Ghost mine.

      В детстве, я была вечно пропадающим в никуда ребёнком. Стоило родителям отвести взгляд, как я исчезала без следа, словно и не шла за ними по зелёному-зелёному парку, пока они разговаривали между собой. Как заметят, что кого-то не хватает, да и замолкло вечно галдящее чудовище, мама сразу кидалась в панику, сканируя окружающую территорию взглядом и сетуя на, почему-то, папу. Зачастую, она могла не заметить того, что было прямо под её носом, в отличие от папы, находящего меня, даже если я убежала десяток минут назад. И даже если сижу под скамейкой, на которой сидели ничего не подозревающие старушки, обсуждающие насколько же ужасно в наше время молоко.       «Зачем, ну зачем ты опять ушла?» — шепчет мама, прижимая меня к своей груди, периодически начиная целовать в макушку. Тихого: «Я не виновата, там прыгалка была…», — она уже не слышит, уже начиная говорить с папой. Снова.       Такие пропажи происходили спонтанно и повсеместно. Моими самыми любимыми, из далёкого детства, которые я не помнила — лишь знала по рассказам, тёплыми тёмными вечерами с сладким чаем и завыванием пурги за окном, были пара историй, когда я исчезала в торговом центре и на пляже. Они были самыми несуразными и старыми, от того наверное такими смешными, что я слышала их и не помнила описанного происходящего.       Между ними, моими исчезновениями, была одна общность — если меня не находили первыми, я всегда легко находила родных и возвращалась сама. Тогда у меня был ориентир — папа, мама, сестра. Теперь же я одна собираюсь выйти в этот чёртов мир. И это до усрачки страшно.       Тяжело вздохнув, я в очередной раз проверила содержимое рюкзака, сидя на порожке, свойственном японским квартирам и домам. Старая привычка, передавшаяся мне от мамы — вслух перечислять всё, что мне нужно взять, проверяя руками, что уже собой. Гребешок, резинка, деньги, учебник по географии, ключи, и ещё раз, когда уже обулась в темные сандалии, глядя на непривычно торчащие из носка пальцы.       — Рюкзак, ключи, — ещё раз пробормотала, всё поглядывая то на злополучную дверь, то на окно, через которое было видно темень улиц.       Страшно, но раз уже решила нужно выйти и не робеть, как бы не пугала новая местность. Тем более, что я уже вдоль и поперёк изучила две улицы — ту, что была видна из окна и ту, что была у балкона — значит вполне могу пройтись по ним. Людей из-за праздника много, легко затеряться, а дом достаточно высокий, чтобы быть заметным издалека. Я легко смогу вернуться, и если понадобится, не выходить из дома ещё с недельку.       Чуть ли не дрожа от волнения, медленно отворила дверь, по-грабительски оглядывая открывшуюся территорию. Выход из квартиры вёл сразу на уличную площадку, всё же накрытую сверху потолком, но оставаясь открытым с двух сторон. Снова ощущая себя так же, как и было с учебниками, словно я самолично отрезаю себе пути побега, я вышла из квартиры. Выдох вырвался сам собой, и с щелчком закрывающегося замка, я должна запереть свой страх в стенах этого дома.       Со следующим вдохом я уже шла к лестничному пролёту, видному из-за угла.       Четырёхэтажный дом мало чем отличался от других домов, в которых я жила. Вдоль коридора, который в отличие от моего этажа был закрыт и находился в здании, по правую сторону шли двери в квартиры, а по левую — окна, выходящие на другую улицу и упирающиеся в соседним дом. Местами моргающие лампочки напрягали, как и неестественная тишина из квартир. С одной стороны вроде уже поздно, с другой же — праздник, так к чему рано ложится?       Но уже на первом от меня этаже я услышала шум, из квартиры, помеченной буквой D, она находилась недалеко от лестницы, в трёх квартирах, из-за чего что именно там происходит не было слышно, но меня напряг мерный стук об стену. Будто кого-то, схватив за волосы на затылке, вбивают в стену. Чем ближе я проходила, тем отчётливее были слышны и тихие стонущие крики. Женские.       Встревоженно прижавшись к двери и вслушиваясь, я продумывала, что мне стоит сделать. Я в теле ребёнка, так что помочь сама вряд ли смогу. Отвлечь, и позвать кого-нибудь из соседей? Вполне могут послать куда подальше и наказать не лезть в чужие дела. Спроецировать пожар? Может отвлечь, правда жертве шибко я не помогу.       И только потом до меня дошло, что соседи просто трахались. Отлипнув от двери и посмеиваясь, я вернулась к лестнице, медленно начиная хохотать. Я стала чертовски мнительной лишь за несколько дней и это, черт подери, плохо. Такими темпами к генинству я совсем свихнусь.       Всё ещё посмеиваясь, я спустилась уже не задерживаясь на этажах, едва ли окидывая взглядом, во избежание казусов, в копилку уже произошедших. Этажи почти не разливались между собой, только мигающие лампочки у каждого были свои — на одном их было аж четыре, а на первом только одна на противоположном конце коридора.       На стенах, такого же светло-зелёного оттенка как и в квартире, лишь за исключением деревянных панелей, которых были только в коридорах, висели постеры, перекрывая трещины и грязные пятна. Пол тихонько поскрипывал под ногами, звуча зловеще в полутьме. На этом этаже не было окон.       Застыв у двери, вроде ведущей наружу, я уставилась на ручку, едва ли чуть ниже моего плеча. Сомнения заставляли теребить рукав черной кофты маленькими загорелыми пальчиками. Простояв пару минут, молча втыкая в пошкрябанную поверхность двери, я уже успела десять раз передумать, решая развернуться и идти домой. Желательно ещё не выходить пару суток, сгорая от стыда не пойми перед кем. Может, я просто не готова принять всю материальность и действительность происходящего, и мне нужно ещë время?       — Ага, и потом этот придурок..! — будучи в своих мыслях, я не заметила как ко мне медленно начал приближаться шум болтовни — уже на самом лестничном пролёте показался мужчина, на лице которого что-то сверкнуло. Большего я не рассмотрела, резко открыв дверь и выбегая из дома.       Ребёнок, лет двенадцати, оглянулся на резко выскочившую из подъезда и озирающуюся меня. По сравнению с ним я, конечно, бóльший ребёнок, и всё ещё не воспринимаю себя таковой. Улыбнувшись и кивнув ему, вероятно вгоняя в непонятки, я отошла от входной двери, надеясь, что те ребята не заметили моего стратегического отступления. Уж лучше оказаться на улице, нежели стоять и ждать пока эти чуваки уйдут.       Улица, раскинувшаяся передо мной, казалось другой стороной монеты, отличной от той, что я видела сверху. Значительно выросшие дома, глядящие сверху вниз светящимися в ночной темноте глазами окон, и даже малость пугающие своими непривычными размерами. К яркости местной архитектуры, сильно отличной от моего старого серого города, постоянно видя еë из окна, я более-менее привыкла и немножко восхищаюсь насыщенностью цветов этого странного города-деревни.       Усилием заставив себя не обернуться, я рывком натянула капюшон — из подъезда вышли те ребята, судя по хлопку закрывшейся двери. Их громкие голоса быстро смешались с остальной какофонией звуков праздной улицы. Людей было даже больше чем я предполагала, и я действительно боюсь всматриваться в их лица.       Это было своеобразным хобби раньше — разглядывать лица людей. Или скорее странностью. Я не могла не вглядываться в чужие лица, бесцельно, порой даже неосознанно. Так было с детства, но только с возрастом я начала понимать, насколько это было странным. Другие люди так не делали. Другие люди не боялись встретить знакомые, когда рассматривали идущих навстречу прохожих.       Потом я нашла оправдание — впрочем сломалось оно быстро — рисование. Я начала убеждать себя, что смотрю на людей чтобы нарисовать их. Но никогда не рисовала.       Здесь я точно не встречу знакомых мне лиц. И, возможно, это хорошо.

***

      Поток людей сильно поредел и замедлился, по сравнению с тем, что было днём. Тогда создалось впечатление, что все люди деревни вышли на шествие по всем этим узким улочкам — даже лавки, казалось, были везде. Сейчас многие лавки закрылись, поисчезали навесы — всë же на часах было уже ближе к половине десятого, и люди по большей части разошлись по домам, и, возможно, кабакам и пабам. Последнее уже представляло опасность для моей персоны.       Пьяных людей я всегда боялась. Иногда поражаюсь себе, с таким количеством страхов, остающейся социально активной.       Из лавок выглядывали уставшие, но довольные люди, их лица освещали то тут, то там развешанные круглые фонарики разных цветов — преимущественно красные и жёлтые — или гирлянды, протянутые над головами прохожих. Множество различных сувениров, керамическая посуда, ковры и ткани, игрушки, кухонные ножи, тиры и прочие игры, и, конечно же, самая разнообразная и многочисленная еда. Вероятно, там было ещё больше товаров, которые я не доглядела, но я и не планировала покупать что-то — хватило одного случайного взгляда переменившегося в лице торговца на мое лицо, когда я загляделась на красивый расписанный керамический кувшин, и небрежного: — «Проваливай», — чтобы хоть какое-то желание купить что-нибудь пропало, вместе с лицом Наруто, скрывшимся за капюшоном.       Неприятно, чертовски, блять, неприятно.       Немного зачарованная открывшимся мне кусочком мира, за которым я так долго и давно наблюдала, не спала ночами, смотря серию за серией, я дошла до конца улицы наткнувшись на развилку. Поворот налево открывал вид на постепенный спуск улицы вниз, где огней становилось только больше, как и людей. Вправо же становилось темнее — лишь несколько фонарей освещало вытягивающуюся улицу, да и свет из окон многоквартирников.       Конечно же, я повернула налево. Нахуй приключения, чтоб им жизни весёлой где-нибудь подальше от меня.       Вдоль склона лавки заменили магазинчики, да и в целом на этой улице было больше магазинов, нежели установленных временно лавок. Застеклённые двери кофейни, немного настораживали темнотой за ними, после яркой праздничной улицы, на пару с мигающим фонарем рядом. Хоррор, о внезапно опустевшем городе, тут вышел бы отличный и просматриваемый.       Но мне всегда больше нравились зомби-апокалипсисы.       Толпа странно поредела на склоне, оставаясь полноразмерной на предыдущей улице и следующей. Здесь даже украшений было значительно меньше, и это до странного удручало. Жилые дома были лишь за полосой небольших маркетов и кафешек. Действительно, словно покинутая улица.       Была бы, если бы я не заметила в проулке между закрытым магазином, за витринами которого в темноте поблëскивали расшитые золотыми нитями кимоно и маленьким заведением, по всей видимости являющимся магазином детских игрушек, темную фигуру, раскуривающую сигарету. Было непривычно видеть мир таким четким — рассмотреть человека в темноте раньше казалось почти невыполнимым — но меня привлекло не это.       На, явно женственные, я бы сказала утонченные, облачённые в неразличимого в темноте оттенка юкату плечи спадал каскад голубых кудрей. Неестественно яркие, чертовски красивые волосы, на которые я не могла перестать смотреть, застыв посреди, благо почти пустой — компанию мне составлял лишь дремлющий на карнизе другой стороны улицы кот — дороги. Они были даже не голубыми — у корней они словно были темнее, глубокого синего оттенка, а может это была всего лишь игра света. Где-то у её ушей они становились почти лазурными, темнея к концам.       Я чувствовала себя словно я вернулась в детство, когда впервые ездила в лагерь на море. С детьми, своими тогдашними ровесниками, я отнюдь не ладила, ощущая себя рядом с ними прокаженной. Но со взрослыми, или старшими ребятами, всë было иначе. Старшие девочки ласково звали меня талисманом — я была ребёнком в отряде старших, чтобы рядом всегда была сестра. Как-то случилось, когда мы приезжали в аквапарк, я умудрилась потерять свой отряд, затерявшись между колоннами ребят из других лагерей. Мне помогла девушка, как сейчас помню, лет четырнадцати, с короткими ярко-голубыми волосами, с туннелем в одном ухе и рюкзаком, напичканном значками и нашивками.       Я успела малость влюбиться в неё, и, пожалуй, в яркие волосы.       — Чего тебе, ребёнок? — её голос, на удивление низкий, с лёгким весельем припорошенным мягкой озадаченностью, заставил немного вздрогнуть и отвести взгляд. Внимание её тёмных глаз сосредоточилось на мне, и оттого стало немного не по себе. За последние пару суток, она была первым человеком, заговорившим со мной.       — Вы очень красивая, — сорвалось на удивление спокойно, отнюдь не так, как я себя чувствовала. Смущение, восторг, своего рода печаль — лишь малая часть чувств, которые я смогла разобрать в мешанине в груди.       Глаза девушки округлились, она повернулась ко мне всем телом — до того она стояла лишь повернув голову — и неожиданно громко рассмеялась. Я невольно подхватила эту вспышку веселья, чувствуя приятное тепло от даже такого малого и странного общения.       — Это не совсем то, что я привыкла слышать от детей, знаешь, — её губы, полная нижняя и почти совершенно тонкая верхняя, подкрашенные красной, скорее винной, помадой, сложились в очень красивую улыбку. — Как тебя зовут?       — А вас? — губы сами собой сложились в лукавую улыбку.       — Сразу на фронт, ребёнок? Я Уме, — местная адаптация «не в бровь, а в глаз»? — Раз уж так, Уме Маэда. — её мягкая усмешка, заставила застыть, глядя на узор её юкаты на спине. Во внезапно оглушающей тишине, не было слышно ни одного её шага, но через секунду после её разворота от меня, она исчезла в темноте проулка.       С некоторым сомнением, я сделала несколько шагов к темноте, заглядывая. В проулке было абсолютно пусто, только звёздное небо проглядывалось над тупиком.       — Господи, помилуй, — невольно сорвалось, когда я отходила от проулка и продолжала ход по улице. Вот встречаешь красивую женщину, а она сразу уходит от тебя — жизненная несправедливость.       Люди снова начали появляться вокруг, стоило свернуть с улицы направо — это был не жилой квартал, а та самая торговая улица, от которой извечно шëл шум, ставший моим своеобразным соратником. Или, правильнее сказать, якорем мнимого спокойствия, заставляющим продолжать уверять себя в реальности происходящего. Я снова начинаю думать об этом и это раздражает.       Странно, что вместо ожидаемого страха и паники, меня преследует раздражение тасующееся с восторгом и удовольствием от прогулки. Признаться, я жуткая любительница долгих прогулок, до истертых до мозолей пальцев, усталости и болящего голеностопа, и сотней и сотней мыслей проносящихся в голове раз за разом. Гуляя, мне нравилось периодически выключать музыку в наушниках, вслушиваясь в звуки родного города, покупать шаурму с дешёвым кофе или булочки.       Взгляд зацепился за маленькую лавку, на которой сразу и готовила женщина, и, наверное, это самая старая женщина которую я когда-либо видела. Еë волосы были не то что седыми — белыми, не желтея от света ламп, скорее будто подсвечиваясь серебром, а лицо, непрекращающееся улыбаться, было покрыто паутиной морщинок — возможно, она даже старше чем я думаю. Обвисшая старая потемневшая кожа еë шеи контрастировала с седыми волосами, но еë руки были ловки и быстры, наливая тесто в форму рыбки и накладывая туда следом начинку. У меня собралась слюна во рту, стоило втянуть воздух с запахом еды поглубже, живот заурчал, жалуясь, что последний раз ела я днём.       Она посмотрела в мою сторону, сначала недоуменно, как впрочем и я на неё, а затем улыбнулась подзывая рукой. Подойдя к столу, я уставилась на неё в том же недоумении, но она просто продолжила готовить. Я слышала об этом японском блюде, но название никак не приходило в голову. Что-то связанное с рыбами, что до глупого очевидно.       Чуть-чуть улыбнувшись, я продолжала смотреть как старушка выкладывает готовые пирожки на плоскую тарелку, больше напоминающую стеклянный поднос, и снова начинает по новой. Сколько она уже здесь стоит? Я немного даже возгордилась за неё, как и стало немного жаль, что возможно она делает это далеко не из своего большого желания, а от недостатка денег.       Не менее ловко старушка подхватила бумажной упаковкой рыбку и, молча, протянула мне.       — А, эм, спасибо, — принимать угощение было немного неловко. Кивнув, старушка махнула рукой, теперь отгоняя меня. С заминкой коротко поклонившись, я с сомнением отошла от прилавка.       Глупо будет сказать, что я не надеялась на это. Тратить деньги, понимая насколько плачевно твоё положение чистейшая глупость, на которую я бы точно решилась, если бы старушка не отдала бы мне пирожок бесплатно. Скупердяйство в купе с импульсивными покупками — ужасное сочетание, с которым я, впрочем, вроде бы неплохо уживалась. Когда могла положиться на подушку безопасности в лице родителей, ага.       Откусив рыбе кусок головы, я снова оглядела улицу, по-большей части заполненную магазинами, буфетами, кафе и ресторанами, чайными и мастерскими. Она была значительно шире других, из тех что я уже видела, и дорога наконец была асфальтирована. Гирлянды фонарей были протянуты между столбами на разных сторонах, продолжая освещать улицу, скрывая вид чернильно-синего неба, усыпанного мелкими крапинками звëзд. Где-то справа даже виднелся бледный месяц, но, все же, огни улиц сильно перекрывали естественный свет. Покусывая рыбку, я продолжала идти вдоль улицы, больше концентрируясь на зданиях и небе, нежели на окружающих.       Я успела заметить приближающиеся фигуры, но не увернуться от налетевших на меня мальчишек, громко хохочущих и слишком быстро говорящих, что я не успевала разобрать их речь и понять, о чем они говорят, хватая меня под руки и утаскивая. Буквально вырвав у меня из рук рыбку — тайяки, вспомнилось не к месту — они крепко сжали мои руки, заставив внутренне сжаться от ужаса. Их было много и они держали меня. Крепко.       — Ксо, да это же ты! — детское лицо, перекошенные странным диким весельем, оказалось чрезвычайно близко, не давая толком его рассмотреть. Кто-то продолжал крепко сжимать тонкие запястья Наруто.       Мальчишеские руки, с грязью под ногтями и с мозолями на подушечках, крепко сжимали мои руки, но долго смотреть на это мне не дали. Они держали плечи, бока. Мальчишка, который заговорил со мной, резко схватил меня за щеку, смотря уже не весело.       — Как ты смеешь не слушать речь старшего? — зло сказал он. Через секунду голова резко дёрнулась в сторону, щеку обожгло. Он ударил меня.       Даже в самом детстве, единственной кто мог ударить меня из дворовых ребят были брат или сестра, и то, зачастую это было дома и когда мы сильно ссорились. Другие просто не могли утереть мне нос, — я была выше и крупнее всех своих ровесников — зная, что им прилетит не только от меня, но и от моих многочисленных двоюродных сестёр и братьев. У меня был своеобразный авторитет.       Но здесь нет ни его, ни родственников. Здесь нет ни-ко-го.       Они действительно старше. Выше, сильнее. Их руки покрыты мозолями от тренировок. А мне едва ли семь лет. У меня явный недовес, тонкие пальчики с обломанными ногтями, выпадающие волосы, худые руки и ноги.       Второй удар пришёлся по животу, выбивая весь воздух. Почему никто из прохожих не реагирует? Где они? Где я? Едва успеваю поймать взглядом быстро уходящую женщину, прикрывающую ребенку глаза. Но она далеко. Куда они меня потащили?       Свет праздничных фонариков медленно исчез, скрываясь за поворотом.       Я пропала.