Дом и родина

6. ...наконец весть о смерти Ростама покинула стены орденского штаба. Долго Арундолин не мог найти в себе силы, чтобы сообщить о кончине друга той, чье сердце Ростам оберегал ревностнее всего. Ибо сердце Розалины горело ярким пламенем, но в нем таилась опасность: оно могло сжечь дотла её саму и всё, что ей дорого. В академии Сумеру её в знак почета нарекли Алой ведьмой, и нарекли справедливо. Никто не владел огнем искуснее. Встреть он Розалину вновь, Арундолин спросил бы, как усмирить пламя скорби, но боялся, что ответ неведом и самой Розалине. С тяжелым сердцем он послал ей письмо обо всем, что произошло. Пожалуй, то была самая скверная весть в её торжественный выпускной год, когда она должна была стать истинной чародейкой. Она и вправду ей станет, но об этом Арундолин узнает много лет спустя, из слухов и городских легенд. Обезумевшая ведьма, что с горя превратила себя в жидкий огонь. Скиталица, чья алая фигура в ночи пугала заблудших путников. Обезображенная женщина с обгоревшей кожей, чью красоту некогда прославляли барды Мондштадта. Розалина так и не навестит родной город, а Арундолин так и не заговорит с ней вновь. Письмо не получит ответа. Вместо этого ответ придет к Арундолину в ночи, когда за окном спальни ему почудится не мерцание фонаря, а очертания ведьминского огня. Те же очертания языки пламени выпишут под его веками, когда Арундолина нагонит сон. В кошмарах Розалина похожа на гибнущего мотылька, на тлеющий уголек, на огненный смерч — и нет такого льда, что усмирил бы её. «Как посмел ты его отпустить», шипит обожженный голос в его голове, «ты должен был пойти вместо него, это ты должен был погибнуть, ты, ты, это тебя должны были растерзать отродья тьмы». О её горе, верно, узнали сами боги; о его горе знали лишь пустеющие бутылки вина в шкафу его кабинета. Хотел бы он скорбеть так же яростно, как и она, проклинать и метаться, жечь и сгорать, но слишком многое не позволяло: и должность, и обстоятельства, и пустота внутри — уже выжженная. Ему оставалось лишь приносить на могилу Ростама новые цветы: ирисы с сиреневыми лепестками, прохладными от утренней росы. Этот запах почти напоминал тот, что исходил от цветов, вплетенных в его посмертный венок. *** — Дилюк, — Кэйа снова сжимает его ослабевшую ладонь в надежде, что хоть на этот раз ему ответят, — Дилюк, ты меня слышишь?.. «Слышит», говорила Барбара, «но не может тебе ответить. Такое состояние называют комой». У него даже дыхание еле заметное — замедлилось настолько, что после битвы с Пиро Вестником Кэйа опасался худшего. Он всё равно изо дня в день приходил к больничной койке Дилюка в церкви Фавония, говорил с ним, даже если его не слышали, даже если ему не отвечали. Наверное, он делал это скорее для себя: хотелось верить, что они ещё услышат друг друга, поговорят, покричат и скажут всё, что не успели, как только Дилюк откроет глаза. Он не просыпался уже вторую неделю. Не видел, как закончилась война с Селестией. Зато Кэйа вроде бы видел, и этот момент должен был навеки отпечататься в его памяти историческим событием, только мыслями он был где-то далеко. Небо над Тейватом в тот день разорвалось, переполненное светом, облака словно разбились оземь, но свет никого не ослепил. Взошло новое солнце, двуликое и двуединое. Разбитый и сожженный его лучами трон старых богов рухнул в мировой океан. Тот самый остров, что парил по небу Тейвата долгие годы, взял и канул в пучину, как капля града, и её вполне мог проглотить Осиал. Близнецы заняли новый небесный трон, сотканный из света справедливости. Предыдущие боги тоже говорили про справедливость — в легендах, по крайней мере, — как и все боги до них, но Итэру и его сестре Кэйа верит чуть больше. Они могут попытаться, прежде чем повторить путь всех прочих. Их победу возвестила такая яркая вспышка, какой никогда не видели ни в одном уголке континента. О ней будут писать в эпосах и сказаниях, слагать песни и стихи. Уже через несколько дней это событие прозвали «восхождением нового Солнца». Под натиском света растаяла чернота на коже хиличурлов. Небесное веретено завертелось в руках Люмин и Итэра, обращая вспять последствия бед, насланных Селестией на древние народы. Уродство чудовищ исчезло, уступило человечности. На глазах Кэйи бывшие хиличурлы останавливались, словно вкопанные, робко снимали с себя маски и глядели в воду, чтобы снова увидеть свои человеческие лица. Итэр и Люмин тоже изменились. За их спинами расправились светоносные крылья, в руки легли золотые мечи невиданной силы, в груди у него и у неё вспыхнуло сплетение всех семи элементов. Таковы новые Хранители Небесного порядка. Их победа была грандиозной, их правление будет незабвенным. Сошлись швы разломанного неба: оно перекроило себя на новый лад и засияло вновь. Тем временем пациентам церковного госпиталя швы накладывала Розария. То, что торс Дилюка больше не походил на истерзанный кусок мяса — отчасти её заслуга. Кровотечение было настолько сильным, что даже магия Барбары не смогла полностью залечить рану. К тому же, она сама была истощена заботой о других пациентах, хотя послушницы помогали ей, как могли. Одни нашептывали целительные заклинания, пускай и неумело; другие делали отвары, мази и перевязки; третьи пополняли запасы трав и выхаживали пациентов, дежурили по очереди. Барбара всё равно старалась помочь всем и сразу, будто ещё не успела осознать, что это невозможно: не при таком количестве нуждающихся. Пару раз Кэйа находил её спящей в молебне, но не будил — просто звал Розарию. Хоть по ней и не скажешь, она лучше других сестер знала, как позаботиться о Барбаре. На секунду ему почудилось, что Дилюк дернулся, но тот всё ещё лежал неподвижно — это дернулись пальцы Кэйи. Он боялся за него даже сейчас, сидя рядом с его койкой в тишине, которую прерывало лишь сопение других пациентов. Боялся, что это только временное затишье. Во время сражений церкви Фавония снесло одну из стен — может, и сейчас на них упадет стена, или окажется, что с Селестией покончено не до конца, вновь откроются демонические порталы, вновь твари станут стеной. Его земляки. Раздаются шаги. Кэйа узнает их, и не бежит только потому, что бежать некуда. В больничный корпус заходят Люмин и Дайнслейф, и позади них угасает черно-синий вихрь портала. В её волосах — свежие цветы интейвата. При виде них Кэйа едва не смеется вслух. Значит, она времени не теряла, мигом принялась возрождать Каэнри'ах, раз её любимый интейват зацвел снова. — О, свежий интейват. Жаль, из него ещё не изобрели какую-нибудь уникальную целебную мазь. Остальное Дилюку сейчас не поможет. — Зато поможет Вам, принц, — возражает Люмин и приближается к ним. У Кэйи уже зубы сводит от этих высокопарных обращений. — Вспомнить о долге. Ей повезло, что сейчас в зале никого, кроме спящих больных. А может, связь с Каэнри'ах — это уже никакая не тайна, особенно после того, что было на поле боя, и после того, как Кэйа снял повязку. Его глаз тоже вернулся в изначальное состояние: отступила чернота с синими прожилками, вернулся привычный цвет. Форма зрачка осталась прежней. Он всё равно слишком хорошо помнит цену, которую заплатил за правду в прошлый раз. Воспоминание лежит прямо на койке перед ним. — Чего Вы хотите от меня, о Хранительница Небесного порядка? — Не я, а твой народ. Они потеряны и напуганы, они полны надежд и мечтаний, они возвращаются на родину и заново отстраивают свои дома, а их принц сидит в разрушенной церкви и сам не знает, чего ждет. Кэйа почти скалится. Цокот её каблуков дребезжит в ушах. — Я жду, когда он проснется. Ничто другое меня не волнует. — Не волнуют жизни тысяч людей, ради которых ты уже оставил Мондштадт, чтобы спасти их вместе с Дайнслейфом? Не волнуют люди, что уповают на тебя, ждут твоего появления и хотят, чтобы ты их направил? Они даже не верят в то, что династия Затмения была повергнута богами — вот настолько они преданы тебе. Неужели ты их оставишь? Такая же нехитрая манипуляция, как и «ты наша последняя надежда», только теперь это неправда, а Кэйа — уже не маленький испуганный мальчик. — Просто сделайте Каэнри'ах своей вотчиной, если вам так угодно. Правитель из меня никакой. — Народ так не считает. И Ваш отец так не считал, — встревает Дайнслейф. — Вы единственный, кого они готовы признать. Пожалуйста, Кэйа. Да что могли знать люди, в глаза его не видевшие, и что мог знать отец, для которого Кэйа был лишь ребёнком? Он дергается. В памяти возникает дворец с такими огромными залами, что его детские ноги в жизнь не обошли бы; золотой трон, увенчанный резными фигурами; стража в латах из темной стали; подземные города, похожие на муравейники; башни, искусно высеченные из скал; поля белых цветов, почти как настоящих. Всё это снова могло наполниться жизнью. А за его спиной в настоящем, вне видения — город свободы, море одуванчиков, утёс падающих звезд, вольные реки, тихие деревни, вино и песни. Некогда запертые двери винокурни, которые теперь принимали его с распростертыми объятиями. Примут снова, если он дождется. Он всё ещё сжимает руку Дилюка. — Вы хотите, чтобы я согласился на коронацию? — «И тогда вы отстанете от меня», добавил бы он, но знает, что этого не будет. — Да, — Люмин сжато улыбается. — Принц должен стать королем. Рядом с Кэйей лежит сын человека, которого в народе называли «королем Мондштадта без короны», и титул отца перешел к нему по праву. Кэйа долгие годы наблюдал за Крепусом, за Дилюком. Править можно по-разному. Из седла, как Варка; из кабинета, как Джинн; из тени виноградников, как Рагнвиндры. Тогда Кэйа будет править из разрушенной церкви. *** Кэйа отказывается ехать в Каэнри'ах, и Люмин хочет короновать его прямо в Мондштадте. Её желание — новый закон Небесного порядка, и Итэр во всем поддерживает сестру. Разница между ними и старыми богами Селестии в том, что с новыми можно договориться. Или даже обмануть. Но Мондштадт — страна без короля, и коронации здесь не бывать. Кэйа не хочет уезжать, ему кажется, что если он оставит Дилюка, весь мир рухнет вслед за остатками церкви, и в следующий раз он уже никого не спасет; но если Кэйа останется, Хранительница Небесного порядка возьмется за него с новой силой. Не потому, что Люмин тиран, не потому, что ей всё равно на его волю и желания, а потому, что она не понимает. Целая пропасть между ней и братом, который прошел десятки деревень, говорил с сотнями людей, спасал целые города и народы. С самого начала она была богом в человеческом обличье, и ей неведомо, как можно оставить целую нацию ради одного человека, но Кэйа оставил. Между Мондштадтом и Каэнри'ах он выбрал Каэнри'ах. Между Каэнри'ах и Дилюком — его. Верно, с Дайнслейфом то же самое. Он хотел бросить мир к ногам Люмин, а она разломала его и создала новый. Он хотел остаться рядом с ней, а она поднялась над самими небесами, не оставив ему и шанса. Предложила взамен лишь воспоминание длиной в человеческую жизнь, и, кажется, он согласился. Проклятие спало, и Дайнслейф лишился бессмертия. Кэйа оставляет Дилюка в надежных руках Барбары и Джинн, но только по одной причине: он скоро вернется, и если не уйдет сейчас, то Каэнри'ах заберет его насовсем. Нации без бога нужно стать нацией без короля. В назначенный день Дайнслейф и Люмин являются снова, чтобы забрать его через портал. Кэйа ступает в него, ожидая увидеть ещё одну бездну. Вместо этого их перебрасывает в город, серый и раздавленный, но потихоньку наполняющийся жизнью. Слышно журчанье подземного ручья, над головой пролетает искусственный светлячок с золотым брюшком — кто-то уже начал разводить их снова. Перед ними тропа, высеченная из горной породы, расчищенная от обломков и груды камней. Она ведет к исхудалым подобиям домов, площадей, зданий. Вдалеке видны даже искусственные фермерские угодья, одинокие, ещё не полностью засаженные, и поле интейвата. А во главе всего, в вышине над столицей — уничтоженный дворец. Всё снесено практически до основания. Но у его стен, как и у городских, то и дело до мерцают слабые вспышки света: сила тех, кто с помощью кхемии подчиняет себе камень. В памяти оживают воспоминания о том, как залы дворца озарял свет, дамы и господа кружились в танце, яства заполняли столы, а на троне восседала величественная фигура, у ног которой вертелся Кэйа. Когда-то фигуры было две, но одна покинула их слишком рано. Трон королевы-матери опустел. Кэйе всё это кажется ненастоящим. Титулы, дворцы, троны, подданные — это не про него. Может, он и родился принцем, но всю жизнь был рыцарем, и ему знакомо только это: всё прочее осталось в забытом детстве. Сейчас в Каэнри'ах его ждала разве что отцовская могила. — Что, прямо здесь всё и будет? — спрашивает у Люмин Кэйа, указывая жестом сразу на весь тронный зал. Кажется, его принялись восстанавливать чуть ли не в первую очередь: новые камни заметно выделяются на фоне старых вековых стен, от которых мало что осталось. На этих остатках еле видны тусклые следы фресок и мозаик. — А где тебе хочется? — беззаботно спрашивает Люмин, словно она не имеет к этому никакого отношения. Она уже была принцессой Бездны, императорским Величеством её родного мира, а теперь стала матерью нового неба. Вся в белом, прекрасная и недосягаемая. Ей бы корона пошла куда больше. — Подданные уже ждут. Они знают, что ты здесь. — Так начинай, — он сдерживается, чтобы не огрызнуться, но говорит скорее с Дайнслейфом позади неё, нежели с самой Люмин. Её брат должен вот-вот явиться — он там, с горожанами, возвещает о новой эре в истории Каэнри'ах. Дайнслейф выходит из зала и поднимается к разрушенной башне, в которой ещё сохранился старый колокол. Его гул проносится над пустым городом, эхом разбивается о камень. Он звонит ровно три раза, и Кэйа знает: скоро начнется. Люди стекаются к главной улице медленным потоком — это отлично видно с балкона, куда Кэйа поднялся с Люмин. Её брат машет им снизу: на фоне толпы он выделяется, как яркая звезда среди ночного неба; лучится божественностью. Только Кэйа не знает, как это будет, ему плевать — кажется, всё уже заготовлено, и нужен только он сам. А если не заготовлено, тем лучше. Быстрее разойдутся. Люмин куда-то уходит и возвращается. В руках у неё меч с расписной рукоятью, мантия с благородным темно-синим отливом, словно в обрамлении ночного неба, и черная корона, подходящая на венец с высокими шипами. Их опутывают тончайшие нити золота, а на кончике каждого шипа высится жемчуг подземья в форме звезды. Такие же жемчужины можно заметить на рукояти меча. Настоящий меч, мантия и корона были утеряны века назад. Перед ними явно подделки, воссозданные по указу Дайнслейфа. Когда люди заполняют всю площадь, и на ней не остается пустого уголка, колокол гремит в последний раз. Итэр присоединяется к церемонии и становится по правое плечо Люмин. Они произносят торжественную речь о возрождении нации, и Кэйа готов продолжить — если он что-то и умеет в этой жизни, то говорить попусту — но перед ним мириада лиц, с которых недавно сошла многолетняя чернота проклятия; мириада лиц, смотрящих с надеждой. «Ты нужен им». А они ему? Он что-то говорит — толпа рукоплещет, — возможно, уже оттого, что он открыл рот, он живой и настоящий, он здесь, он с ними. Площадь гудит от шума, скалы внимают их восторгу. Надежда оправдалась. «Ты наша последняя надежда». Надеется не на кого — Кэйа живет с этим знанием всю жизнь, и он готов передать его другим. Люмин и Итэр завершают коронацию: становятся по разные стороны от него и застегивают мантию, возносят над его головой черную диадему. Мантия ложится на плечи тяжелым покровом, а диадема ощущается, будто траурный венок; напоминает о временах, когда Кэйа в шутку примерял корону и мантию отца, теперь покойного. Тень Дайнслейфа позади — лишнее напоминание о том, чье место Кэйа займет. Ему присягает на верность Сумеречный меч, капитан гвардии Чёрных змеев. — Народ Каэнри'ах, — восклицает Кэйа. Его голосу не сразу хватает силы, чтобы разрезать гул толпы, и Кэйа пробует снова. — Народ Каэнри'ах, жители столицы, завтра в полдень я созываю вас в Амфитеатре Теней. Мы продолжим нашу церемонию. Люмин в замешательстве хмурит брови — может, просто замешкалась, а может, заподозрила неладное, но ей нечего ему предъявить. Итэр лишь шире улыбается. Наверное, подумал о празднике. Кэйа улыбается в ответ и думает о том, что династия Затмения возродилась лишь за тем, чтобы снова угаснуть. *** Амфитеатр Теней пострадал от разрушений не меньше, чем вся столица, но у него уцелела арена и большинство мест для зрителей. Достаточно для представления. Раньше здесь проводились бои на потеху народа: сражались то гладиаторы, то рыцари, то подземные или искусственные твари под присмотром своих хозяев. Отец обычно присутствовал на таких боях. Кэйе их посмотреть удалось всего пару раз, когда он ныл так, что отец уже не выдерживал, но до конца боя они никогда не оставались — Кэйю всегда уводили раньше. Много лет спустя он понимает, почему. Бой почти всегда заканчивался смертью, а с арены ещё несколько часов оттирали следы крови. Люмин пытается выпытать, что же он задумал, и Кэйа рассказывает ей, какую торжественную речь он хотел бы произнести — на коронации она прозвучала как-то вяло, так что непременно надо исправиться. Он провозгласит начало новой эпохи для Каэнри'ах, и церемония завершится парадным маршем гвардии Чёрных змеев. Люмин не дура, но ей нечего ему предъявить. Итэр и вовсе обвиняет сестру в излишней подозрительности. Дайнслейф же просто молчит. К полудню амфитеатр уже полон. Ряды с местами для зрителей обвивают арену плотными кольцами, почти по-змеиному. Рыцари Чёрного змея стоят по стойке смирно у выхода на арену, готовые в любой момент проследовать за Кэйей и начать марш. Старая сноровка никуда не делась. Итэр, Люмин и Дайнслейф тоже ждут рядом — Кэйа объявил, что хочет поблагодарить их публично, раз уж он не сделал этого вчера. В конце концов, это его первое правление. И последнее. Он выходит на арену величественной походкой, которой часто подражал в детстве, наблюдая за отцом; при нем поддельная корона, поддельная мантия. Сотни глаз обращены к нему. Даже над головой — поддельное небо, иллюзия кхемии, слитая с каменным пологом. В этом небе и глубина космоса, и звёзды, и далекие планеты, а под ним — уродливый рельеф. В первых рядах амфитеатра Кэйа видит маленького мальчика на коленях у матери. Его глаза горят надеждой, нетерпением. Ждет чего-то удивительного и неповторимого. Может, у Кэйи были такие же глаза до катастрофы, до дня, когда отец оставил его на винокурне. Если он пережил крушение мечт и выжил, стал сильнее, переживут и его люди. Кэйа приветствует всех собравшихся, и благодаря акустике амфитеатра звук его голоса слышен даже последним рядам. Сначала его речь звучит торжественно, почти оптимистично: он говорит о старых традициях, обычаях и законах, которые возродятся вместе с их нацией. — ...но времена изменились, и мы с вами должны измениться, чтобы выжить в новом мире, — продолжает Кэйа, расхаживая по амфитеатру. Никто из зрителей этого не поймет, но Кэйа смотрит на выход к арене, где тени скрывают Люмин. — Я отменяю Закон о престолонаследии. Акт об отмене подписан вчера и вступает в силу немедленно. Впредь король волен сам назначить наследника, и власть необязательно должна переходить его потомкам. Люмин несильно удивляется, лишь немного округляет глаза. Итэр стоит в замешательстве. Один только Дайнслейф помнит, что это за закон, и он тут же склоняется к Люмин, что-то шепчет. — Вместе с тем я намерен возродить другую традицию, закон общественной жизни, если угодно. Каждые семь лет два лучших рыцаря Каэнри'ах бились насмерть — так искоренялась слабость. Победитель по праву занимал место капитана королевской гвардии Чёрных змеев. В последний раз победу одержал Сумеречный меч, капитан Дайнслейф, ныне Хранитель ветви. Милости просим! Теперь он указывает жестом на Дайнслейфа, привлекая к нему внимание публики. Тот явно выглядит так, будто хочет остаться в тени, но не смеет ослушаться королевской воли, и выходит на арену к Кэйе. Пыль вздымается под его ногами. Толпа одобрительно гудит, а Кэйа продолжает речь: — Клятву рыцаря я дал раньше, чем прошел коронацию — следовательно, я прежде всего рыцарь. По сей день я остаюсь капитаном кавалерии мондштадтского ордена Фавония. В этом смысле мы с Дайнслейфом равны по статусу. Я вызываю тебя на поединок, Сумеречный меч. Толпа охает, взволнованный шепот зрителей проносится по рядам и накрывает волной. Итэр смотрит в сторону арены круглыми глазами. Люмин сжимает кулак, готовая выйти к ним. — При всем моем уважении, Ваше Величество, я не желаю поединка, мы не можем... — Я не спрашивал, чего ты желаешь. Как король я приказываю тебе сразиться со мной насмерть. Победителю достанется право управлять и страной, и гвардией. Дайнслейф долго не отвечает. Люмин выглядит так, будто хочет подбежать к нему, но она не вполне понимает, что происходит, и стоит в замешательстве. По знаку Кэйи старший из гвардейцев выходит к нему и подает им мечи. Люмин что-то говорит им, но не мешает пройти. Видимо, не хочет верить, что всё всерьёз. Свобода — единственное, за что стоит умирать. Его свобода лежит в разрушенной церкви и дышит так тихо, что казалось, будто Кэйа уже потерял её. За неё он готов сражаться. Дайнслейф готов сражаться за Люмин. — Ты это несерьёзно... Одумайся, — негромко говорит он, так, чтобы не слышали зрители. — Прошу. Даже если он скажет: «Пожалуйста, Кэйа», это не поможет. Они оба заложники своего положения. Кэйа сжимает рукоять меча, который ему передал гвардеец. Воспоминание о шепоте на ухо: «Давай сломаем эти мечи». «Когда-то же надо быть серьёзным. Хоть раз». — Ты знаешь, как наказывается неповиновение, Сумеречный меч. — Кэйа, зачем ты заставляешь его это делать?! — кричит Итэр, и ему вторит Люмин. — Дайнслейф, не слушай его! Не смейте! — Нет. Это дело чести, — отвечает тот таким непререкаемым тоном, что возражения близнецов стихают. «Чести», говорит он, но Кэйа так не считает. Дело хитрости, долга, равноценного обмена. Или обмана. Кэйа хочет вернуться к Дилюку, Дайнслейф — к Люмин. Она мечтала снова увидеть былую Каэнри'ах, вернуть её Дайнслейфу, но для этого нужна марионетка, последняя фигура, которая дополнит шахматную доску. Ей стал Кэйа. После этого уже неинтересно: партия разыграна, азарт стихает, настает покой. Дайнслейф наверняка надеялся встретить его вместе с Люмин. Безымянный оловянный офицер, который некогда лежал в ящике стола Кэйи. Вот, на кого они оба похожи в глазах богов. Это его первый настоящий бой, где Кэйа увидит противника обоими глазами — должно выйти что-то интересное. Он поднимает меч острием вверх, и ждет того же от Дайнслейфа: такой жест означает начало боя. Гул толпы сотрясает амфитеатр. Радости в этом звуке мало, но он полон жажды зрелищ. Люмин и Итэр так и не вмешиваются. Неужели они действительно не воспринимают его всерьёз, думают, будто это часть неудачного розыгрыша? Даже обидно. Дайнслейф тоже поднимает меч вверх. Старший гвардеец забирает у Кэйи корону и мантию с его позволения, а потом дает знак к началу боя. Кэйа нападает первым. Он не знает, почему Дайнслейф поддался ему и вышел на поединок, но причин у того полно. Может, он рассчитывает, что Кэйа бросит свою игру, если действительно почувствует себя в опасности; или, зная Дайнслейфа, он даже пытается ему помочь — Кэйа публично лишится короны, если проиграет, Дайнслейф останется капитаном гвардии. Кто-то другой займет пустой трон, либо тот посыплется прахом вслед за троном небес. — Что ты выберешь: стать королем или убийцей короля? — шипит Кэйа, делая выпад. Дайнслейф поначалу мешкает, потом начинает уклоняться. Удары настигают его справа и слева, и он парирует все, кроме одного — меч задевает его плечо. Кэйа не говорил, что использовать силу элементов запрещено, но Дайнслейф всё равно полагается только на свое мастерство? Из уважения к его выбору Кэйа тоже не использует способности. Ровно на секунду он отвлекается — Кэйю волнует, почему Люмин всё ещё не убила его за то, что он ранил её любимого, но она повернута к ним спиной: они с братом спорят о чем-то. Резкое движение. Дайнслейф оказывается позади него. Кэйа успевает развернуться и парировать — Дайнслейф давит лезвием своего меча на его, заставляя отступить назад. Вместо этого Кэйа напирает в ответ до тех пор, пока они не отскакивают друг от друга. Дайнслейф двигается медленно, ждет следующего удара. Кровь из его плеча стекает по руке: уже алая, а не синяя. Бессмертие покинуло его, перестало быть проклятием. Он открыт к ударам. Меч Дайнслейфа проносится рядом с ногой Кэйи, разрезает штанину. Теперь кровь идет и у него, но порез неглубокий, движения не сковывает. Дайнслейф хотел подрезать ему сухожилие? Они снова бросаются друг на друга, отражают удар за ударом и наносят новые. Толпа ликует, большинство кричит: «король, король!», но Кэйе всё равно. — Я говорил, что не буду править, — говорит Кэйа сквозь зубы, скрестив с ним мечи, — но вы захотели пышности, формальности, законности. И вот мое правление: я отменяю закон. Я отменю монархию, если придется. — Так кончай этот фарс. Ты всё равно назначишь кого-то вместо себя. Ещё никогда Дайнслейф не позволял себе так говорить с ним, а это значит, что Кэйа на верном пути. Он доведет его до грани. — Дорогая Люмин больше не принцесса Бездны. Верно, придумала этот спектакль со мной в главной роли, потому что соскучилась по услужению и жажде власти. Не по тебе. — Лезвие меча соскакивает. На лице Дайнслейфа оскал. — Будет честно, если ваша с ней игра в принцессу и рыцаря продолжится без меня. Дайнслейф напирает так сильно, что Кэйа больно валится спиной на землю — сработало. Рана на ноге ноет сильнее, кровь пятнает арену. Дайнслейф грозно нависает над ним, и Кэйа чувствует холодное острие меча у своего подбородка. Толпа замирает, никто не издает ни звука. Кроме Итэра. — Нет! Дайн, не делай этого! — Я уже упал, — громко отвечает ему Кэйа. — Непозволительная слабость. — Вернись к своему рыцарю, если правление для тебя такая тяжкая ноша, — бормочет Дайнслейф, склоняясь над его лицом. Лезвие почти разрезает кожу. — Каэнри'ах справится и без Альберихов. Не надо строить из себя жертву. — Скажи это новому Небесному порядку, — рычит Кэйа. Меч Дайнслейфа отлетает в сторону: его выбивают из рук. На них обоих наставлен меч Люмин из золотого света, сокрушивший богов Селестии. — Я приказываю разойтись, — чеканит она, — именем Небесного порядка. То же имя носит её брат, и в этом снова пропасть между ними — божеством от мира людей и божеством от мира бездны. Теперь Итэр тоже желает возрождения Каэнри'ах, желает счастья для сестры. Какой ценой? Вряд ли он задумывался об этом. — Слушаю и повинуюсь, — Кэйа отвечает чересчур нагло для того, кто валяется поверженным на земле. — Ты же возвела меня на трон, чтобы приказывать. Нужна была марионетка. Это мы уже проходили с Селестией и архонтами. — Твой народ слишком долго страдал, Кэйа Альберих, — она протягивает ему руку, чтобы он мог встать, но он не принимает её, несмотря на рану в ноге, и понемногу пытается встать сам. — Я думала, наш уговор ясен. От имени народа Каэнри'ах мы убедили тебя снова занять трон, и ты согласился на коронацию. — Верно, Хранительница. Но я не соглашался править. Люмин недобро щурит глаза, почти закатывает их, а у Итэра на лице улыбка, словно говорящая: «вот он, старый добрый Кэйа». Дайнслейф вовсе не смотрит на него. — Я не буду править вместо законного наследника, — бормочет тот. — Я знаю свое место. — Законного наследника больше нет. — Кэйа ковыляет к середине арены и набирает побольше воздуха в легкие, чтобы его голос слышали все присутствующие. — Народ Каэнри'ах, Вы видели мою рану и мое постыдное падение. Как рыцарь я признаю свое поражение перед доблестным капитаном гвардии, Дайнслейфом! А значит, я поражен и как король. Ради благополучия нашей нации я отказываюсь от трона, ибо вести Вас должен достойнейший! Он пытается не хохотать. Укол боли в ноге немного помогает. Публика ошеломлена. На мгновение всё стихает, а потом арена заполняется непонимающим шепотом. Кэйа смотрит в сторону гвардейцев и видит, что старший от удивления выронил из рук его корону и мантию. Люмин безразлично пожимает плечами. — В чем смысл? Хотел сделать это напоказ? — Именно. Если бы я отказал тебе на словах, вы бы вынудили меня занять трон другим способом, разве не так? — Вряд ли они понимают, но на уме у него только одно имя. — Теперь ничего не выйдет, я решил сделать первый ход. В глазах народа монархическая традиция так же сильна, как и все прочие. Вы не можете наплевать на одни законы и вершить другие, удобные вам. Дилюк тут ни при чем, это совершенно точно, и только воображению ведомо, как Небесный порядок мог бы использовать его в своих целях, но Кэйа не хочет допускать даже такой возможности. Люмин медленно обходит его, как хищница, оценивающе смотрит снизу вверх. Итэр хочет что-то сказать, но она заговаривает первой. — Что ж, если бы не твой спектакль, наверное... я бы на время взяла Каэнри'ах под опеку Небесного порядка. Сделала бы её нацией, благословенной богами. — Световой меч рассыпается в её руках. — Я думала, твой народ потерян, и ему нужна твердая рука... но, кажется, ты с этим не согласен. — Мы выживем снова, и снова, и снова, что с богами и королями, что без них. Доказано нашей нелегкой историей. Вдруг Дайнслейф касается плеча Люмин. — Если вы прикажете... — говорит он, оборачиваясь и на Итэра, но словно из приличия, — я подчинюсь так, как подчиняюсь королевскому указу. — Сэр Кэйа нам с указами явно не помощник. — Она бросает косой взгляд на брата. — Есть другое предложение. На три года Каэнри'ах всё же перейдет под нашу опеку, однако во главе с Дайнслейфом будет учрежден Верховный совет, который станет управлять страной. Рыцари Черного змея обеспечат Каэнри'ах то же процветание, что и рыцари Фавония для Мондштадта. Сейчас это ваша единственная опора. Итэр задумчиво оглядывает амфитеатр и гвардию у входа на арену. Они так и не двинулись с места — не было приказа. — Звучит... разумно, — вставляет Итэр. — Только согласится ли Дайнслейф? — Да, — почти мгновенно отвечает он, убирая руку с плеча Люмин, — потому что править буду не я. Править будет Каэнри'ах. «Потому что это желание дорогой Хранительницы», думает Кэйа, но не говорит этого вслух. Умная девочка, всё может, когда захочет. Кажется, она уже давно думала о таком исходе. Стоило отрезать все пути к возрождению династии, как шестеренки завертелись голове. Главное, что не у него. Почти вся его жизнь прошла под страхом «а что, если», и он наконец-то может с этим покончить. Всего-то надо было поддаться: подойти к боязни вплотную, чтобы её одолеть. Всего лишь подставить голову под меч. — Тогда обещай, — он обращается к Люмин, — прямо сейчас, обещай перед всем народом. — По-твоему, слово Небесного порядка недостаточно весомо? — Что ты, Хранительница. В отличие от человеческих жизней, слово в Каэнри'ах ценилось на вес золота. Я о слове чести, разумеется. Он задел её. Всё происходит мгновенно: в глазах Люмин проносится злая искра, в руке возникает световой кинжал. Люмин хватает брата, который едва ли что-то понимает, делает порез на своей ладони и на его. Даже их кровь сияет, словно жидкий свет. Итэр шипит, но Люмин не ослабляет хватку, а поднимает их скрепленные ладони у них над головами. Жидкий свет течет по их рукам. — Народ Каэнри'ах, — громогласно говорит она, — ваш король обещал передать трон Дайнслейфу в случае его победы, и сдержал слово. Однако быть рыцарем — не значит быть королем, как вы уже убедились. Прошло время королей и время архонтов. Доверите ли вы новому Небесному порядку свою защиту на следующие три года, пока сами не откажетесь от неё? Она задрала руку слишком высоко: Итэр перехватывает её и немного тянет на себя. Из центра арены его голос звучит так же громко, как и голос его сестры. — Волей силы, вернувшей Вам человеческий облик, силы, соединившей небо Тейвата... мы предлагаем вам вершить свою судьбу, как в незапамятные времена. Мы предлагаем обеспечить власть народа вместо власти короля. Мы обещаем Вам покровительство, и обещание скрепляем кровью. Дайте нам ответ. — Даю свое благословение, — радостно восклицает Кэйа с кривой улыбкой. Народ, разумеется, не отвечает. Шепот перерастает в неразборчивый шум, среди которого прорезаются единичные крики. Сотни голосов: одни из них радостные, другие чуть ли не плачут. Под этот гул старший из гвардейцев наконец выходит на арену, ведет за собой остальных. По его команде все они преклоняют колени, сжимают руки у сердца. — Если так решено новым законом и итогом поединка... если того желает король Альберих, мы в вашей власти. Гвардия Черных змеев присягает Вам на верность. Они обращаются то ли к Люмин, то ли к Дайнслейфу, но когда тот жестом повелевает встать, рыцари повинуются. Какие-то фигуры из числа зрителей приближаются к центру арены, их человек семь. Старик, идущий слишком быстро для своих лет; юноша с просветленным лицом, девушка с тяжелой походкой, мужчины и женщины разных сословий. Очевидно, они пробрались через толпу народа, чтобы выйти сюда от их имени, и их пропустили из уважения. Кулак старика ложится поверх его сердца, и остальные повторяют за ним жест гвардейцев. — Ваше Величество! Разрешите говорить от имени наших соотечественников. Гвардия сказала верно: если так решено законом, если таково Ваше желание, мы повинуемся. Династия Затмения правила справедливо, и мы верим, что Вы справедливы и в этот раз! Люди принимают предложение Хранителей Небесного порядка с Вашего благоволения. Кэйа вспоминает отца, потому что этот старец смотрит так, словно пытается найти в его лице забытый образ: что-то более великое и могущественное, чем тень перед ними. — Да будет так. Кулак Кэйи тоже ложится поверх сердца, и среди возгласов толпы слышно всё меньше отторжения. Каэнри'ах поверила в него так же, как и он в неё.