Лаборантка

Если на моих губах и была улыбка, то она быстро исчезла. Я опоздал. Дана Евгеньевна потеряла сознание… И теперь я понуро стоял в дверях, не понимая, что делать. Мне так хотелось видеть её в здравом уме хотя бы во время будней. Может, это эгоистично, но, общаясь с ней на работе, я заметил, что практически забывал о том, как поступаю. Приходилось играть реалистичную роль занятого владельца фирмы, погрязающего в документах — таким я был до сговора с Максимом. Из дома я сбежал, когда за окном ещё мерцали фонари, чтобы досидеть до «рассвета» в кабинете. А меня ждала полярная ночь… Дане удалось меня огорчить. Расстегнув пару пуговиц на рубашке, я задрал воротник и зажал им нос. Медлить было нельзя: прошёл вглубь лаборатории, достал салфетку из вскрытой упаковки и обернул ею пробку, которую крепко сжимали длинные женские пальчики. Пришлось придержать лаборантку за локоть, чтобы отнять из её напряженных рук наше спасение. Осторожно отодвинув колбу, я заткнул горлышко пробкой, а затем кинулся открывать окно, спрятанное за опущенные жалюзи. Вытяжка уже шумела, но этого было явно мало, чтобы вытравить из помещения токсикант. Я принялся дёргать за ручку, но деревянная створка не поддалась с первого раза. Пришлось задержать дыхание и отпустить воротник. Заклинившее внутренне окно неприятно свистнуло по подоконнику, стоило мне придержать вторую половину за раму, и, наконец, открылось. Я тут же толкнул на себя внешнее, чуть нагнувшись за свежим воздухом. Не хватало и меня скосить тимолом... — Ну вы и помощница, Дана... — без доли усмешки, не оборачиваясь, я заговорил с лаборанткой «на вы», но опомнился к концу фразы. — Снова не слышишь меня… В груди мучительно сдавило, отнимая дыхание. Я чуть бессильно облокотился о подоконник локтями и накрыл лицо похолодевшими ладонями. Лоб и щеки неприятно горели от неосознанно пережитой тревоги, а от соприкосновения с разящей холодом кожей по организму прошлась мерзкая дрожь, как при простуде. — Ну зачем ты её достала? — высказывая претензии в свои ладони, я растёр глаза и обернулся к девушке, решившей оценить вчерашние результаты. Кудри сыпались по тумбе и свисали со столешницы, вились по плечам. Её веки были опущены, но безостановочно дрожали, а мягкие губы нервно улыбались. Я надеялся, что Дана видела сейчас свои самые приятные фантазии, на какие была способна. Оттолкнувшись от подоконника, я нехотя выпрямился и потеряно оглядел недвижимую лабораторию. Время будто зависло, а нескончаемый гудящий звук потока воздуха, улетающего через широкие толстые трубы над нашими головами, монотонно зацикливался, возвращая меня в эту самую бесконечную секунду. Нужно было идти, готовить флаконы. Но я все ждал чего-то, рассматривая пугающе замершее женское тело. — Пх-ри окислении герани-хол переходит в цх-итраль, который является х-основным компонент-хом цитрусовых эфи-хрных масел... — я остолбенел в леденящем ужасе, не приближаясь к рабочей тумбе. Едва разборчиво, тяжело выдыхая, Дана начала лепетать знакомые химические термины. Мурашки закрались мне за шиворот: девушка тихонько засмеялась. — Всё ясно... Наблюдать за бреднями лаборантки оказалось физически больно. Что-то изнутри в миг стало ломать меня, по груди разлилось горячее ноющее сожаление. — В че-хтверг вечером, я тебе говорю-х! Не знаю, как ты думаешь, мне каже-хтся, это очень важно, чтобы не было на рабо-хте… — Дана обезумивши, нездорово улыбалась. — Да... Да! Лимонен - э-хто циклический терпе-хн, основная составляющая эфирного масла лимо-хна, — она резко дернулась так, что стоящая на столе колба нехорошо звякнула, подпрыгнув от удара головой о металлическую поверхность. Дыхание почти исчезло. От мысли, что лаборантка может себе навредить, я проскрипел зубами и нехотя двинулся ближе. Коснулся её растрёпанной головы и округлого плечика, пытаясь приподнять девушку и прислонить к спинке стула. Она плавно подалась назад, но вдруг схватила меня за локоть, крепко сжав пальцами до боли. Я ошарашенно попытался вдохнуть, но воздух будто не хотел наполнять легкие, застрял где-то в горле. — К терпе-хнам относят группу соединений-х, построенных на основе углеводорода изопре-хна и кислородо... содержащих прои-хзводных... — девушка просипела, широко распахнув зелёные блестящие глаза и уставилась прямо мне в зрачки. Дыхание окончательно спёрло, я стал хватать воздух ртом, позволяя Дане чуть повиснуть на мне. Ничего страшнее в своей жизни я не видел. — Антон! — она снова рассмеялась, на этот раз громко, заливисто. — Антон Владими-хрович... Зачем? Я поперхнулся слюной. — Зачем что? — в висках запульсировало от напряжения. — За-хчем я синтезирую тимол? Ти-хмол - терпен... Терпены не дают отдушкам растворяться... Вместе с хлипким прикрытием будто обрушился и мой пульс. На несколько секунд я исчез из своего безжалостно алчного мирка, не видя ничего вокруг. Я не думал, а чувствовал каждым миллилитром закипевшей от ужаса крови: всё кончено. На привычной, свободной жизни поставлен крест. Уголовный кодекс, прочтенный на выходных, предвещал мне в лучшем случае двадцать лет тюремного заключения. И, когда я снова вернулся взглядом к вопрошающим требовательным глазам, заметил, как зрачки исполнились холодным осуждением. — В пропиленгликоле не растворятся, вы правы... Сделаем в триацетине, — еле найдя силы противостоять разоблачению после долгой сомнительной паузы, я успокаивающе уложил свою ладонь поверх её напряженно сомкнувшихся на моем локте рук. Дана неожиданно вскрикнула. — Вы всё врё-хте! — страх продолжил сдирать с меня маску справедливого порядочного директора вместе с горящей от стыда кожей. — Вы лжец! Лжец! Я вх-ам для чего-то нужна... Женские пальцы сомкнулись угрожающе сильнее, не оставляя мне надежды. — Для чего-то... Что не долж-хна знать Алёна... — изображение перед глазами поплыло, закружилось. Я обессиленно осел на колени перед тяжело дышащей девушкой, а она наклонилась со стула ко мне, не отпуская рук. — А я знаю всё! Услышать это было самым сокрушительным проигрышем и крохотным, сладостным облегчением. Я будто впервые обнажился, прощаясь с мирскими бессмысленными заботами, человеческими слабостями, что понукали мной эти годы, со смешными пресловутыми надеждами на "обойдется" и каждодневными спорами с самим собой: выиграла не жажда денег и развлечений. И не правильные высокоморальные ценности... Выиграла Дана Евгеньевна. — Вх-ы! Моими руками! Дела-хете яд для слабовольных людей-х! Лаборантка пугающе закашлялась, и её пальцы тут же ослабли, вызволяя меня из тисков. Только я продолжал стоять на коленях, расстрелянный её словами. — Простите... — самое жалкое и ненужное, что я мог сказать. — Вх-ы испортили мне жизнь... И извиняетесь? — девушка чуть не рассмеялась. Я невольно скривился. Почему-то не мог соврать теперь. Во рту стало мерзотно сладко, но на корне языка растеклась горечь. Любые попытки продолжать врать оказались бы для меня самого смехотворными, не то что для Даны… Мне оставалось лишь раскаяться. — Я воспользовался вами, но с каждым днём хотел этого все меньше… — Вы отвратительный! Гадкий! Любящий самого себя до тошноты! Вас не интересуют судьбы других, вы готовы идти по костям… — лаборантка вскочила со стула, распрямившись надо мной. Ее руки взмыли в воздух, отчаянно жестикулируя, а прорезавшийся голос теперь звучал, как звон от удара по стальной наковальне. — По моим костям, по костям вашего лучшего друга! Под рёбрами что-то стесненно сжалось. Её обвинения обрастали такими подробностями, какими мне было страшно рассуждать даже наедине с собой. — А вы задумывались, что будет, если доза убьёт нас? Ведь проконтролировать количество вдыхаемых паров невозможно! Дана чеканила вслух всё то, что гложило меня. Всё, от чего я пытался отмахиваться, чтобы жить безнаказанно. — Задумываюсь каждую ночь. Мне страшно за вас… — Я не заметила, чтобы вам было страшно или хотя бы жаль! Каждый раз вы открывали дверь с возбуждением вместо желания закончить это! Её осведомленность словно удар под дых. Один из самых болезненных фактов. — Я знаю всё, что происходило со мной по вашей вине, Антон Владимирович! Девушка отшагнула к рабочей тумбе, и злостно вцепилась в столешницу, оставшись ко мне лицом. Костяшки пальцев побелели. Она была здесь хозяйка, а я — сопливый щенок, возомнивший себя умнее образованного химика. — Вы вспомнили? — мне неважно было, как Дана догадалась о подпольном производстве… Я лишь хотел узнать, насколько ей было неприятно оказаться в моей постели. — Я вспомнила. И ваш лучший друг - не такой уж и лучший. Зря вы доверили ему свои секреты… Дыхание перехватило в очередной раз, но предательство Максима раздавило меня окончательно. Тюрьма лишает выбора, дома и связи с близкими. Была надежда сохранить хотя бы душевную связь… Но и этого у меня не останется. В теле заклокотало от обрушившейся голодной тоски, я весь задрожал, будто на исповеди… Происходило буквально всё, о чем я только успел побеспокоиться. — Наверное, это уже неважно… Какое дело преступнику до человеческих взаимоотношений… Наверняка, вы были готовы пожертвовать дружбой ради ста миллионов рублей. Это стало похоже на монолог с самим собой. Дана была в курсе каждого моего шага и рылась в потаенных страхах, словно в давно перечитанной сотню раз дешевой книжке. — Но это не так… Мне больно слышать, что Максим меня предал… Мне больно терять вас. Всё это время я не мог перестать возвращаться к этой спасительно греющей мысли: я - навязчивая идея Даны Евгеньевны. Лаборантка влюблена. А теперь и я, в самый неудачный, какой только можно было придумать момент признавался в чём-то чудовищно важном. — Мне тоже! — вопреки всем реалистичным ожиданиям, девушка расплакалась. По ее бледным щекам потекли влажные блестящие дорожки, убитый взгляд под дрожащими ресницами забегал по плитке у моих коленей. Удивительно: как только я осознал, что не готов расставаться с единственным человеком, нам предстояло не видеться всю оставшуюся жизнь. Дана не станет молчать из-за чувств, совесть ей не позволит... — Прости меня, если сможешь, — я медленно поднялся на ноги и неуверенно двинулся к лаборантке. — Я буду стараться... — моя голова вскружилась от одного шага. Её заплаканное, мёртвенно-бледное лицо быстро завращалось вместе с установкой и стеклянной посудой, лаборатория перевернулась будто вверх дном, предметы расплылись, как краски от перемешивания, и я оступился. Кажется, облокотился о что-то жёсткое. В глазах потемнело, а веки сами опустились, спрятав меня от страшных событий в лаборатории. Казалось, я всемогущий. Что правда обойдёт стороной Дану, и мы лишь здорово позабавимся, срубив с Максимом внушительную сумму. Что страхи — несбыточные байки, которыми я пугал самого себя, чтобы разбудить сострадание. Будил, но на утро стабильно шёл на работу и улыбался в лицо бедной лаборантке. Судил друга за зависимость, но для чего-то согласился участвовать в упрочнении этой зависимости, в ее развитии и поддержании у сотен таких же, как он. Я теперь не понимал сам себя… Разве так и не материализовавшиеся деньги стоили наших загубленных жизней? Одно я точно чувствовал: искалеченная судьба лаборантки не могла оцениваться и триллиардами моих жалких извинений. Я всё испортил… Неужели, мне потребовалось нарушить закон, норовить сесть в тюрьму, чтобы понять, что я дорожу ей. Эта юная доверчивая девчонка теперь имеет проблемы с психикой. И будет только хуже, когда ей придётся оказаться в суде, пройти через все прелести взрослого корыстного мира. Ей придётся пытаться простить меня… Я сожалел. Даже не знал, встретился бы с Даной, смог бы обратить на неё внимание, если не нынешние обстоятельства… Но сожалел, что поступил с ней так. В груди тяжелело: боль и ответственность за мой поступок тянули гирями к полу, но я пытался устоять на ногах вслепую. И что-то желчное, разъедающее вгрызалось изнутри — оно патологически саднило в солнечном сплетении прежде, а теперь буквально раздирало. Лишь мельком, незаметно даже для себя самого, я назвал это чувство влюбленностью, которой, что и раньше, что и сейчас нельзя было давать выход. Оно трясло меня изнутри, умоляя признаться, пока не поздно, но я укусил губу, ощутив солёный привкус крови. Так Дане станет еще больнее… Нельзя было сознаваться хоть в этом. Спустя, кажется, пару минут головокружения и темноты, я ощутил, что мой лоб прислонен к нагревшейся стене, а сам я сижу на подоконнике. Зрение постепенно вернулось, разбитая пыльная плитка под ногами стала различима. Собственный вес казался неподъемным, и мне не удалось пошевелить головой. Я попытался ощутить ладонь, вцепившуюся в холодную батарею. Дрожащие онемевшие пальцы не сразу разомкнулись, и, спустя минуту напряженной борьбы с собой, я с трудом почувствовал силу в запястье, уложив руку на ледяную голову. Манёвр стоил мне значительных усилий, и когда в кармане зазвонил телефон, это прозвучало, как насмешка.