The main secret of the harem

— Ну наконец—то. Я уже заждалась тебя, Афифе—хатун. — поприветствовавала работницу гарема Хюррем Султан, не отрывая при этом глаз от золотого ручного зеркальца. Её нежные губы расплылись в радостной улыбке, а глаза, казалось, засияли пылким огнём от упоения и надежды на столь вожделенную ночь с возлюбленным. Ох уж эта змея Фирузе—хатун. Сколько же боли и неудобств она принесла бедной, так горячо и страстно любящей своего султана госпоже, которая, хоть и сгорала в собственном пламени при виде этой «избранной» наложницы, но все равно старательно продолжала держать себя в руках и неподавать виду. Каждый раз, когда бывшая Роксолана встречала Фирузе в гареме, или в своих покоях, или даже с Сулейманом, — не важно, — единственным её желанием становилась без промедлительная, самая страшная и горькая смерть этой ядовитой змеи. И вот, спустя мучительно долгую неделю, никакая Фирузе—хатун не сможет помешать уединению двух влюблённых, ведь сегодня — особенный день, а именно знаменитая ночь четверга, которая известна тем, что никто кроме Хасеки Султан не в силах отнять её у повелителя мира, — султана Сулеймана. Как бы Фирузе не старалась показать всем своим, хоть и красным, но по прежнему желчным видом, что султан принадлежит только ей, — это никогда не изменит того, что только и только Хюррем смогла подарить ему четверых шехзаде и проникнуть в самый глубокий, затаенный уголок сердца своего господина. «Пора бы ей напомнить, кто в этом дворце настоящая жена и возлюбленная нашего повелителя.» — промелькнула язвительная мысль у Хасеки. — Госпожа... — Афифе—хатун неспешно поклонилась, и как—то очень растревоженно поводила взглядом по разряженной женщине, словно пытаясь подобрать нужные слова. — У меня для вас есть важная новость. — Не сейчас, Афифе. — оторвав глаза от своего живописного лика и повернувшись к собеседнице, Хасеки Султан пояснила. — Не хочу портить себе настроение делами перед этой ночью. Госпожа ещё шире улыбнулась, и хотела было уже прогнать пожилую женщину и продолжить прихорашиваться, но чужой голос тут же прервал этот поток сладостных мыслей: — Простите, Госпожа... — Хатун ещё заметнее замялась и смутилась, но всё—таки продолжила. — Но это очень важная новость. Она вас и нашего повелителя касается. Увеселение мгновенно слетело с лица и духа Хюррем Султан, а на его место пришла лёгкая тревога и не самые удачливые опасения на счёт этих слов. Неужели даже священную ночь четверга эта змея заберёт у неё? Или Афифе—хатун просто хотела осведомить госпожу о том, что всю эту ночь она проведёт с султаном? «О, Аллах, пошли мне терпения!» — Ладно, говори уже. — возмущённо вздохнув, ответила Хасеки. — Госпожа... — замолкнув на несколько секунд, «кормилица» падишаха всё—таки нашла в себе силы продолжить, хотя, на самом деле, делать ей этого совсем не хотелось. — У повелителя сейчас в покоях Фирузе—хатун. Казалось, и без того растерзанное и измельчённое на самые крохотные частички сердце бедной госпожи в этот момент совершенно затеряло способность биться. Тело и душу пронзила неимоверная боль по любви, что беспрекословно поддерживала госпожа, и по любви, что предал её возлюбленный. По спине пробежал лёгкий холодок, а когда—то сияющее лицо Хасеки Султан теперь застыло в изумлении и самом неподдельном, душевном и невероятно избыточном горе. На голубых глазах навернулись горячие слёзы, а единственная мысль, которая непрерывно начала крутиться на душе у бывшей рабыни, это: «Сулейман, как же ты мог так поступить со мной? Неужели в твоём сердце действительно нашлось место для другой женщины?..» *** «Ох, Султан... Султан моего сердца, какие же долгие, чувственные, полные веселья и задора ночи мы проводили с тобой вместе. Наши с тобой сердца благоухали безмерно огоромного размера красочными садами. Неужели твои душевные цветы завяли? Может ты забыл о том, с каким усердием и преданностью я поливала каждый уголок нашей с тобой любви?» Бедная Хасеки Султан абсолютно не жалела себя. Её изнурённое, пошатывающиеся и, казалось, умертвлённое от нескончаемой горести и отчаяния тело медленно, словно мертвец восставший из ада, бродило по угрюмым, и столь неприятным коридорам дворца, с одним лишь желанием как можно скорее вернуться в этот самый ад, что казался настоящим раем на фоне сея ужаса, что творился в этот момент в замке. Безустанная, адская боль кинжалом проникла в самый центр сердца госпожи, и, будто какой—то кровожадный паразит, заставляла собой идти куда—то в даль, не думая ни о чём кроме того, как бы поскорее вся эта дьявольская пытка закончилась. «Султан моего сердца... неужели ты забыл всё это? Наша любовь...» — О, Аллах... госпожа, что это с вами? — раздался неожиданный для Хюррем Султан голос за спиной. Отчаявшаяся госпожа даже не заметила, — из—за помутневших от слёз глаз, и напрочь отказавшейся от здравых мыслей головы, — своего верного, но порой неэтичного слугу, — Сюмбюля—агу. Евнух, находясь в лёгком шоке от увиденного, еле—еле прикоснулся до опустившегося плеча своей госпожи, пытаясь привести её в чувство. Но Хасеки оставалась непреклонной, и, резко одёрнув руку, полушёпотом фыркнула аге что—то невнятное: — Иди к себе, Сюмбюль. — Но... госпожа... — смятенно промямлил в ответ евнух. — Ты меня не слышал? — бывшая Роксолана старалась не переходить на крик, но было ясно, что сдерживала она его из последних сил. — Я сказала: «Иди к себе!» — Прошу, простите меня, госпожа... но я не могу вас так оставить. — Хюррем Султан издала звучный, скорбный стон, и решительно повернулась лицом к «мужчине». — Идёмте лучше со мной. Будучи не в силах более держать себя в здравом уме, Хасеки постояла с то—ли сердитым, то—ли удручённым видом перед слугой, и, сделав глубокий вдох, хоть и не слишком прытко, но, всё—таки, кивнула ему, давая какое никакое согласие. Ведь действительно: она настолько погрязла в своих сердечных увечьях, что совершенно позабыла обо всех своих когда—то данных кровных обещаниях, а именно, — о яде. Как бы горько это не было признавать, но действительно, — впервые Александра за весь свой длительный путь от рабыни до госпожи проиграла. Не смогла уберечь свою любовь, — и поплатиться за это придётся своей жизнью. «Ради тебя, Сулейман, я отдам свою жизнь... Ради нашей любви.» — мелькало по пути в покои у госпожи в голове. *** Как же невыносимо мучительно было доживать свои последние часы. Ненавистные слуги со всех сторон обставили бедную Хасеки, не давая той даже подумать, даже прикоснуться к крохотной пробирке с ядом. А сопротивляться им не было никаких сил, — как моральных, так и физических. Оставалось только ложиться спать, с неимоверным желанием никогда больше не проснуться, а если и проснуться, то только на том свете. Но, как бы надоедливые рабыни и аги не старались защитить свою госпожу от столь вожделенного ей рукоприкладства, они никогда не станут серьёзной помехой для исполнения своего обещания перед Всевышним, а главное, — перед возлюбленным Сулейманом. Казалось, эта, теперь уже последняя ночь четверга длилась томительную вечность. Все слуги, по всей видимости, уже давно заснули, оставив бедную госпожу в скорбном одиночестве возлежать на кровати, ожидая своей скорой кончины. Минуты сменились часами, а кинжал в сердце с каждой этой невыносимо длительной минутой впивался всё глубже и глубже. Священный сад по прежнему благоухал, давая своей пёстростью и яркостью хоть какую—то, самую крохотную, ничтожную надежду на будущее, но даже он не мог избавить Хасеки Хюррем Султан от участи, что заготовила она для себя собственными руками. Но даже эта, казалось бы, «ужасающая участь» казалась ничем по сравнению с тем, что уже испытала на себе законная жена повелителя мира. «Сулейман... О, Сулейман.» В какой—то момент Хюррем совершенно потеряла связь с реальностью. Захлёбываясь в слезах и крови, что алой струёй вытекала из её больного и изрезанного любовью к падишаху сердца, а разум госпожи, казалось, совершенно потанул. Сделав очередной болезненный вздох, дабы немного собраться с мыслями, госпожа украдкой приподнялась с ложа, достав одновременно с этим из—под потайного кармана ночной сорочки желанную бутыль с ярко—оранжевым, отравляющим напитком. «Сулейман, — Султан моего сердца... я хочу увидеть тебя хотя бы раз перед своей неизбежной кончиной. Пусть даже рядом с другой женщиной...» Бывшая Роксолана словно вовсе не могла контролировать своё тело, и оно, невольно пошатываясь, медленными, «филигранными» шагами направило Хасеки в самые излюбленные, и в тоже время в самые проклятые покои дворца, — в покои повелителя, а если говорить точнее, — во врота к небесам, которые она собственными руками откроет перед собой. Мраморные, практически идентичные коридоры замка сменялись один за другим, всё сильнее и сильнее приближая бедную госпожу к своему началу, — и в тоже время концу. В стенах этих покоев зародилась сама любовь, зародилось сердце, зародился душистый сад, — как символ этой любви, — в стенах этих покоев и закончится великое существование Хасеки Султан. Закончится существование этой любви, этого цветущего, приятного сада, что доставил немало счастья и горечи каждому созданию, чья нога только коснулась мраморного пола этого замка. Ох уж эта дверь. Эта злощастная дверь, которая просто распахнувшись перед кем—то способна обернуть и без того несчастное существование, казалось, влиятельной и важной Хасеки Хюррем Султан Хазрет Лери в кромешную пустоту и никчёмность. Если Султан не позволил даже её телу приблизиться к себе, то и сердце её рядом с собой держать не станет. «Если это так, то позволь мне хотя бы последний вздох своего тела, своей души совершить при виде тебя, Сулейман.» — промелькнула конечная мысль перед тем, как не обращая ни на кого внимания, госпожа коснулась дрожащими пальцами ручек двери. И единственное, что здраво слышалось в голове, это слова какого—то служащего: — Госпожа, простите, но в эти покои сейчас вход закрыт. *** Вокруг стоял беспросветный мрак, и только миниатюрная свеча, стоявшая на золотом, высоком подсвечнике давала возможность разглядеть хоть что—нибудь. Но, всё—таки, этот источник света не позволил Хасеки в полной мере понять, что происходит в стенах комнаты. И единственное, что чётко можно было разобрать, — это выразительный запах тюльпана, который являлся одним из самых любимых благовоний заклятой Фирузе—хатун. В этот же момент, словно ещё один кинжал, который со всей силы вставили в зачяхшее от боли сердце госпожи, издался умильный, нежный женский стон. Пока измученная Хюррем не может найти себе места и пытается наложить на себя руки, её незаменимый возлюбленный, отец пятерых её детей, а главное — её муж, — проводит время с другой женщиной? В голове это, хоть и укладывалось, но с особым трудом и нежеланием. Хотелось просто проснуться, и понять, что никакая Фирузе—хатун никогда не была в этом дворце, а всё произошедшее с ней бессмысленный, кошмарный сон, про который Хасеки быстро забудет. — Сулейман?.. На глазах с новой силой навернулись слёзы. Ох, как же всё это невыносимо больно. Сделав несколько шагов к месту, где, по мнению госпожи, стояла роскошная кровать Султана, она лёгким движением руки вынула пробку из пробирки с ядом, и приподняв её до уровня своей головы, начала «пригрожать» повелителю мира. — Сулейман, я... — начала уже было Хасеки Хюррем, но, нежданно раздался, перебивающий её речь, голос. — Хюррем?.. — с опаской отозвалась, судя по интонации, Махидевран Султан. «Махидевран? А эта змея что забыла в покоях повелителя?!» — возникла внезапная мысль в голове. Хасеки Хюррем была готова к чему угодно, но явно не к этому. Дрожь злобы и меланхолии прошлась по всему телу, а в голову следом начали спешно закрадываться не самые приятные теории на счёт услышанного. «Неужели меня обманули? Султан всё это время проводил ночи вместе с Махидевран?..» Всё это было чрезвычайно странно и непонятно, но, по всей видимости, одна из рабынь, что также находилась в комнате с госпожами, зажгла свечу, осветила тем самым истину перед глазами бывшей Роксоланы. Полностью обнаженная мать Шехзаде Мустафы восседала на мраморной плитке бани, а вокруг неё лежали, стояли или просто сидели такие же обнаженные наложницы Султана Сулеймана.