***
Зинадиа Петровна стояла и смотрела. Стояла и смотрела на дом, что больше не принадлежит ей; на безбрежный массив леса, уносящийся вдаль чёрными вздыбленными волнами, что так же больше не её; на тяжёлый небесный купол, нависший над грешною землю — ни одно, ни другое теперь не являются частью её жизни… Которая тоже уже не её. Всё, что некогда было её по праву теперь принадлежит другим созданиям: дом — девочке Лере; лес, земля, небеса — живым; её душа — ангелу смерти Самаэлю. Дух, ещё хранящий воспоминания земного пути, содрогался, как гонг от удара несправедливости, страха предначертанной неизбежности. Он хотел скрыться в самой тёмной норе, утонуть в склизкой жиже размоченной земли, лишь бы вновь не видеть горящий янтарным пламенем взор мрачных очей смерти… Двенадцатикрылый серафим вскоре явится за её жалкой дрожащей оболочкой, как называла себя Зинаида Петровна. Горячая точно кипящее масло страсть к жизни, неутолимый голод ощущений материального обожгли смертельный хлад костлявых пальцев, сомкнувшихся вокруг эфемерной материи души. Самаэль отпустил её на положенный срок — сорок дней. Сегодня истекал последний. Лишь только секундная стрелка в своём торопливом беге минёт отметку XII, как тут же сладостная свобода Золушки превратится в агонический ад вечных мук… «Ведь Самаэль не приходит за другими. Практически никогда», — полупрозрачная энергия начала рябить на размытом фоне леса. Зинаида Петровна может быть лишь дважды в жизни испытывала столь жестокие пытки истинного инквизитора, борца против ереси счастья, — ужаса. Первый раз — казнь мужа, второй — своя собственная смерть. «Проклятая старая дура! Неужели ты рассчитывала нежиться на райских облачках, потягивая из соломки сладкие воды рек Эдема?! И это после всего, что ты сделала?! Да по тебе уже от нетерпения черти плачут, всё ждут, проклятые, не дождуться, когда тебя за твои косы Самаэль лично в обитель их господина приволочет! Взять хотя бы эту девочку Леру… Чем ты, злобная корга, отплатила ей за её доброту и терпение к твоей скверной, как прокисший кефир, персоне?» — Зинаиде Петровне казалось, что её жалобный стон слышится в завываниях ветра, хотя на самом деле души не могут издавать звуков, говорить в привычном для людей виде. Вся речь, срывающаяся в пропасть злобного крика, отчаянного плача, обильного, как этот непрекращающийся ливень –вся она воспроизводилась в сознании эфемерной оболочки, слышалась ею скорее по привычке, нежели потому, что так происходило на самом деле. Рябящий дух поднял голову. Стрелы капель проходили сквозь туманное тело, а несущиеся, как гоночные квадриги на арене Большого цирка Рима, порывы ветра не могли смести странного зрителя, развеять морок. Она стояла и смотрела. Стояла и смотрела, и слушала, как мученически стонут сосны. Словно бы для неё уже настал час сошествия во тьму Преисподней. Ломаные, протяжные, завывающие звуки боли — её голосом говорил с ней муж, Михаил Павлович, смотря на бледное заплаканное лицо жены пустым взглядом почти-мертвеца. Зинаиде Петровне на мгновение показалось, что натиск воздушной стихии поумерился, и сосны замерли чёрной колоннадой, подпирающей серый свод, расписанный золотом и яркими цветами по сюжету картины Асканзия Исаака «Суета Сует и всяческая суета». Она вновь видела длинный вытянутый овал мраморной ниши в середине залы суда. Мраморные стенки всего в полметра высотой опоясывали лобное место, давя на сознание преступника напоминанием о стенах его будущего вечного дома — могилы. Над смертным одром возвышались стены коричневого мрамора, чёрная колоннада, увенчанная мрачным золотом коринфского ордера, а с потолка на осуждённого взирал с мудрой печалью великий царь Соломон, протягивая руку с растопыренными пальцами по направлению к трибуне судьи. Словно из глубин сознания раздавался сильный низкий голос страха: «Внемли и смотри, смотри и внемли, о жалкий злодей!» Тьма колебалась в дьявольском танце, глумящимся над провальной попыткой огня огромных чашеобразных жаровен на античных постаментах одолеть её зыбким оранжевым светом. Зинаида Петровна чувствовала жар одной из таких, ведь она стояла совсем рядом с мраморной глыбой. Её гордость — пышные длинные волосы, тогда ещё каштановые, без вплетения серебряных нитей горя прожитых лет, казались её тяжёлым грузом, который хотелось сбросить с высокоподнятой головы. Она не смела потупить взгляд, показать этим выродкам всю глубину её скорби. Ненависть карих глаз омывала каждого, на кого они смотрели с холодным презрением древних мраморных идолов. Надутые от осознания чувства собственного достоинства, преисполненные радости, что гнойники не их грешков оказались вскрыты скальпелем правосудия маги теснились в половине зала предназначенной для свидетелей, обнесенной мраморным заграждением. В твёрдой, как этот камень, такой же холодной душе теперь пылало огнём Последнего дня Помпеи губительное желание опрокинуть жаровню, разнести кипящей в сердце магии энергией этот элегантный гадюшник в прах. Но нет! Нельзя! Ведь эта опрометчивость погубит то, ради чего лишь он один должен принять мучительную смерть — её свободу и жизнь. Бледный призрак самого себя, слабая тень былой жизнерадостной энергии и силы — Михаил Петрович стоял коленопреклоненный, с заведёнными за спину руками, обездвиженными многочисленными переплетёнными кожаными ремнями, испещренными рунами. Слабый голубоватый свет знаков — единственное яркое пятно на плите идеально белого мрамора. С обоих боков заключенного стояли маги в чёрных балахонах на подобии монашеской одежды, с безразмерными многослойными конусами капюшонов, плавно переходящих в черные маски. В провалах прорезей для глаз пугающе ненатуральными казались белки и темные зрачки — единственное отличие конвоиров-палачей от обезумевших неупокоенных душ. Муж стоял и смотрел. Стоял и смотрел на судью, ибо не мог повернуть голову, чтобы взглянуть на ту, воспоминание о которой он желал пронести сквозь космическое пространство Чистилища. Однако при любой попытке двинуть головой конвоир-палач сжимал пальцы в чёрной перчатке на плече осуждённого, да так, что в боли у последнего растворялось всякое жаление перечить железной воле Правосудия. Но по напряжённой спине под белой туникой, по усыпанным синими цветами синяков и ссадин рукам, по нервно вытянутой шее Зинаида Петровна видела глазами обезумевшей любви, как он того желал. Последнее, такое простое желание, незначительное для ведения дела, однако невыполнимое в связи с туманными предрассудками советников Ассамблеи Магов России. «… Вы обвиняетесь в нарушении Закона Мерлина от 675 года пункт 97 подпункт 3 о Заключении союзов с вампирами для причинения какого бы то ни было вреда носителям магического дара», Закона Мерлина от 675 года пункт 99 подпункт 2 о «Умерщвлении носителя магического дара, используя для того проклятия для воплощения которых требуются человеческие жертвоприношения»…» Законы оглашались один за другим бесстрастным голосом главы совета Ассамблеи Магов России. Застывшим в болезненном ужасе, оттого ещё более холодным, чем обычно взглядом Зинаида Петровна смотрела на квадратное лицо с резко высеченными скулами, дугами вздымающимися над впалыми щеками. Широкий подбородок был сокрыт под переплетающимися жёсткими волосами бороды, напоминающей старую потрёпанную губку. Посеребренные временем черные пряди волос несколько небрежно касались широких плеч, топорщащимися кончиками указывая на все стороны света. Раскосый разрез глаз придавал этому лицу выражение лисьей хитрости. И впечатление ещё более усиливалось, если кто-то решался засмотреться на тёмно-синюю радужку, что точно море переливалась всеми оттенками синевы в зависимости от освещения. Ярослав — сильнейший маг России. По крайней мере так считается, раз он смог стать «первым среди равных». Она несколько раз видела, как он с лёгкостью поднимал в воздух всю мебель в помещении лишь для того, чтобы найти обронённый платок. Сейчас он с такой же пренебрежительной лёгкостью зачитывал приговор, пробегая по чёрным линиям символов глазами, как генерал, проводящий смотр своих легионеров. Зинаида Петровна беспомощно скрипнула зубами. Воспоминания о каждом совершённом злодеянии окатывали сознание волной пережитых образов. Картинки возникали на миг и разлетались брызгами о саклоподобную твёрдость слов судьи. «…Об умерщвлении носителя магического дара, используя для того яд»… «Основа — белладонна. Юлия не мучилась долго, о, нет, мы были милостивы к ней! Проклятая ведьма умудрилась поцапаться с вампиром… Он был слишком богат, тварь кровососущая, а нам нужны были деньги!» — отчаянно вопило желания оправдания, перекрывая возгласы совести. «…Об умерщвлении носителя магического дара, используя для того заклинание адского пламени»… «Павел Зельевар, будь он трижды проклят, схоронился в Сибири — едва смогли найти и то благодаря продавщице из местной продуктовой лавки, рассказавшей о таком мужчине, который часто медовые пряники покупает… Ловко выкрал яд из слюны цербера у этой ведьмы Валерии — он поплатился сполна, а она заплатила нам сполна. Старинный рубин в обмен на жизнь незнакомца — простой выбор! Нам нужно было ещё немного денег!»… «Умерщвлении носителя магического дара, используя для того холодное оружие»… «Аннабель умерла во сне… Да разве же это не славная смерть для той, что увела чужого мужика? Милосердная! Миша колол прямо в цель! Она вскрикнула лишь раз! Нам нужно было ещё несколько золотых, чтобы воплотить нашу мечту…» — И это лишь доказанные преступления, коих, без всякого сомнения, Вы совершили намного больше, что подтверждается косвенными уликами. «Многим, старый импотент, многим больше!» — мысли рычали в голове голосами заточённых в клетки зверей, пытающихся побороть твёрдость железа крепкостью своих зубов. Они раздирали дёсна в кровь — так же и невысказанные слова разбивались о барьер, стекая по невидимым стенам кровавыми разводами бессильной яростной скорби. Зинаида Петровна желала разрезать праздную толпу зрителей, упасть на мраморное дно будущей могилы, в стенах которой, однако, будут лежать, окутанные саванном вечного сна, два родных друг для друга тела. Но она знала, как бесплодна была эта безумная мечта! Низкие перегородки, чёткой линией разделяющие место для свидетелей и лобное место, мерцали бледно-голубым светом рунической магии. Лишь только она постарается прорваться сквозь сложно переплетённые потоки энергии, то магические потоки в тот же миг пронзят её тело, не убивая, но обездвиживая. Тогда её прахом рассыплется жертва мужа, который, отдав себя в руки палача-Правосудия, оставил жену невиновной перед ужасающими очами в прорезях черной маски. «Ты меня ненавидишь, старый козёл! Иначе как объяснить твоё желание оставить меня… Одну… Безутешную, безумную, как последний голодный вампир, в этом проклятом чёртовом мире?!» — голос, срывающийся на крик, тяжелел, звучал тише под толщей слёз отчаянного рыдания. В тот день Зинаиде Петровне едва удалось выкупить за припрятанный жемчуг несколько минут свидания с обречённым на смерть мужем. «Именно из-за того, что люблю не могу позволить тебе покинуть мир вот так мучительно, жестоко. Коль захочешь — найти способ прервать жизнь, это намного легче, чем зародить её… Нам ли не знать?» — его вечно ровный тембр перекатывающегося, как шёлковые волны моря Айвазовского последней лаской услаждал напряжённый до предела слух несчастной женщины. «Нашёл о чем вспомнить… Мы не могли оставить этого ребёнка, у нас практически не было денег даже на жильё!» — она будто не прислонилась, а вросла выпуклым лбом в решётку камеры, холодными прутьями обжигающими кожу, напоминая о нестерпимом хладе смерти… «Верно, моя ведьма, верно… Однако так долго мы не могли, желали! Ох, в этих словах заключена наша жизнь, не так ли, моя ведьма?» — его истёртый в кровь палец обогрел родным теплом чистый выпуклый лоб. Тогда и сейчас хотелось разодрать зубами этот мир, будто он был картонной декорацией, отделяющей их от истинного блаженства счастья. Беспомощно скрипя, клацая зубами, она горела изнутри всеобъемлющим пламенем бессилия, смотря на своего милого тогда, в непроницаемой для света, звуков и сочувствия камере; и сейчас, глядя безумием на чёрных палачей, коршунами нависших над сгорбленной, разбитой фигурой Михаила Петровича. — Привести приговор в исполнение! «Молю! Нет!» — ей казалось, что слова громом разорвали в миг обрушившуюся на залу тишину; её ноги будто оттолкнулись от начищенной мраморной плиты, тело поддалось вперёд. Однако в реальности она стояла неподвижно, как жертва Медузы, чей роковой взгляд сейчас проглядывал из прорезей маски. Конвоиры-палачи резко повернулись к Михаилу Петровичу. Тот дёрнулся, поёжился, согнув плечи и тут же стал казаться меньше. Руки лихорадочно дёргались в сети светящихся пут. Прозрачные капли пота крошечными бусинками блестели в скудном свете: будто само тело оплакивало свою скорбную участь. Безучастные руки сжали плечи Михаила Петровича. Вокруг свободных рук палачей начали извиваться голубые змеи энергии, обретающей всё более насыщенный оттенок. Последняя отчаянная попытка обречённого завершилась воплем боли, заставившем содрогнуться нерушимый свод и изображение мудрейшего из царей. Так казалось всем, кто присутствовал при этом воплощении возмездия за всё то причинённое горе, что было оценено в драгоценных камнях и суммах денег. Синий свет сочился из чёрных ладоней, прижатых к груди под белой туникой. Зинаида Петровна стояла и смотрела. Стояла и смотрела, и знала, что за пытку выносит сейчас организм её мужа. Тончайшие потоки магии длинными иглами прокалывали кожу, постепенно проникая в циркулирующие энергетические потоки, сплетённые, как сеть вен и артерий, ведя к своему сердцу — сердцу магии. Оказавшись зажатыми в полупрозрачных трубочках иглы набухали, расширялись в ограниченных пределах. Михаилу Петровичу казалось, будто ему в тело монтировали железный скелет, чьи металлические кости крошили его собственный, измельчая в труху, разрывая ткани органов, рассекая мышцы. Иглы удлинялись, набухали, расширялись — две энергии: своя и чужая вступали в противоборство, создавая прожигающий поток. Он медленно обжигал каждую частицу тела, словно кипящее масло, выливаемое его мучителями медленно, по капле. Его яростный вопль, её яростные всхлипы заглушал одобрительный гул голосов. Словно обезумевшие от запаха крови римляне, они требовали зрелищ даже без хлеба. Ведь то был не бой рабов или представление презренных мимов — это свершение правосудия, возмездие, совершаемое во имя невинно погибших магов, чьи нити жизни были оборваны этой дрожащей в конвульсиях рукой. — Так и надо проклятому ублюдку! — Люцифер займется им по ту сторону… — Вы слишком жестоки! — Он — ещё хуже! Павел Зельевар, Юлия, Аннабель и ещё многие невинно погибшие пусть ликуют, ибо хотя бы раз в век Справедливость покарала виновного! — Да он сейчас взорвётся! Зинаида Петровна медленно тлела в этом аду звуков разъярённых голосов, синего цвета пламени и тошнотворной удушливости жжёной плоти. Торжествующий мрак своей победоносной гордостью затмил свет. Лишь его жалкие крохи — голубые фосфоресцирующие сплетения рун на кожаных оковах слабо мерцали, угасая постепенно, как жизнь того пленника, которого сдерживала их энергия. Она видела в изнурённом голубоватом свете потоки кровавой слюны, слёз, струйки крови, брызнувшие из носа мужа. Алыми разводами растекалась жизнь на белоснежном мраморе под печально-мудрым взором царя царей Соломона… Чтобы не обезуметь, Зинаида Петровна подняла взгляд полный страшной мольбы на неподвижный лик Иедидиа чьи немые уста словно бы шептали: «Но достиженья жизни — иллюзорны,//Нет радости: «Всё суета сует». Тогда её мир погрузился во тьму, а когда её рассеял взявший реванш свет, то неспокойный дух Михаила Петровича искал счастия уже не в этом мире… «Завоспоминалась опять… Уже нечего мечтать, всё равно скоро увижу. Пусть и в Аду, но увижу. Пока что же…» — дрожащий свет дрогнул волнами полупрозрачной материи. — «Пока что же взгляну на своего агнца, который привёл в дом волка». Зинаида Петровна качнулась и поплыла над коричневой жижей земли, прорезанной зелёными полосами травинок. Дождь не мог смыть, ветер — развеять эфемерную оболочку души. Она оставалась непоколебимой, такой, какой была в костяном саркофаге бренного тела. Стены родного жилища пропустили дух, радостно принимая его в крепкие объятия, как кого-то дорогого, вернувшегося из долгого путешествия. Неуловимая энергия родного дома наполнила счастьем несчастный призрак лишь на миг. Вместо кирпичной кладки перед глазами простерлось длинное полотно счастья и огорчений, что видели эти стены, впитав их, смешав с крохами обожёной глины. Но перед взглядом Зинаиды Петровны открылся серый мрак спящей гостиной. Лишь только мерно тикающие часы на каминной полке грубо прерывали безмолвную речь тишины, погружающую в блаженный сон всё — от живого, до мёртвого. Бывшая колдунья качнулась дымным сгустком энергии. Но сдвинуться не смогла. Стыд сковал, не позволяя преодолеть пока что ещё крохотное расстояние, отделяющее живую колдунью от мёртвой. «Вы хотите сделать меня… кем?» — надрывающийся от страха голосок Леры до сих пор тревожны звоном совести раздавался из тёмных глубин воспоминаний. «Я то уж думала, что это я тут единственная корга глухая! Чародейкой, волшебницей, колдуньей — называй как душе угодно! Только не этим треклятым словом «ведьма». Так называли тех, кто силу от дьявола, читай самого Люцифера получил… Лично я его не видела, на шабаш не летала, ничего ему не целовала. И ты не смей! Даже не думай связываться с нечистым и его прихвостнями!.. От людей не отвяжешься, а эти тебя за косы в пекло утащат — только прояви слабость, пожелай отдать им душу в обмен на какую-нибудь паршивую дрянь на подобии любви прынца. Тебя я выбрала потому, что ты духом сильна, от искушений отмахиваешься брезгливо, как лошадь от мух. Очень редкое качество, поверь старой ведьме!» Так говорила Зинаида Петровна, мысленно вонзая кинжал в бархатную мантию Ярослава. О, как будет злиться сильнейший маг России! В какие причудливые змеи энергий сплетется его ненависть, когда ему не удастся получить её дом со всеми сокровищами, что она и её предки скопили за долгие века занятия колдовством. «Пусть ты и не была рождена магом, но, как некоторые наши говорят, даже великая Селестия не от рождения колдуньей была. Ты, конечно, нос не задирай и не рассчитывай тут на лавровый венец славы, но мощь древних знаний, собранных моим старинным родом будет тебе проводником в пока что новом для тебя мире», — слабый шёпот и сильная хватка рук отразились горечью во взгляде этого вечно сочувствующего создания. Зинаида Петровна сделала Леру Сахарову своей наследницей, скрепив последнюю волю размашистым росчерком магической руны. Свет озарил свиток, наполнившийся волшебством слова — самым нерушимым, непреклонным. «Ты станешь сильной… Кхе-кхе, я верю в это», — произнесла старая колдунья, не прилагая сил уверовать в собственную ложь. Колышущийся дух реял в сером воздухе умиротворенной гостиной. Зинаида Петровна стояла и смотрела. Стояла и смотрела на девочку, в сущности хорошую, ставшую лишь случайной жертвой, заколотой на алтаре возмездия тем, кто отнял самую ценную для неё жизнь. «Прости, Лера, я совершила последнее в своей жизни убийство — умерщвление непорочной души», — сказал дух для себя, ведь в мире живых не колыхнулась даже занавеска. — «Пусть я была старой неблагодарной дрянью, но я окажу тебе последнюю услугу. Моей энергии должно хватить!» Призрак отчаянно метнулся к чернеющему мутным стеклом журнальному столику. Последние силы души, ещё способной оказывать влияние на материальный мир, словно волны, набирающие скорость, поскользили в сторону незаметной книжечки в чёрном переплете. Она лежала на первом ярусе, потому редко сама хозяйка, не говоря уже о посторонних, удостаивали взглядом скромный прямоугольник бумаги и кожи. Волны энергии нарастали, становясь цунами, что одним мощным всплеском обрушилось на желанный предмет. Книжечка со стуком упала на пол. «Вот же дуреха ты, дуреха всепрощающая, жалеющая всякую дрянь вроде меня и…» — энергия сплелась змеями в подобие длинных костлявых рук, что с трудом открыли переплёт, потянулись к заветной странице, как вдруг мощный голос копьем страха пронзил и пригвоздил несчастный дух к полу. — И тьму, вроде меня! Перед трепещущей душой неприступной стеной, мощной скалой возвышался мужчина. Волны тьмы разбивались об испещренное огненными рунами тело. Оно было сотворено из вещества куда более мрачного и древнего, чем самая глубокая ночь. В пламенеющем взгляде Зинаида Петровна видела жестокую насмешку над ней, её последней попыткой уберечь Леру хотя бы от одной из множества опасностей. «Изыди, изыди, адский дух! О, Лера, внемли!» — эфемерная рука стальной хваткой вцепилась в ладонь, доверчиво высунутую из-под одеяла. — «Ходи путем добрых и держись стезей праведников, потому что праведные будут жить на земле, и непорочные пребудут на ней; а беззаконные будут истреблены с земли, и вероломные искоренены из нее. Мудрые наследуют славу, а глупые — бесславие!»* — Глупая женщина, прочь! — приказ резкий, как взмах руки, рассеявший взвопивший от боли призрак. — Узнал, что и это — томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; И кто умножает познания, умножает скорбь**, — пробасил он, захлопывая книгу на странице, рассеченной черной надписью «Ваал». Он обратил взгляд на заёрзавшую во сне Леру. Девушка будто силилась отбиться от кого-то, перебирая хрупкими руками, как кошка лапками. В своей безмолвной борьбе она сбила одеяло, открывшее взору мужчины большее, чем она сама бы того пожелала. Рыжие волосы точно пламенные всполохи, изгибаясь и извиваясь в немыслимыми линиями, рассыпались на белой простыне. Её лицо казалось ещё более узким, маленьким, словно скромная сердцевина в обрамлении роскошных лепестков. Однако взгляд мужчины скользнул ниже, к напряжённой шее. Остро очертились полосы мышц под бледной, цвета лунного луча кожей. Росчерки ключиц делали картину ещё более соблазнительной. Хотя казалось куда больше! Воздушная ткань окутывала плавный изгиб грудей, линию талии, согнутые в коленях ноги. Тонкая белая материя придавала ей очарование невинности и восхитительную красоту мраморных изваяний. Мужчина застыл любуясь. Мрачное пламя алых кровавых глаз опаляло каждую деталь поразительного образа. О, как он манил своей непорочной чистотой, белой, как эта тонкая материя, ревниво скрывающая под собой прелесть женского тела. Пышные кудри волосы, приоткрытые в немом зове губы; нервно, часто вздымающиеся груди — всё дышало чистейшей нежностью непорочности, того качества, что пробуждало в нём самые чёрные желания. Он жаждал, как голодный вампир, желал, словно излучавшейся в дороге путник, припасть к источнику наслаждения губами, впитать его животворящую силу, утолить голод. Ваалберик ощущал желание едва ли не исступленное испить эту невинность с трепещущих губ. Властной, бескомпромиссной рукой огладить напряжённую шею, до болезненного стона сжать нежную грудь. Опалить жаром прикосновения живот, это чрево, в котором зарождается жизнь, однако не в его случае. Он наоборот уничтожает её, растаптывает невинность вопреки природе, которую ему приписывали когда-то. В этих будоражащих опиумным бредом фантазиях он разрывал белую материю, освобождая Леру от ореола воздушной невинности, обнажая её такой, какая она есть — простой человеческой девушкой. Отнюдь не кристаллом души исключительной чистоты. Всё обман и иллюзии! Она бы не отринула его грубых ласк, ведь они были бы искрами, что воспламеняют древнее пламя страсти, тлеющие углями до поры до времени в душе каждого человека. Она бы змей извивалась, изгибалась в руках порока, возмущая воздух пошлыми стонами, сладостными мольбами о большем наслаждении. Она бы захлебнулась в экстазе тьмы наслаждения, вцепившись в его плечи своими обрубками ногтей. Как делали сотни до неё — те, кто осмелился отдаться кому-то подобному ему. Им нужно было лишь наслаждение, острое чувство, не любовь. Даже у последнего глупца в пустой голове не зародится мысли просить его о давно отвергнутом им самим чувстве. Похоть — пожалуйста, любовь — увольте. Однако Ваалберик очнулся от мгновенного помутнения. Он ухмыльнулся, ступил вперед, поправ книгу ногой. Длинные волосы серебряным шатром окружили лицо Леры. Если бы она проснулась, то закричала бы в страхе, ибо над ней навис обтянутый кожей череп, вперив взгляд горящих углей-глаз в бледное девичье лицо. Сама тьма когтистой рукой огладила округлость нежной щеки. Усмешка исказила жуткое лицо. — В тебе теплится невинность, но сможешь ли ты надолго сохранить её? Слишком много искушений в мире. Ты одна. И слаба. Однако… — окутанные чернотой пальцы скользнули на шею. — Ты в каком-то смысле спасла меня. За это я благодарен. Потому твёрдость твоей добродетели испытаю не я. Но подарок оставлю. Ненавижу быть должным кому-то. Яростный порыв ветра обрушился на крохотный домик, развеяв остатки умиротворенной тишины и тени мужчины, который исчез, будто его и не было никогда.***
Пробуждение выдалось тяжёлым. Лера рывком села на кровати, стараясь выровнять дыхание. — Сон… Сон… Это был всего лишь сон… Ужасный… Как будто черти утащить пытались… — дрожащий голос прерывался хриплыми вдохами и выдохами. Свет нового дня проникал в комнату серой туманной дымкой. Клубясь она наполняла комнатку, бесстыже забираясь в самые укромные уголочки. Лере казалось, что такой же мрак захватил её ночные грёзы, пропитал их, превратив в отвратительное отродье, что практически поглотило Сахарову мрачной пастью безысходности. Однако неожиданная мысль — быстрая и недолговечная — за краткий миг сняла осаду тьмы с её сознания. Лера проснулась, но ей казалось, словно целую ночь она не отдыхала в чуть жестковатых объятиях дивана, а сражалась на поле брани против невидимого, неведомого врага. — Вот приснится же такое… Интересно, Ваалберик уже встал? — прошептала она, силясь выбраться из теплого кокона одеяла. — Раз не звал, значит всё более ле менее… Боже правый! А это что такое?.. Лера медленно приблизилась к журнальному столику. Роскошное колье лежало на стеклянной поверхности. Каждый камушек играл лучами света, украденными у сумрачного дня. Оттого и блеск алмазов был тускл, бледен, как отяжелённое дождевыми тучами небо. Под этим бесцветным навесом скрылся лес, город. Рваные куски облаков словно скрыли это место на карте от нескромного взгляда посторонних. С зажатым в руке одеялом Сахарова приблизилась к столику осторожным шагом, будто вместо мебели перед ней была гадюка, готовая в любой момент броситься на нерасторопную девушку. О нет, сомнений в натуральности бриллиантов у неё не было. Ваалберик представлялся ей столь надменным и преисполненным исключительной гордости, что, подарив подделку, он бы попрал её. Но даже логичность умозаключения казалась сказочной, надуманной в тусклом блеске бесценного сокровища. «Безумие! Оно стоит целое состояние! Если не больше… Моя помощь ведь не такая уж невероятно ценная, можно ведь было «спасибо» сказать», — мысли Леры оказались прерваны внезапным стуком в дверь. Она вздрогнула, повернула голову в сторону выхода из гостинной. Быстро, напряженно, как гончая, ожидающая с минуты на минуту приказа броситься вслед за добычей. Сердце колотилось, заглушая дробные звуки, повторяющиеся с пугающей настойчивостью. «Раз оставил подарок, значит ушёл… В таком случае — это кто?.. А вдруг?» — страх острой иглой пронзил каждый орган, будто сшивая их в единое пульсирующее кровавое месиво. Лере стало дурно. «Вдруг это тот самый его враг? Который заклятый… Который всю поляну разворошил?.. Боже… Хоть бы не так, хоть бы», — каждое слово новым швом ложилось на бьющуюся в агонии страха душу. Тяжелая ночь, мерзкий кошмар, а теперь приход непрошеного гостя разбередил усталое сознание. Лера едва нашла силы накинуть поверх ночного платья пальто. Дрожащими негнущимися пальцами кое-как повязала пояс, после чего сдавленно спросила: — Кто там? — Сахарова Валерия Владимировна? — Кто Вы? — настойчиво повторила Лера, не намереваясь открываться перед незнакомцами. — Именем представителей Ассамблеи Магов России приказываем Вам открыть дверь. Сахарова Лера. Вам придётся сделать это, хотите Вы того или нет…