, несмотря на то, что в настолько адском сраче ясно особо и не было; скромно (читай: бедно) обставленная кухня, примерно на одиннадцать, плюс балкон на полтора максимум; ванная, до ужаса непривычная и высокая; и, наконец, небольшая прихожка и странная запертая комната напротив входа. Проверять, что там может быть, было в падлу, но каждый раз проходя мимо, возникало почти детское — иронично — любопытство. Извиняйте, яйца у нас не стальные.       Несмотря на весьма поздний вечер, я не планировала откладывать уборку. Запах немытого тела, чего-то явно протухшего и общая затхлость, сидели где-то в печёнках и, нервно оглядываясь в ожидании срыва, тыкали в голодное брюхо. Срыв пришёл, и прихватил с собой подругу злость, уже с час продолжавшую выливаться в агрессивное драянье полов, в настолько маленькой квартирке.       Желудок, до этого вроде и тихонько молчавший, начал периодически завывать раненым зверем. Кинув тряпку, не теряя злости, начала шарить по полочкам новоприобретённой кухни.       «Может мышь и не повесилась, но явно была близка к этому» — пронеслось мимоходом, когда я обнаружила мешок с рисом и сахар. Внезапно стало как-то внутренне тепло.       Когда дома всё было не самым лучшим образом, папа всегда готовил что-то хотя бы отдалённо напоминавшее магазинные сладости. Сладкая картошка, шоколадная колбаса, жаренные лепешки или сладкий рис. Обычный рис с кусочком сливочного масла и парой ложек сахара.       Маленькие ручки сжались на углах не вскрытого толком мешка, все тело словно на пару мгновений напряглось, от нахлынувших воспоминаний. Через силу втянув в грудь воздух, уселась на задницу и попыталась спокойно выдохнуть. Мы просидели в таком состоянии три дня, значит вынести пару минут и подавно сможем, да, Наруто?       Ответа, очевидно, не последовало.       Осознавать себя, как главного героя — ой, простите, осечка — главную героиню некогда полюбившегося аниме, и в последствии манги, не то чтобы не удавалось, а тупо блять не хотелось. Это страшно, особенно когда ты знаешь, что не только внутри тебя самой есть недобрые соседи, желающие тебе брюхо вспороть. Настолько страшно, что вскрыться хотелось самой, желательно быстро и без возможности опять проснуться здесь. Особенно с таким запахом.       Никогда не переносила резкие запахи и всё что с ними связано. Машинные ароматизаторы, спиртовые духи, хлорка, аммиак, с которым мне часто приходилось иметь дело, в связи с манией постоянно менять цвет волос, моча, и прочие условно неприятные запахи, так дающие в нос, что чуть ли не задыхаешься. А запах грязного тела и гниющих остатков еды я не переносила особенно сильно. Слишком часто я ощущала его когда-то давно, и возвращаться в это «давно» не хотелось даже больше, чем верить в реальность происходящего. Да что уж там, лучше уж прижиться тут, чем возвращаться туда.       Наконец отпустив несчастный мешок, оглядела прочие мелочи, имевшиеся в доступе. Классическая кухонная утварь, моющие средства, некоторые, в большинстве своём не вскрытые, продукты, и гвоздь программы, рисоварка. Мечтала ли я о ней? О да, несомненно, с моей то любовью к рису и всему что с ним связано. Но даже на самых дешманских сайтах она всегда была слишком дорогой для моих несовершеннолетних карманов. А родителям она нахрен не впилась, сколько не уговаривай.       «Чем тебя мультиварка не устраивает?» — спрашивали они после каждого чертового разговора на тему покупки моей маленькой святыни. Но ответ: «Да у них столько крутецких режимов! Только для одного риса!» — их очевидно не устраивал.       А сейчас, прямо сейчас, я стояла перед своей маленькой мечтой, пытаясь понять что и для чего, впрочем, не испытывая ожидаемого восторга. Возможность варить рис, явно не покрывала остальных недостатков пребывания здесь.       Поставив рис, строго по найденной инструкции, мой уставший мозг перешёл к тому, что я умею делать в стрессовых ситуациях лучше всего — уборка. Занять руки, означало временно перейти в автопилот, который когда бренное тельце — даже если не моё — устанет просто вырубится, и не даст проснуться в ближайшие двенадцать-пятнадцать часов. И квартира чистая, и переход во времени увеличивается — все в плюсе.       Но от чего-то автопилот всё не приходил, и я продолжала сидеть на полу, пялясь на мигающее табло рисоварки, показывающее таймер.       События последних трёх дней, слившихся в один, состоящий из бездельного лежания на кровати и периодического — панического — поглядывания в окно, не утешали. Словно если подождать, что-то да изменится, хотя бы время дня, если уж не место.       В первый день было особенное беспокойно. Очнуться не в своей квартире, не в своем теле, да ещё и не в своем мире — причем выдуманном мире — было не просто страшно, было ужасающе пугающе и до дрожи волнительно. Я пялилась в зеркало не меньше нескольких часов, если не весь день. Мыслей было много, настолько несвязных и путаных, что я не вспомню и парочки, но одну я запомнила, и вряд ли вообще забуду.       Как же я хочу домой.       Если смягчить все обстоятельства и облегчить условия, я будто бы впервые приехала в детский летний лагерь, когда была ребёнком. Ни одного знакомого лица, постоянное перемещение, новая спальня и три соседки в придачу, которые волком смотрят на твою странную внешность. И слышишь тихий шёпот, когда все трое запираются в ванной: нерусская, нерусская, нерусская. Это совсем незнакомо, это слишком много, это слишком страшно. Утопленные в унитазе вещи, ещё вчера выстиранные на руках, улитки в тумбочке, зубная паста в одежде, подножки, громкий смех и одиночество, в самом конце строя. Мама, забери меня отсюда, пожалуйста, я больше не хочу, почему они так со мной? Что я сделала не так? Чем я отличаюсь? В восемь лет это страшно до слёз и густого комка в груди.       Моя внутренняя чуйка шепчет, что здесь всё будет куда хуже испорченной одежды.       Весенний ветер, так приятно пахнущий влагой, травой и жизнью, заставляющий страницы грязноватой инструкции от рисоварки переворачиваться, гулял по квартирке через балконную дверь, подпёртую стулом и каким-то большим растением в коричневом тяжёлом горшке, выходя через комнатное окно. Идиллию нарушали лишь всё ещё смердящие пакеты с мусором, которые я с горем пополам нашла и забила до упора.       Уже чистая комната радовала глаз, до появления приятной гордости за себя. Вторая нарушительница идиллии я сама. Правильнее сказать, конечно, тело, в котором я обитаю, надеюсь временно.       Последней вещью, которую я смогу сегодня осилить — конечно же, после долгожданного обеда — это хорошая такая ванна, чтоб всё дерьмо отвалилось. Правда, глядя на это маленькое высокое нечто, почему-то зовущееся полноценной ванной, у меня возникали сомнения, получится ли вообще в ней помыться. Но потом взгляд медленно так с жующем разочарованием и даже каким-то раздражением, опускался на вроде как меня саму, и всё вставало на места. С таким-то тельцом получится, ещё как получится.       Таймер на рисоварке замигал, оповещая о готовности долгожданной еды. Кроме худобы, это тельце, по крайней мере сейчас, ещё и ростом обделено. От того пришлось со скребущим по полу звуком тащить стул обратно к крохотному гарнитуру. Он действительно был маленьким, по меркам в целом, но сейчас казался слишком высоком. Возникло ощущение, что не я стала маленькой, а мир решил внезапно увеличится, словно в насмешку над моими уже бывшими ста шестьюдесятью с лишним сантиметрами. Так-с сказать, урежем еще немножко.       Пышущий паром, белый рассыпчатый рис так и манил, особенно после незапланированной голодовки. Наложив его в коричневую керамическую миску, я невольно глянула на дальнюю комнатку. Моя чертова предусмотрительность подначивала поставить ванну набираться, а потом уже сесть кушать. Но голодный желудок урчал как умирающий кит.       Внутренне было чертовски стыдно перед хозяйкой тела, за то что я вообще посмела здесь появиться, так ещё и не есть несколько дней, поддаваясь своей слабости.       Вздохнув, я всё-таки отставила тарелку и слезла со стула. Пока буду есть вода наберётся, и сразу после еды можно будет и отдраить это тело, а там и спать лечь недалеко. За окном давно было темно, лишь местами горели огни многоэтажек.       В комнате все ещё не было идеального порядка, да и я в нём не особо нуждалась. Не хитро лавируя между одеждой, какими-то книгами, свитками и прочей шинобивской хуеты, вроде странных сандалий, я увидела девочку, лет восьми-девяти.       Снова.       Она глядела на меня несколько хмуро, сводя золотые брови к переносице. Неестественно яркие, подсвеченные желтым светом электрической лампы, пушистые волосы чуть ниже уха, пухленькое округлое личико с полосатыми щеками. По три симметричные тонкие полоски на каждой загорелой щеке. Совсем не похоже, совсем-совсем-совсем не похоже!       Снова захотелось истерично рассмеяться, как было когда я проснулась, или лучше расплакаться от раскручивающейся паники в груди, которая тянула и тянула так больно и неприятно, но слёзы, сколько не дави, никак не хотят наконец скатится вниз и распустить клубок. Неровные ногти, мягкие и детские, провели по щеке. Я чувствовала это. Оттянули схватив маленькими подушечками пальцев. Я чувствовала это. Провели самыми кончиками по шее. Я чувствовала это. Схватили челку и потянули её назад. Я чувствовала это. Я управляла этим.       Это делала я!       Так почему на меня смотрела она? С таким злым разочарованием, с таким отвращением и отчаянием?       Я медленно обошла собственноручно построенную башенку из разного рода книг, подходя к отражению. Невольно вспомнился урок физики, тема «Плоское зеркало». Отражение девочки приближается к ней с той же скоростью, с которой она подходит к плоскому зеркалу. Каково будет расстояние между отражением и девочкой, если она приблизится к зеркалу на метр? Каково будет расстояние между отражением и девочкой, если она подойдёт к нему вплотную, и зажмёт ладонью своё лицо в отражении? Каково будет расстояние между отражением и девочкой, если она подойдёт к нему вплотную, и зажмёт ладонью чужое лицо в отражении?       Через силу втянула носом воздух и выдохнула через рот. Ещё раз. И ещё.       Отшатнувшись от злосчастного зеркала, словно выйдя из транса, я запнулась обо что-то яркое, падая ничком. Удержалась бы, но усталость и слабость побеждали, заставляя сжаться на полу невольно сжав пальцами ярко-оранжевую куртку, явно слишком большую для этого тельца. Нелепые слезы подкатили к горлу, наконец выливаясь из глаз, горячими каплями стекая по переносице, по вискам. Все текли, и текли, и текли, и текли, а в голове становилось все гуще, всё чугуннее. И казалось, так прошло всего пару минут, но когда я наконец соизволила перестать шмыгать вздёрнутым носом и привстать, внезапно всё стало каким-то слишком розово.       Пришёл рассвет.       Тяжко встав, продолжая сжимать пальчиками куртку, бессовестно пнула стопку книг, от чего те разлетелись по полу, а пальцы ног протестующе запульсировали. Стараясь игнорировать всё что вообще можно, и всё что нельзя тоже, уже не церемонясь шла по кучкам вещей к кровати. Из открытого окна продолжало дуть, я высунула нос наружу, опираясь предплечьями на оконную раму, и глянула в сторону поднимающегося солнца. Итак, четвёртый день пребывания в каких-то ебенях начался.       Гудящая после внеплановой истерики голова явно не приветствовала шум воды, но вставать с места совсем не хотелось, и я продолжала молча смотреть на медленно набирающуюся ванну. Даже желудок как-то замолк, не мешая пустым размышлениям.       Что сейчас с моим телом? Могло ли быть такое, что я впала в какую-нибудь странную галлюционную кому? Могло ли всё это быть плодом больного воображения? Ну, я бы не сказала что моё воображение такое уж больное, но мало ли что. Пару лет назад я всё-таки была явной фанючкой знаменитого на весь мир аниме. Но с чего такое буквальное возвращение в прошлое?       Более насущный вопрос, что с настоящей Наруто? Может ли она оказаться в моем теле? Или же она всё ещё где-то здесь? В смысле, могло ли быть такое что я случайно как-то вытеснила её из её же головы?       Звучит как какая-то несуразица, говоря родным языком, хуйня на ножках.       Ни в бога, ни во всяких мудрецов-прародителей дзюцу, и тем более в нематериальную душу человека я не верила, да и сейчас не особо. Человек, собственно и есть хуйня на ножках, и его личность зависит от его мозга, а не от какой-то чертовщины, которую ещё и перетаскивать можно. И вот отсюда мы вытекаем к ещё одному вопросу: схуяли я сейчас вообще здесь делаю?       Что приводит либо к тому, что я неправа, либо к тому, что крыша совсем потекла.       Учитывая, что не один из вариантов меня ни капли не устраивает, стоит вернуться к вещам более материальным. Например, к остывающему рису, или скоро уже перельющейся через край ванне. Ноги совсем затекли, заныв, когда я встала и со злостью закрутила вентили.       За маленьким окошком над ванной уже совсем светало, заставив меня невольно зевнуть, выходя из ванной. Меня ждал мой дорогой рис.       Истинно — вкус детства. Я не остановилось после одной миски, и после третьей тоже. Чего греха таить, я съела всё, в попыхах запив водой из под крана, в надежде всё же не отравиться. Нужно будет вымыть посуду, причём не только тарелки и кастрюли рисоварки. Вся посуда, словно и не использованная никогда пылилась в слишком высоких для ребенка шкафах. Чтобы достать тарелку пришлось залезть на столешницу. Я уже не была удивлена количеству пустых пачек от заварной лапши и местами гниющих остатков еды, пусть и с самого начала знала что главный герой не ел ничего кроме рамена. Стало стыдно, от того что я подумала что девочка бы сто процентов питалась бы более менее нормально. Искоренить из себя гендерные стереотипы до конца ещё не вышло, сколько бы я не изучала всю их проблематику.       Замочив кастрюли рисоварки и миску, из которой я ела, тяжело вздохнула и наконец пошла в сторону ванной. На часах было уже около четырёх, я не стала слишком вглядываться, всё же, мне не нужно никуда спешить. После адской подготовки к треклятому государственному экзамену, это место даже казалось своеобразной благодатью. Но потом вспоминаешь, что оказалась в мире, где вояки прыгают по деревьям а-ля горные козлики, а какие-то поехавшие террористы собирают гигантских мифических животных, один из которых, кстати, сидит в тебе блять самой. Не лучшая позиция.       За время еды вода немного остыла, спокойно обволакивая, будто бы баюкая. Ожидаемо, это тело спокойно поместилось здесь, что продолжало немного тревожить.       Я устала, адски заебалась. Всего три дня, два из которых состояли из важного ничегонеделания, настолько вымотали меня, что хотелось отрубиться прямо здесь и захлебнуться. Соблазн просто попробовать умереть был высок, но я слишком трусливая для этого.       Даже если постоянно шутила про суицид, «клуб двадцати восьми» и прочее, сил на реальные действия не было. Как бы всё не заебывало, как бы не хотелось забыться хотя бы на немного, никогда не получалось прийти к концу, продолжая нести бессмысленное существование. Это выматывает.       Ужас, как я расфилософничалась.       Жёсткая губка царапала детскую кожу, но это отрезвляло и немного прогоняло сон. От духоты было немного дурно, захотелось слить всю воду и постоять под ледяным душем пару минут. Но что-то мне подсказывает что это плохая идея, поэтому я просто умылась в холодной воде, вылезая из ванны.       Незнакомое тело, почти-незнакомое лицо и слишком большой мир словно давил, заставляя сжимать губы и хмурить брови. В комнате становилось все светлее и светлее, и даже такая неудобная постель казалось божьей благодатью, когда я наконец-то оказалась в ней.       Постирать постельное белье я, конечно, и не подумала, от того сейчас было малость некомфортно, но это можно было бы пережить. Если бы не настойчивый стук в дверь.       Какому ебанутому черту пришло в голову притащиться ко мне в пять утра?       Со злостью откинув тонкое одеяльце, я вскочила с кровати и громко топая по полу, вышла в коридор. Глазка тут не было, и единственным решением было бы открыть дверь, что я, в общем-то, не особо любила делать. Явно услышав меня человек с той стороны учтиво кашлянул, и продолжил:       — Узумаки Наруто? — голос явно юношеский, совсем даже мальчишеский, лет двенадцати. А что отвечать-то, еб твою мать. Технически, я она, но фактически-то нет!       — Да? — с запозданием ответила, сжимая ручку двери.       — Повестка из Академии Шиноби, — мальчишке явно было неловко не меньше моего, когда я наконец-то открыла дверь. Он переминался с носка на пятки глядя в пол, и протягивая мне письмо. Прям реально письмо, с сургучной печатью.       Оглядев мальчишку и не отметив ничего примечательного, перехватила письмо, планируя закрыть дверь, все еще подозрительно поглядывая на явно генина. Он также глядел на меня, словно и не он тут незваный гость.       — Ну и чего ты ждёшь? Прощального поцелуя? — огрызнулась, поняв природу этого разглядывания. Естественно, не каждый день можно поглядеть на демона.       Захлопнув перед удивлённым лицом дверь, я прижалась к ней спиной. Это… я бы сказала, даже мерзко. Раздражающе.       Защёлкнув дверь на замок и вернувшись в постель, я внимательно рассмотрела письмо-повестку. Уф, повестка звучит не очень, сразу думаешь о плохом. Правда, ничего особенно примечательного в ней не было. Обычное письмо, с синей сургучной печатью какого-то иероглифа.       «Шиноби». Это точно означает шиноби.       Хотелось аккуратно оторвать, чтобы оставить на память — дурацкая привычка — но печать всё равно треснула. Невольно цокнув, я продолжила аккуратно открывать письмо и достала оттуда сложенный в трое лист.       Открытие номер один: оказывается Наруто уже зачислена в Академию Ниндзя и безбожно прогуливает с самого начала учебы нового семестра. Из него вытекает открытие номер два: я понимаю местную писанину, очевидно являющуюся японским языком. Открытие номер три: если в течении последующих двух недель Наруто Узумаки не явится на занятия, она будет отчислена.       Выводы неутешительные, так как вылезать отсюда вот вообще не хотелось под любым предлогом. Я только-только более-менее смирилась с положением вещей. Но, очевидно, это нужно, ведь отчислятся еще даже не побывав в этой самой Академии как-то не улыбает.       Да и что-то мне кажется, что никто и не позволит мне так спокойно покинуть Академию будущих убийц.