Красный дом

       Когда на кону жизнь целой семьи, никакая жертва, способная предотвратить их смерть, не будет жестокостью. Так я говорила себе почти каждый день. Так все мы себе говорили. Твердили будто молитву вечернюю. Я не помню, откуда это утверждение вообще взялось у меня в голове. Хотелось бы верить — это собственные мысли. Но что-то подсказывает, их внушила нам Марта. Надеюсь, однажды, она сдохнет в мучениях. Зато я помню, откуда в голове взялись другие слова: «В голодный год иные умерщвляют своих младших, чтоб прокормить старших». Они меня преследуют. Как ни стараюсь забыть — не выходит. Это было последним, что я услыхала от матушки. Славная заплаканная матушка наверняка тогда утешала скорее себя, чем меня. Ни она, ни тата, конечно, ничего не могли поделать — меня выбрал деревенский совет. Как давно это было? Семь лет назад или пять? Время в Красном доме шло по-другому. Было сложно уследить, какой уже пошел год. А про дни и говорить нечего. Некоторые из нас — например Яся, в конце концов начинали вести календари. Царапали камушком черточки на полу под кроватью, что-то там считали и перечеркивали. Да только мне всегда думалось, заниматься таким надобно было с самого здесь появления. А потом уж чего… Что до меня, я, к примеру, знала, когда была зима. Потому что между прутьями решетки на окнах – снежные шапки. И мне того было довольно. Если не знать, сколько годов миновало, не придется и знать сколько осталось. Я уж точно не горела желанием выяснять — оттого часто бранилась с Ясей. В Красном доме жизнь не длинная. — Анка, твои груди не перестали расти? — почти ежедневно спрашивала она меня. Переживала. Яся отчего-то считала, будто когда груди прекратят расти, тогда-то мы и «поспеем». А там… там уж рукой подать до конца. Но я не была с ней согласна. Как вообще возможно такое определить? Да и госпожа Марта явно руководствовалась чем-то иным, отправляя очередную из нас совершать последний променад. Ох, п-р-о-м-е-н-а-д. Мы ненавидели это слово. Мы вздрагивали, стоило кому-то произнести его вслух. Мы знали, что умрем здесь. Знали, конечно, еще до того, как за нами явились. Мы — вынужденная мера. Жертва. В деревенской метрической книге прямо так и значилось: «Жертвы Красному дому — три головы». Своими глазами я, конечно, не видала. Я грамоте-то не обучена. Но брат мой старший подался в свое время в волховскую школу. Он и рассказал. Сперва, у родителей были на мой счет другие умыслы. Пристроить замуж за мужика порукастей — потому-то я с малых лет обучалась и ткать, и вязать. Занималась тем с утра до вечера — чтоб приданое собралось поприличней. А затем в нашей семье столько детей народилось, что меня пришлось отдать. Так мне совет растолковал. Если есть уж столько ртов в семье — не дело сидеть в стороне. Надобно кем-то пожертвовать. У кого-то ведь всего один помощник растет, что же им совсем без детей оставаться? Честно? Пускай бы и остались. Плевать. Я бы все отдала, чтоб забрали кого угодно, кроме меня. Красный дом — это не настоящее, конечно, название. Так в миру знали Сатинский пансион. Неприступную как темница усадьбу, за чинными фасадами благородного института скрывающую упыриный бордель. Питомцы — разумеется девочки, для мальчиков имелся свой Красный дом — будто дань собирались обыкновенно с деревень. По крайней мере, я ни одной городской там не видала. Быть может, горожане имели средства откупиться, а может по закону — я-то сама законам не обучена — с упырями договор имелся только на деревенских. Красный дом, если желаете — словно злая насмешка над Институтом благородных девиц. Привычных классов мы не посещали. Но ходили в красивых шерстяных сарафанах, славно умели говорить и кланяться. Только вот вместо грамматики, учились любовным наукам. Еще танцам, заморским гимнастикам, красивой ходьбе. «Блуду» — как говорила Яся. Освоив азы, принуждались совершать променады. И хоть от нас скрывали сколько годов минуло, а сколько осталось, все знали, что нам уготовано пройти всего-то три вехи: обучение, сезон и… ужин. Не то, чтобы во-время променадов нами не лакомились — синяки от укусов были единственным, что спасало от каждодевных приемов. Упыриные князьки не любили наблюдать следы предыдущих использований. Но ужин — значил смерть. Нас съедали. Красный дом… Странное строение, по обе стороны от которого тянулись длинные-предлинные стены. Я видела усадьбу снаружи лишь раз — в день, когда сюда привезли. И до сих пор не имела понятия, что там за ними — этими стенами. Ходили слухи, там кончается свет. Там страна мертвецом. Но никто не знал наверняка. Ни что там. Ни где они вообще кончаются. Кончаются ли? Впрочем… Мне хватало тогда и того, что происходит внутри Сатинского пансиона. Что ждало нас по его «окончанию». Ходили слухи, что им не нравится умерщвлять «сатинок» сразу. Сперва обгладывают ноги и руки, оставляя в живых, да в ясном рассудке. И лишь в самую последнюю очередь принимаются за мозги. За сердце. Я думаю, меня ждало что-то даже похуже. — Ох, Анка, иногда нам до крайности везет, — однажды сказала Марта, туго заплетя косу вокруг моей головы, — Попадаются такие, как ты. Разумеется, в Сатинский пансион поставляют только хорошеньких, таков уговор. Но порою присылают девиц прямо дивной красы… Здоровых, беленьких. Кровь с молоком — говорят вы и на вкус таковы. Ох, какие деньжища за вас отдают, страшно подумать… Меня продавали дороже, чем остальных — это ясно, как день. Каждый мой променад приносил Марте хорошие чаевые. И она довольная пересчитывала их под утро, сидя на ступенях помоста, по которому мы ходили, словно племенные кобылы — туда-сюда — пока нас не выкупали. Марта — не упыриха. Вольнонаемная, как и все Сатинские служаки. Из упырей у нас была лишь госпожа Директриса. Но та настолько редкая посетительница наших гостиных, что я толком не помню даже черт ее лица. Мне исполнилось одиннадцать, когда деревенский совет порешил, что я гожусь в ежегодные жертвы Красному дому. Меня забрали в Сатинский пансион, дали время обвыкнуть, кормили, учили. Тогда все казалось не таким уж даже и страшным… Мне дали подрасти, прежде чем отправить на первый променад. Созреть. Мой сезон начался зимой. Я помню снежные шапки на подоконниках. Такие же, как… Первый свой променад я отходила с синими от холода губами — потому что была в одной кисейной рубахе. Ходила я недолго, была хороша собой, еще и непорочна. Меня выкупил седой, сухой господин, пробыл со мной до утра. Был, кстати, довольно аккуратен. Это я уже сейчас понимаю. Тогда-то так испугалась, что рыдала без остановки. От него осталось четыре неглубоких укуса и измазанная кровью простыня, которую затем кому-то продали. А через два дня состоялся мой второй променад. Наши сезоны длились подолгу — уж явно не год и не два. Мы успевали меняться и лицом, и телом. Дозревали до ужина. Так что променадов у меня уже было столько, что… Я, впрочем, уже говорила, что не люблю считать. И все же, чем больше вечеров я проводила на помосте — когда в пестрых заморских платьях, когда в одних пеньюарах — тем отчетливее понимала: мой сезон не будет длиться вечно. С каждым променадом смерть все ближе. И ближе. И… И мне с тем нечего совершенно поделать. Я бы, наверное, так до конца и жила бы, безропотно ожидая последнего променада. «Поспевая», созревая для ужина. Ежели б однажды не попался мне молодой пустоголовый пижон. Обратившийся, видать, совсем недавно. Тогда-то все и изменилось.       

***

       Накануне ночью спала я плохо. Быть может, чуяла что-то. Все потела, ворочалась… кушетка скрипела. Я несколько раз будила тем Ясю. Моя Яся и так была ужасно чувствительна, вечно ходила с синяками под глазами от бессонных ночей, отчего получала плохие рекомендации, и как следствие Мартины недовольные выпады. Комнатка у нас была махонькая — две кровати и одна на двоих тумба. Иной раз Ясе мешал даже свист моего дыхания. Что уж говорить про старые пружины. В ту ночь не выспались мы обе. День тоже совсем не задался. На гимнастике я была рассеянной, за что получила несколько шлепков по спине. У госпожи Лисаветы всегда в тонких гибких пальцах была березовая указка. Длинная и узкая, как сами руки танцмейстерши, она била больно, но не оставляла следов. На завтраке меня ждала водянистая каша — я не любила те дни, когда нам давали овсянку. О формах наших очень пеклись, потому порции всегда были маленькие и редко вкусные. Но мы завтракали и яйцами, и сыром, иногда творогом, иногда яблоками. Но вот именно в тот день овсяной кашей — без молока и без соли. Отвратительно. На рукоделии я запуталась в петлях, и вязание пришлось распустить. Мы в светлые часы дня всегда занимались в классе вышивкой или вязанием, шили, плели корзинки или очелья из бересты: все потому, что нам надобно было иметь гибкие пальцы. Рукоделие мне нравилось, обыкновенно я была одной из лучших. А тут — распустить полотно с локоть длиной. То еще счастье. На обеде я облилась капустным супом и пришлось идти и замачивать сарафан в ледяной воде в нужнике. От того кожа на руках вмиг стала сухой, как бумага — и вскоре я и за это тоже получила. На танцах споткнулась и толкнула Марусю. И снова получила линейкой по спине. Госпоже Лисавете не было дела, случайно то или нет. Она терпеть не могла неуклюжесть. Премерзкий день… За ужином я разругалась с Ясей. Снова из-за грудей. Она распереживалась, потому что в очередной раз вбила в голову, будто у нее они не растут больше. Сколько раз уже все это было. Я была не в настроении спорить. Она раздулась и не говорила со мной до самых купаний. Купания обязательно полагались перед выходом на помост. Нас терли губками, выдирали волоски, обливали лавандовой водой волосы. Я ненавижу ее запах. Была б моя воля сожгла бы всю лаванду в мире. В тот день и купания не прошли гладко. Не для меня. Для Маруси — у нее пошли девичьи крови. Это «мерзко» – так говорит госпожа Марта. Госпожа рассердилась и выгнала Марусю из купели, даже не позволив одеться. Упыри ненавидели грязную кровь. В такие дни они на версту к нам не подходили. А мы времени этого ждали, словно глоток свежего воздуха. Все, кто временно не годились для променадов — будь то сильно побитые или «грязнокровящие» — нагружались работой. Помогали купать пригодных сатинок, терли воском помост, рвали лаванду в зимнем саду. Лаванда была повсюду в зале для променадов. Разложена вдоль помоста, расставлена в кувшины на столах. Меня намыли и расчесали. Одеться велели в плате очередного именитого кутюрье. Ничего нового — портные обожали шить одежду для сатинок. Мы успевали переодеваться по несколько раз за ночь, если нас сразу не выкупали. Ходили туда-сюда по помосту в разных нарядах, танцевали в них, крутились. Поговаривали, особо красивые платья, в которых мы появлялись, затем втридорога продавали. Поговаривали, в некоторых из них щеголяли затем на балах. И даже не упырицы — обыкновенные человеческие женщины. Но, конечно, в большинстве своем в нарядах этих расхаживали кровососки. Их женщины к нам часто захаживали. Кто полакомиться, кто поблудить. А кто и просто поглядеть на наряды — особо в те вечера, когда на нас были работы заморских мастериц и мастеров. В ту ночь на мне было именно такое платье. Заморское. Воздушное, длинное — как у княжны. Оно бы мне даже понравилось, будь я свободна и угляди в витрине какой-нибудь портняжной лавки. И не будь оно таким красным. Словно на меня перевернули ушат с собственной кровью. Я вышла на помост последней. Я всегда выходила последней. «На десерт» — сально улыбалась мне вслед Марта. Я успела пройти всего один круг. Один проклятый круг. Вышагивая между высоких ваз с вязанками лаванды. И Марта объявила, что меня выкупают. На всю ночь, целиком. «Вот тот худой и с усами». И добавила: — Он и друзей позовет. Хуже участь было сложно представить. Вообще-то, говоря откровенно, у упырей не бывает «друзей». Не может быть. Насколько я знаю, живут они общинами — да. «Гнездами». У тварей есть и главные, и прислужники… Но они ведь… мертвецы. Не полностью мертвецы, что самое жуткое. Что-то между. Застывшие навсегда между Навью и Явью. Полуживые-полуумертвия. Не способные на чувства. Едва ли они могут дружить. «Господины с подругами и друзьями» никогда не были похожи на компанию закадычных приятелей. Почти не разговаривающие между собой, обменивающиеся взглядами и шипением. Что же касается нас… История одна на всех. Всегда. Тебя брали под руки, уводили из зала, раздевали. Могли поколотить. Потом кто-то один присосется, остальные станут вытворять разное с твоим телом. Поменяются. Если повезет — через несколько минут потеряешь сознание. Не повезет… что ж, просто помрешь. Это крайне в Сатинском пансионе было не желательно, впрочем. Штрафы за то – пребольшие. Так говорили. Не из какого-нибудь там сострадания к нам. Это вроде что «порча имущества». А уж когда дело касалось «таких как я» – «прехорошенький» – могло даже казнью окончиться. Все дело в том, что для ужина нас покупали заранее — в самом начале сезона. Вроде как у меня был «покровитель» — говоря языком обычным — владелец. Он драл с «гостей» большую комиссию за мое пользование, но убивать не позволял. Ведь я его ужин. Его. Была. «Худой и с усами» ждал меня у лестницы. Взял под локоть — будто мы какие давние знакомые — и поволок в «кабинет», как обычно. Кабинет – это... очень забавное название, как по мне. У нашего тамошнего врача тоже имелся кабинет, и у директрисы, даже у Марты. Только их кабинеты — совсем не такие как те, куда приводили нас упыри. Коридор с нашими «кабинетами» был в другой части дома. Не там, где мы спали или занимались классами. Это были мелкие комнаты с кроватями — не кушетками, на которых мы обыкновенно спали в своих каморках. Настоящими большими кроватями с тремя перинами и пологом. Кровать и стол для шампанского — больше в «кабинете» ничего не имелось. Упырь толкнул меня на перины. И я послушно осталась лежать, уставившись в балдахин. Всегда так делала. Тварь попалась мне странная. Он был то ли пьян, то ли опиумом одурманен, то ли что-то еще. Говорил невнятно и непонятно, шатался. Он мог бы, наверное, даже по неосторожности меня прибить. В таком-то состоянии. Я даже, наверное, не слишком тогда возражала. Мне так все надоело... Он — как и все — сразу принялся срывать с меня платье. Оголил груди и шею. Я не шевелилась. Не сопротивлялась. Давно это бросила. «Убьет или нет?» — только и крутилось в голове. Каждый проклятый раз. Его клыки вонзились чуть левее ложбинки, металлически лязгнув о медальон — побрякушку, надетую на меня Мартой. Перед выходом на помост. Я стиснула зубы, но шипение все равно сдержать не сумела. Нам говорили, что к укусам со временем можно привыкнуть. Так вот, это ложь. Если каждый день втыкать в ногу нож, что — привыкнешь? Верхние клыки навьей твари зашли глубоко. Так глубоко, что мне сделалось трудно дышать. Они ведь могли добраться до легких. Его нижняя челюсть, отвиснув на добрых пять пальцев, вонзилась куда-то под нижние ребра. Упыриный рот так широко раскрывался, что они в те моменты походили на громадных щелкунчиков. Могли бы колоть грецкие орехи горстями. У меня леденели пальцы – кровь и тепло покидали тело быстро-пребыстро. А кричать я все равно не кричала. Нам не велено было верещать. "Господин с усами" оторвался от меня, казалось, спустя целую вечность. И какой-то пьяной, нетвердой походкой двинулся к двери. Медленно, словно заводная кукла, чей ключ на спине вот-вот перестанет вращаться. Он ступил в коридор, под ногами его заскрипели половицы. А дверь в кабинет осталась настежь открытой. Вот так вот. Так просто. Они ведь всегда нас запирали. Так велено правилами пансиона. На десяток замков, будто бы одного не хватило. В «кабинетах» всегда заперты окна. По всему Красному дому снаружи на рамах — решетки. Передвигались по коридорам мы строго в компании упырей или работников дома. Даже в нужник не дозволялось отлучиться поодиночке. Нас запирали и в классах, и в купальне. И конечно на ночь. Сатинский пансион — неприступная крепость. Тюрьма. А мой недавний кавалер просто не закрыл за собой дверь. Она просто осталась настежь распахнутой. Не благословеньем ли судьбы это было? Я поднялась на ноги. Осторожно. Голова сильно кружилась, но я была полна какой-то безумной решимости. Как сейчас помню. На цыпочках подошла к двери. Выглянула в коридор. Тот был пуст. И снова, что за небывалая удача? Я, конечно, не первой была, кто пытался бежать из Красного дома. И кому то удалось. Ходили слухи, о, великое множество слухов! О девушках и юношах, что сумели уйти. Их искали всем городом, всей страной. Искали в сто крат лучше, чем самых опасных преступников. Красные дома нанимали целые отряды охотников за головами. Среди людей и среди упырей. Несли огромные убытки, платили штрафы за каждый день, что беглец провел на воле. И многих находили. Возвращали назад и практически сразу отсылали на ужин. Но были и те, кому удавалось уйти навсегда. Я миновала коридор, будто во сне. Я бывала в нем. Часто. Выскользнуть на черную лестницу было легко. Я знала, где она. И мне не встретилось на пути никого из охранников. Совсем никого. Несказанное везение. Оставалось гадать, надолго ли его хватит. Я спустилась на первый этаж, увидала узкую темную дверцу. Осторожно толкнула ее. Лицо обдало жаром и резким запахом специй. Кухня. Там-то мне бывать не доводилось. На кухне суетились люди. Вольнонаемные. Гремели кастрюли, шипело несвежее масло. Стояла какофония из голосов. Мне удалось незаметно забиться в угол у самой двери: меж высоких корзин, полных шелухи, лука. Что было предпринять дальше — не имела понятия. Я отчетливо помню, как тогда сомневалась. Сомневалась, а стоит ли моя игра свеч. Как быстро я умру, если меня обнаружат. Выдумывала, что бы такое можно было сказать, как оправдать свой поступок. Отчего я очутилась там, где быть не следовало? Сочли бы то попыткой бегства? Отправили бы прямиком на ужин? Может надо придумать, как вернуться обратно? Заместо того, как выбираться наружу… Мои мысли тогда прервал вопль сирены. Из чугунного говорителя, прямо над моей головой. Глас сирены сотрясал весь дом, не иначе. Мою пропажу заметили. А значит дороги назад быть уже не могло. Я знала, что в кухне есть дверь прямо на улицу. Прислужники дома никогда не суют нос в парадную залу. А значит припасы доставляют в обход нее. Я не знала, где именно был выход. Из укрытия ничего нельзя было разглядеть. Вот только он точно был. А у меня совсем не оставалось времени. Я перешла к действию. Не думая, будто животное. Выскочив из-за корзины, кинулась в самое пекло — вглубь кухни, в толпу растерявшихся поварят. На пути подхватила со стола тесак для рубки мяса. Размахивая им, ринулась дальше. Теперь думаю, со стороны я была похожа на умалишенную. Пусть так. С первой дверью, которую открыла, я ошиблась. За ней оказалась кладовка. А в следующий миг чьи-то крепкие руки сзади схватили за горло. Я не глядя принялась рубить воздух позади себя тесаком. На третий удар нож нашел цель. Руки на моей шее ослабли, и я вырвалась, бросилась к следующей двери. А потом… Потом я оказалась на улице. Впервые за… уж и не знаю сколько годов.