Дом и родина

— Дилюк, — Кэйа трясет его за плечо, — Дилюк, слышишь? Непривычно, что можно вот так запросто коснуться его плеча, не задев копны рыжих волос. Для удобства их обрезали до шеи. Им обоим придется привыкнуть к переменам. Дилюку — к восстановившемуся глазу Кэйи, Кэйе — к короткой шевелюре Дилюка. Тот очнулся через неделю после того, как Кэйа вернулся из Каэнри'ах. Теперь он вздрагивает каждый раз, когда Дилюк закрывает глаза и подолгу не отвечает. — Да, — слабо бурчит он с больничной койки. — Я просто задремал. — Чарльз уже здесь, готов выдвигаться. Идем. Он тут же ругает себя за то, что сказал. Идти Дилюк не может — они с Чарльзом вдвоем потащат его до кэба. Хоть он и ниже Кэйи, веса в нем все ещё достаточно, чтобы размахивать мечом ростом почти с него, даже если кома сильно истощила Дилюка. Может, Кэйа управился бы и один, но если уронит его, себе не простит, и Дилюк ему тоже. Кэйа зовет Чарльза, и тот заходит в палату. В руках у него костыли, но Дилюк от них отказывается. Сейчас он в таком состоянии, что и с ними упадет, для этого нужна какая-никакая тренировка, но этим он займется после того, как они доедут до винокурни. До крыльца собора их провожают Розария и Барбара. Дьяконесса рада будет сообщить кардиналу Шеймусу, что из пустующего госпиталя при церкви выписан один из последних пациентов. Наверное, она впервые за долгое время видит Дилюка в обычной рубашке и штанах, а не в больничной рубахе. — Аккуратнее, а то швы разойдутся, — бросает Розария напоследок. — Так швы в боку уже сняли, — возражает Кэйа. — А я и не про него. — Она указывает на повязку, плотно обернутую вокруг ноги Кэйи. Нанесенная Дайнслейфом рана всё-таки оказалась глубже, чем он думал — пришлось зашивать. — Я аккуратно, — обещает он и поправляет руку Дилюка на своем плече. Они прощаются с Барбарой и Розарией. К вечеру их кэб подъезжает к винокурне. Горничные охают, Моко чуть ли не плачет от радости — наконец они видят господина не в стенах госпиталя, а в стенах родного поместья. Комната для Дилюка уже готова, но не на втором этаже, где он спал обычно, а на первом. Только когда Кэйа усаживает Дилюка на постель и отпускает Чарльза, то замечает, что кровать в комнате двухместная. С двумя подушками. На стуле в углу оставлено ещё одеяло — видимо, на случай, если они не поделят первое. — Я попросил, — говорит Дилюк, наблюдая за его метаниями. — О. Кэйа не знает, что ещё сказать, и они молчат. — Приятно... быть дома, — бормочет Дилюк. — Я и сам целую вечность не был на винокурне. — Кэйа слабо улыбается. Хочется сесть рядом с Дилюком, но он не уверен, как сделать это аккуратно, чтобы не задеть больные места, и просто садится на колени у кровати. Да и Дилюку, кажется, до сих пор непривычно смотреть ему в лицо и не видеть на нем повязки. — Но Барбара сказала, что ты не ходил ко мне последнюю неделю. Где же ты был? Пальцы Дилюка касаются его волос. Выдерет ли их, если услышит ответ? — ...в Каэнри'ах. Нужно было уладить одно дело. — Что? — Лицом Кэйа утыкается в колени Дилюка, будто это спасет его. — Тогда... тебя можно поздравить? — А? С чем? — Теперь ты займешь трон? — Рука замирает в волосах. Кэйа не может разобрать тон его голоса. Рад? Зол? — Дилюк, я... Он долго думал, как сказать, но до сих пор не придумал. «Я отказался от трона, я снова бросил свой народ, я снова всех предал»? Это он поймет? Кажется, что даже если он признается, Дилюк не вздохнет с облегчением, а попросит его вернуться назад. Кэйа боится, что подчинится ему так же безропотно, как Дайнслейф повинуется Люмин. Разве это и есть свобода, за которую он готов был сражаться и умирать? — Да... — говорит Дилюк, когда ему не отвечают слишком долго, и перебирает пальцами одну из длинных прядей. — Так странно: король у моих ног. Кэйа фыркает. Он уже хочет сказать, что Дилюк всё не так понял, но тот продолжает: — Ты будешь хорошим королем. Ты всегда умел... направить людей так, чтобы им казалось, будто они сами пришли к верному пути. — Дилюк отворачивается, словно сказал слишком многое. — Просто скажи мне... когда ты уезжаешь? Я хочу проводить тебя как следует. У Кэйи холодеет внутри. Ему стоит сказать всего пару слов, объясниться, но... неужели Дилюк отказывается от него? — Что? — Твой отъезд на родину, — повторяет Дилюк. — Ты же не сможешь править из Мондштадта, и больше не сможешь быть рыцарем Фавония. — Не говори так, — Кэйа усмехается. — Нет, я не король. Всё ещё простой капитан без кавалерии. — Кавалерия вернулась вместе с Варкой, вообще-то. Что ты имеешь ввиду? Ему уже не спрятаться в коленях Дилюка, тот задает слишком много вопросов. Кэйа рассказывает ему про убедительность Люмин и хитроумный план, про поединок с Дайнслейфом и упразднение монархии, про опеку Небесного порядка; про власть народа вместо власти короля с поддельными мантией, короной и мечом. Вдруг Дилюк перебивает его: — А меч ты сломал? Или корону? — ...не понимаю. — Просто подумал, что это было бы в твоем духе. Ты говорил, у вашей семьи в коллекции были красивейшие мечи с жемчужинами подземья на рукоятях, и они использовались на коронации твоего отца. Обычно это Дилюку нравилось всё ломать, рушить, рубить с плеча — возможно, он повлиял и на него. Мог бы спросить о чем угодно, но спросил о традиции. Спросил, окончательно ли Кэйа порвал с прошлым. — Может, стоило бы, но как-то не до того было. — Кэйа вспоминает другие мечи. — Ты думал, я поступлю так, как ты хотел когда-то поступить с подарками отца? — Уже бессмысленно. Теперь это просто память о нем. Верно. И мечи с жемчужинами, и мантия, и корона, и вся Каэнри'ах — воспоминание об отце, блеклое и призрачное. Кэйа годами пытался оживить его, пока не сдался, пока не выбрал настоящее. Точно так же вместо Крепуса у них остались картины с орлами, трость, книги, коллекции антиквариата... и Глаз Порчи. — Вот и я решил, что не хочу быть памятью об отце для целого народа, — бормочет Кэйа. У ног Дилюка он больше не чувствует себя оловянным солдатиком, безымянным офицером. Не чувствует и королем. Он просто Кэйа. Дилюк кратко прижимается губами к его макушке, совсем легко, словно боится оставить след. И эта легкость Кэйе стократ дороже, чем тяжелый металл короны. — Ты же не из-за меня отказался? — шепчет Дилюк. — Из-за всего. Я просто хотел свободы. — Но здесь, на винокурне... ты тоже всегда чувствовал себя несвободным, хоть я и понял это лишь годы спустя. «Потому что нельзя приказать вольному сердцу, даже если оно любящее», гласили Хроники старого Мондштадта. Тогда Кэйа не понимал. Тогда он считал Каэнри'ах вольной родиной, а винокурню — золотой клеткой, из которой однажды придется уйти. Теперь он отдал всё, лишь бы в неё вернуться. — Много лет назад мне тоже так казалось. — Кэйа целует его руку. — Я долго не хотел выбирать, но свобода — она и есть в выборе. Не слишком романтично прозвучало? Может, и слишком — Дилюк весь напрягается под ним и резко вдыхает, а Кэйа жмется сильнее к его ногам, обхватывает под коленями. Теплые пальцы Дилюка зарываются в волосы, массируют так настойчиво, что у Кэйи тоже перехватывает дыхание. Он слишком давно не видел Дилюка, не говорил с ним, не касался: ему горько вспоминать блеклую фигуру, прикованную к больничной койке. Впервые за месяц они по-настоящему остались вдвоем. Лишь пару раз, в особенно тоскливые ночи у постели Дилюка, Кэйа позволял себе поцеловать его лицо. Сейчас одних поцелуев ему было бы очень, очень мало. — Я рад это слышать, но Кэйа... — «Ты должен вернуться в Каэнри'ах?» О нет-нет, пускай не говорит этого, что угодно, только не это... — Убери лицо от моего паха. Надо же было ему всё испортить. Или исправить. — Почему? — Он с ухмылкой отстраняется, но совсем чуть-чуть. — Я мог бы... Или у тебя всё болит? — Нормально, я... — Дилюк прижимает руки к лицу. — Просто не дразни. Это всё ещё разрешение. Дилюк тянется к нему сам, и Кэйа медленно поднимает его рубашку, целует низ израненного живота, расстегивает все пуговицы. Дилюк напрягается, откидывает голову назад, а Кэйа перехватывает его под поясницей, чтобы уложить на кровать. Он закрывает дверь на замок и надеется, что в ближайшее время горничные не позовут их ужинать. Дилюк слабо пытается стянуть с себя штаны, и Кэйа помогает. Мыслями он всё ещё то в Каэнри'ах, то в церковном госпитале, то в медлительном кэбе, и хочется забыть обо всем хоть на мгновение — душа изнывает по спальне с шелковыми простынями и мягкими подушками. Когда-то Кэйа ненавидел всё это. Хотел быть с Дилюком в амбаре, у реки или на поле боя, но только не под узорчатым пологом его постели. Теперь всё равно, лишь бы с ним. Кэйю отпустили, а он вернулся к тому, от чего бежал. Дилюк слабо дергается под ним, и голова Кэйи снова оказывается между его ног. Он берет его член в руку, гладит, издевательски целует у основания. Дилюк просил не дразнить, но Кэйа не хочет, чтобы всё кончилось слишком быстро. Он и сам чувствует, как жар ползет к низу живота. Кожа у Дилюка горячая, чуть влажная. Кэйа открывает рот, медленно опускает голову, и чужая рука цепляется за его волосы. Слышны сдавленные звуки — кажется, другой рукой Дилюк зажал себе рот. Приходится придерживать его бедра, чтобы контролировать темп: они оба не слишком терпеливы. Кэйа поднимает взгляд, и на него смотрят в ответ. Губы у Дилюка приоткрыты, а на лице странная, неверящая улыбка. Король у его ног. Король между его ног. Кэйа чувствует, как распаляется, как вскипает его кровь: и от жажды обладать, и от возбуждения. Он двигается медленно, сильно сжимает горло, позволяет Дилюку задеть его нёбо. Вырывается стон — чужой, думает он, а потом замечает, что это по его горлу пронесся звук. В их юности Кэйа бывал сверху, лишь когда Дилюк просил оседлать его. Не смел перехватить инициативу ни в постели, ни на поле боя, ни в работе. Тогда — потому что такова была его роль. Сейчас — потому что он не в настроении. Доказывать нечего. Дилюк кончает быстрее, чем рассчитывал Кэйа — толкается до упора ему в горло и замирает, пока Кэйа не глотает всё до капли. Когда он отстраняется, Дилюк неловко тянет его на себя, одновременно лезет целоваться и пытается стянуть с Кэйи штаны. Тот уворачивается, но его держат крепко. Горячие пальцы Дилюка трутся о кожу: сначала сухо и болезненно, но потом ладонь распределяет смазку по всей длине, и Кэйа сам толкается ему в руку. Он боится рухнуть Дилюку на грудь, надавить на раны, и упирается в спинку кровати руками. Они дрожат, когда Кэйа кончает. Дилюк вытирает белую каплю с его подбородка. Они оба не могут отдышаться. Кэйа всё-таки падает ему на грудь, потому что руки больше не держат, и его едва не спихивают с кровати. Аделинда зовет их на ужин только через полчаса, и даже не стучит в дверь. К тому времени они успевают всё убрать — точнее, успевает Кэйа, потому что Дилюк всё-таки переоценил свои силы: его едва не вырубает. Приходится расталкивать, чтобы он начал ковылять в сторону обеденного зала. — Возьмешь трость? — спрашивает Кэйа, когда Дилюк садится на кровати. Трость стоит в темном углу комнаты, ждет своего часа. Ручка выполнена в виде фигуры орла с глазами-агатами. Принадлежала вещица господину Крепусу, и Кэйа подозревает, что в основании запрятан клинок, но он никогда не спрашивал об этом, а возможности проверить не было. Дилюк долго молчит, прежде чем потянуться к трости. Кэйа подает её. Сначала Дилюку непривычно даже браться за неё. Ручка как-то неловко ложится в ладонь, и встать без помощи получается не с первого раза: он не может сообразить, как правильно распределить вес. Кэйа поддерживает его по левую руку. — Если бы ты в свое время и её сломал... где бы мы сейчас искали тебе новую? — В лавке Марджори, например. Но от трости отца я никогда не мог избавиться. — Ты целое родовое поместье продал, осталась только винокурня. Что в сравнении с этим какая-то трость? — Продал, потому что больше не мог там жить. Здесь... я оставил ровно столько прошлого, сколько мог вынести. Кэйа криво ухмыляется и кивает. Они потихоньку выходят из комнаты, направляются в обеденный зал. На ужин у них овощи на пару и нежирное, мелко нарезанное мясо, вроде бы кролик. Служанки со всей ответственностью составили рацион хозяина. Кэйа тоскует по более сочным блюдам, но все они рады и этому — снабжение Мондштадта понемногу начало приходить в норму. До того Дилюк питался кашами и другой скудной провизией в госпитале, а Кэйа и Дайнслейф добывали себе пропитание в основном рыбалкой и охотой. Никто в поместье не говорит и слова, когда после ужина Кэйа снова уводит Дилюка в его комнату. Слуги всё знают? Или поверили в глупую отговорку? Несложно было догадаться, что между ними происходит, но это всё равно была... догадка не для слабонервных. Разве Аделинда не упала бы в обморок? Или другие горничные, которые помнили их ещё мальчишками? Либо время обмороков давно прошло, а Кэйа до сих пор не обращал внимания. — Во сколько завтра поедешь за вещами? — спрашивает Дилюк, пока они готовятся ко сну. Кэйа стоит на балконе в ночной рубахе, думает про свое и вообще не понимает, о чем речь. Он оборачивается. — Что? Дилюк читает перед сном, свет лампы на прикроватной тумбочке оттеняет короткие волосы. Он картинно прокашливается. — Если ты не понял, я в очередной раз приглашаю тебя переехать на винокурню... пускай и временно. Дилюк зарекался об этом всего раз или два, очень осторожно, и Кэйа всегда осторожно отказывался. Причин было много. Страх, что однажды его снова выгонят. Нежелание быть связанным. Нужда контролировать, владеть — хотя бы своим укромным уголком. Роскошь винокурни, которая слишком напоминала ему о другой жизни. Теперь он от неё избавился. Не ради новой жизни с Дилюком, а ради свободы, конечно же. — Э... я, ну... как-то не думал об этом. Дилюк пожимает плечами. В полумраке они кажутся ещё более исхудавшими и хрупкими. — Или ты можешь... Не знаю, навещать меня по выходным, либо после работы, как раньше. Если у тебя всё ещё есть работа. Я не совсем понял, о чем вы договорились с Варкой. Кэйа сглатывает. Дилюку нужна его помощь, только он не может попросить напрямую, вот и всё. В этом вся причина. Неважно, что у него полный дом помощников. — Я... зайду за вещами завтра. После работы. Да, у меня всё ещё есть работа. Хоть и не знаю, по какой такой милости. — Он снова отворачивается и смотрит вдаль. — Договорились. Я пошлю за тобой кэб. — Дилюк замолкает. — Никак не налюбуешься горизонтом? За ним Каэнри'ах, он помнит. Но винокурня — здесь и сейчас. — Просто пытаюсь чувствовать себя как дома. — Это и есть твой дом. Ты же знаешь, что в любой момент... — Знаю, знаю. — Впервые за долгое время Кэйа улыбается искренне, хоть Дилюк этого не видит. — Поэтому и пытаюсь. *** Даже после возвращения в Мондштадт на уме у Кэйи всё крутилась сцена, которую он застал перед отъездом из Каэнри'ах. Это было в тронном зале: Дайнслейф говорил с Люмин. Брата она куда-то отослала. Дверь была приоткрыта, и Дайнслейф стоял с черной короной в руках. — Обещай, что я не надену её, — пробормотал он. — Не проси меня. — Не сейчас. — Люмин забрала корону: та легла ей в руки так плавно, будто соскучилась по достойному обладателю. — Тебе нужен покой. Мы с Итэром позаботимся о Каэнри'ах, пока она не будет готова позаботиться о себе сама. — Разве не с этого начинали предыдущие боги Селестии? — Каждое правление с чего-то да начинается. Тебе ли не знать, королевский страж. Он замолкает. — Вы... вы останетесь там, в вышине? Куда нет доступа простым смертным? — Пожалуй. Небесный трон не зря так называется. Но Селестия была неправа в том, что ограждалась от людей. Гео Архонт, к примеру, нисходил до своего народа хотя бы раз в год, чтобы дать им наставления и благословить их будущее... Думаю, нам есть, чему у него поучиться. Со стороны они выглядели так, словно не ощущают чужого присутствия, и для них нет ни стен зала, ни каменных утесов за стенами, ни света, ни тьмы. Дайнслейф стоял словно вкопанный и слушал её, как слушают смертный приговор. — Я... Мы сможем увидеть вас всего раз в год? Она покачала головой, а потом подошла ближе и припала к груди Дайнслейфа, прямо к сердцу, будто хотела уловить всю смертную жизнь в одном вдохе. Только это и осталось после сгинувшего бессмертия. — Мы с братом оба воплощаем Небесный порядок. И пока один из нас занят божественным... ничто не мешает второму быть ближе к людям, скажем так. Например, какое-то время странствовать в обличье смертного. На её спину осторожно легла дрожащая рука Дайнслейфа. Ещё ни разу Кэйа не замечал в ней дрожи. — Люмин... Спасибо. — Он шумно выдохнул ей в волосы, и от его вздоха колыхнулись белые лепестки. — Я не смог бы выбрать. — Между чем? Кажется, это такая страшная тайна для Дайнслейфа, что он едва может говорить об этом, и Кэйа еле разбирает, что он шепчет. — Я боялся сменить услужение Каэнри'ах на услужение Небесному порядку. Я готов был просить тебя об этом. — А я думала, ты и так служишь мне. — Она игриво расправляет ворот его плаща. — Ты поклялся во время наших путешествий. — Помню, но... — Я не так жестока, чтобы отлучать тебя от родины. — Не хотел бы с ней разлучаться... но и править ей — тоже. — Тогда Вы с сэром Кэйей очень похожи. Наверное, неправильно будет полностью отстранить его от дел... Может, пригласить его на роль какого-нибудь почетного советника, а? Как благодарность за то, что орден Фавония нарек моего брата почетным рыцарем. — Удивлюсь, если принц согласится, но предложить стоит. Наступила тишина, и больше ничего любопытного они так и не сказали. Кэйа зажал рот рукой и ушел поскорее, пока его не пробрал смех из-за «принца» или из-за «почетного советника». *** 7. ...в ту ночь ветер выл над Вольфендомом так же беспощадно, как и сотни ночей до этого, и его гул сливался воедино с воем волков. Магистр брел вперед не глядя, не разбирая пути, под ноги ему то и дело попадались камни или сухие ветки. Шел он к одной из древнейших могил Мондштадта. В сердце Вольфендома ветер стихал, словно перед началом бури. Если кто вник бы в шелест листвы, то в самом деле услышал бы сердцебиение: слабое эхо жизни, оставшееся после могущественного духа. Наконец Арундолин дошел до могилы, отмеченной величественным мечом. Некогда в память о друге его оставил здесь сэр Рэйвенвуд, один из первых рыцарей Борея. Арундолин плотнее укутался в походный плащ, упал коленями на траву и просто смотрел на меч, воткнутый в землю. Он уже не был мечом в привычном смысле слова, а превратился в сплетение металла и тени духа. Сотни лет прошли с тех пор, как эта реликвия повидала свой последний бой, и с тех пор её не брали в руки. И сам магистр уже давно не брал в руки меча, но в конце концов что-то заставило его потянуться к рукояти. Меч словно воззвал к нему. Ветер затрещал льдом, направление не сменил — оставался северным. Холодный поток обдал Арундолина, и перед ним явился призрачный Волк Севера. Магистра он встретил оскалом. — Здравствуй, Андриус. — Зачем тревожишь ты мой дух, рыцарь Лев? Его нарекали и рыцарь Львиный клык, и рыцарь Лев света. То, что зверь обращался к человеку как зверю, как к равному, говорило о его почтении. — Погиб нынешний рыцарь Борея. Ростам по прозвищу Волчонок, мой товарищ. — Ветра давно донесли до меня весть. С тех пор прошел год. Считаешь, это дает тебе право вторгаться на мою территорию? — Ты знал другого рыцаря Борея. Ты был верен ему до своей смерти. Холодное сердце волка сжалось от этих слов — перемену в нем Арундолин почувствовал так же, как и перемену ветра. На миг он утих. — И что с того, рыцарь Лев? Причем тут Рэйвенвуд? — Благодарный дух, ты лучше всех знаешь, каково потерять человека, который освободил тебя. Сегодня годовщина смерти Ростама. Я пришел к волчьей могиле отдать свою скорбь и свое почтение. Его снова объял ледяной ветер, но на этот раз он не желал уколоть магистра своим холодом, а приобнял, как строгая мать обнимает ребёнка, и из сочувствия к его горю нашептал наставление: — Я был привязан к нему, а он к городу, но мы в самом деле были верны друг другу до моей смерти, рыцарь Лев. Наши пути с Рэйвенвудом разошлись. Мы были неразлучны, сколько я себя помню, но шли годы. Он окончил странствия и нашел свободу в городских стенах. Моя свобода осталась в просторах полей и вершинах гор. — Волк гордо взмахивает призрачным хвостом. — Я свободен благодаря тому, что имею. Арундолин сгорбился так, как совсем не подобало великому магистру, и сел, по-детски прижав колени к груди. — Тогда почему легенды гласят, что в миг перед смертью... ты осознал, что северный ветер лишь губит жизнь, а не закаляет её, и принял нынешнюю форму? В погасших глазах волка мелькнула угроза. Он встрепенулся, но его обнаженные клыки скрылись в темной пасти. — Потому что как ни пытался я остаться диким зверем... с Рэйвенвудом я был просто волчонком. — И снова в ветре послышался вой, скорбный и пронзительный. — Он так и не приручил меня, нет, но клыки мои потеряли остроту, навыки притупились, и пробил час, когда меня подвело смертное тело. Его переполняла тоска. В последние мгновения я решил, что обращусь не мстительным духом, а защитником этих земель. Это ты хотел услышать, рыцарь Лев? «Все победы я по праву отдавал тебе — не годится их вершить правой руке. Так позволь доказать, чего я стою». Так сказал Волчонок перед уходом. Может, это Арундолин должен был доказать, чего он стоит, и как ценит его дружбу, его жизнь. Много раз он слышал этот упрек от обожженной женщины в его снах, и никогда не мог ей ответить. — ...не думал, что волк снизойдет до метаний человека. — Людской век короток, а память ещё короче. Вечен лишь дух. Рука магистра коснулась меча, оставленного у могилы. Он сидел в земле так крепко, что по стойкости уподобился дубу. — Но твой рыцарь не забыл тебя даже в стенах любимого города. — Может, и твой не забыл, даже в холоде могилы. У собственной могилы Андриус расхаживает так же свободно, как и по всему Вольфендому, словно никогда и не умирал, и до сих пор проживает то, о чем ему напомнили. Его зыбкий холод на плечах магистра растворяется в свежем ночном воздухе. Пахло елями и соснами, вдалеке вскрикнул ворон. Сначала раз, потом два, а потом истошно, как кричат стервятники над полем брани, но на сердце у Арундолина было спокойно. Его словно сковал мороз, но не жестокий и смертоносный, а тот, что желает сберечь от утраты, ненадолго остудить кровоточащую рану. *** Когда Кэйа дочитал главу, Дилюк уже спал: дрых прямо на полу среди разбросанных игрушек, хотя Аделинда не раз ругала его за неопрятность. Они договорились почитать книгу, но Дилюк достал карту, солдатиков, а когда Кэйа не захотел играть с ним, Дилюк начал играть сам с собой. Он заявил, что главы в книжке стали какие-то скучные, и после смерти Ростама уже неинтересно, чем всё закончится. Он был его любимым персонажем. Кэйа же хотел узнать, что же всё-таки стало с Арундолином, поэтому тихо читал, лежа в сторонке, пока Дилюк переставлял фигурки на карте по своему плану. Но чем дольше Кэйа читал, тем меньше понимал историю магистра. Точно так же он не мог понять, почему Дилюк расстроился из-за какого-то Ростама, персонажа книги и человека, погибшего сотни лет назад. Нет бы расстраиваться из-за настоящих людей... Кэйа вспоминает, как расстраивался из-за отца. До сих пор расстраивается. И тогда, кажется, он понимает чуточку лучше. Он не зовет Дилюка, не будит его, просто смотрит. Под занавесью челки лицо у него спокойное, умиротворенное. Обычно его видели или улыбающимся, или надувшимся. Дилюк дремал на своих руках, тихонько посапывал прямо над игровой картой и среди солдатиков, будто маленький лев, которого обступило войско. Только кулаки у него были сжаты. Вдруг он недовольно зашевелился, словно почувствовал на себе чужой взгляд, и разжал руку. В ней лежала фигурка любимого солдатика Кэйи — для него он был лучшим во всем наборе. Его укололо неприятное чувство, и он уже хотел выхватить солдатика из ослабших пальцев, а потом ещё раз посмотрел на игровую карту. Другие фигуры стояли в начальной позиции, как целое войско без командира — генерал Густав Штейнберг был отослан и распределен Дилюком в дозор посреди нарисованных холмов. Не хватало одной фигуры, которая поведет всех вперед: безымянного солдата Кэйи, судя по всему. Только из карточки-описания к набору можно было узнать, что это не простой солдат или офицер, а генерал кавалерии. Но об этом так легко забыть, что про себя Кэйа всё равно называл фигурку офицером, словно не желал выдать её секрета. С кривой улыбкой он мягко задевает пальцы Дилюка, заставляет его руку чуть сжаться, чтобы фигурка не выпала и не покатилась по полю. Кэйю только что кололо неприятное чувство, но теперь оно сменилось чем-то теплым. Братским, может быть. Пока Кэйа любуется его сонным лицом и пытается понять, что же это на него нашло, Дилюк неловко сжимает и его пальцы тоже. Рука у него невыносимо горячая, нагретая послеполуденным солнцем. — Позвольте... вести вас... Кэйа вздрагивает, потому что его уже очень давно никто не называл на «Вы», а потом понимает, что это просто сонное бормотание, обращение к воображаемым солдатам, а не к нему. Дилюк и понятия не имеет, что когда-то к Кэйе так обращались. «Я всё равно позволю», думает он. С легким сердцем Кэйа дает брату сжать свою руку так же крепко, как тот сжимал фигурку его любимого генерала.