Красный дом

       Помнится, матушка учила нас всегда носить с собою мешочек с зерном. Она сама шила их – маленькие, еще меньше, чем кошели. С тонким шнурком, за который привязывали его к пояску. У каждого в нашей деревне был такой. Считался первым подарком на день рождения. Своего фасона, размера и цвета у каждой семьи – тут уж как хозяйка постарается. У Софки – моей детской, молочной подруги, мешочек был светло-коричневым и холщовым. А у нас желтыми. Цвет солнца и жизни. Цвет Даждьбога. Цвет птицы Рарог. Так говорила матушка. Упыри и другие дети Навьего сада ненавидели все оттенки желтого. От коричневых до бледных, пшеничных. У нас никогда на променадах не появлялось желтых нарядов. А форменные сарафаны были черными. И рубахи под ними – тоже черные, с тонкой серебристой вышивкой на манжетах. В Красном Доме все было черным, да серым. Серебряным. И никогда золотым. Упыри ненавидели все, что связано было с цветами солнца. А еще они ненавидели зерно. – Если встретится вам упырь, бросьте зерна ему под ноги! – учила матушка. – Нечистая сила тут уж и отступит. Ненавидят они это. Встанут, как одурманенные, а вы сразу и бежать! Так это было или не так мне проверить не удалось. Но я пыталась. В один из первых же дней пребывания своего в Красном Доме я с парой девчулек рассыпала в парадной зале зерно. Одной из нас удалось-таки тайком протащить с собою мешочек. Но нас быстро вычислили. А потом собственноручно мы то зерно убирали – без метелок или щеток: пальцами – в наказание. Нам пригрозили, что еще один такой раз, и на променад отправимся следующей же ночью. Никаких отсрочек и обучения. И мы… мы испугались. Больше и не пытались. Тогда, крадучись вдоль усадебной стены, я только и думала о том, какая дура, что не удосужилась прихватить с кухни зерна. Спросите, как мне удалось незамеченной добежать до забора? Не имею понятия. Знаю, помню – было страшно невыносимо. Я знала, поймай они меня – и все. То был бы конец. И все же я добежала. Я была худющей, а прутья чугунной решетки не слишком частыми. И все равно промежутки меж ними оказались для меня недостаточными. Когда я стала пролезать, голова-то протиснулась, безо всяких проблем. Левое плечо – тоже, но дальше… Знаете, как это бывает? Дальше я застряла. Когда я была совсем малая, старший брат лупил меня. Поначалу я считала, будто заслуженно. Я неуклюжая, часто просыпала крупу, расплескивала воду, пока шла от колодца. Но затем стала замечать, что лупит он меня... просто так. А еще позже поняла – чем громче, сильнее реву, тем усерднее, больнее он бьет. Я… мне думалось, будто бы ему… Я никогда не осмелилась бы рассказать о том матушке или тате. Все изменилось, когда я попробовала не плакать. Прутья чугунного забора врезались мне меж грудей и меж лопаток. Они сдавливали меня, делалось невозможно дышать. И было больно. Разумеется, не так больно, как в “кабинетах” после променадов, но все же… Достаточно. В молочные годы, чтобы не плакать, я закрывала глаза. На внутренней стороне век от ударов плясали разноцветные пятна. В большинстве – белые. И я глядела на них, старалась размножить, считала. Счету меня обучили – как же без того пересчитывать кур и овец после выгула. Я умела до десяти. Но могла сосчитать сколько раз у меня получается десять. Три. Десять три раза, и брат переставал бить. Я не ревела, молчала. И брат уходил. Поняв, что окончательно застряла в заборе, я заставила себя сделать вдох поглубже. Прикрыла глаза и рванулась вперед. На внутренней стороне век вспыхнули белые пятна. Они не раз выручали и в Красном доме. Одно. Два. Я заставила себя протиснуться дальше. Три. Забор оказался позади и мне удалось вздохнуть полной грудью. Я оглянулась на усадьбу. За мной уже гнались. Я рванула с места. Двое – сторожевых – серых шинелях и круглых мерлушковых шапках бежали по высоким сугробам, увязая в снегу. Мне надо было убраться оттуда как можно дальше. В город. Туда, где никогда не бывала. Туда, где люд простой жил с упырями бок о бок. В город. В Белотопи. Я знала о нем лишь по шепоткам сатинских вольнонаемных. Это был их дом. Мое красное кисейное платье примерзло к телу. Ткань, нежная и недавеча еще воздушная, стояла колом. Была глубокая ночь, и я не встречала на пути своем ни людей, ни повозок. Фонари тоже совсем не горели. Сатинский пансион располагался, видно, на самом отшибе. Зданий вокруг было немного, и негде совсем спрятаться. Только широкая дорога, с темными силуэтами редких домов по обе стороны. Я словно была на ладони. Мне не было нужды оборачиваться, чтобы проверить, гонятся ли за мной. Для сторожевых поимка моя – вопрос жизни и смерти. Мягкие домашние туфли с пушком совсем вымокли. Я бежала, что босиком. И совсем не чувствовала собственных пальцев. Каким-то образом добралась до перекрестка, свернула налево, и стена дома скрыла меня от преследователей. Повалил снег. Крупные хлопья рисовали мокрые линии на лице. Я понятия не имела, что делать дальше. Но знала, назавтра портреты мои будут развешаны по всему городу. – Анка, эй, – однажды, очень и очень давно, Янка разбудила меня посреди ночи. Я отчего-то навсегда запомнила наш тот разговор, – Анка! Ты слышишь? Я едва разлепила глаза и уставилась на нее. В кромешной темноте каморки лицо ее было едва различимо – только по блеску глаз. Она сидела у моей койки, на полу. Сжимала мою руку. Ногти до боли вонзались в ладонь. – Слышишь? Я слышала. Тихая музыка и тихий смех. Нет, не то. Дальше, глубже. Тихий плач. Тихие стоны. Ахи, охи. Мычание. От нас парадная зала, а уж тем более “кабинеты” располагались на приличном расстоянии. Оно оберегало нас. А при желании, все равно можно было расслышать. – И что? – спросила тогда. – Им больно… – Удивила, – я скривилась, хоть и знала, она не увидит. – Для того разбудила? Пора бы привыкнуть. Яся всхлипнула. А я зашипела – так сильно вошли в кожу соседкины ногти. – Неужто нельзя убежать, Анка? – прошептала она. – Неужто у нас не выйдет? Я не хочу… – Не знаю, – ответила я. – А куда? И правда – куда? От быстрого бега глотку обжигало каленым железом. Но постройки вокруг стали становиться чем-то больше похожим на город. Дорога раздваивалась, здания стояли плотнее друг к другу. Они множились с каждым десятком шагов. Бежать больше не было мочи. И я остановилась, прижалась к сморозью покрытой стене. Я не слышала звуков погони. Кирзовые сапоги не долбили заледеневшую землю. Громкий стук принадлежал лишь моему сердцу. Значит, людей вокруг не было. Это, как понимаете, было очень-преочень плохо. И ожидаемо. Никто в здравом уме не высунется на улицу ночью. Не в упыриный же час. Вы же не выходите? Думается мне, что нет. Навьи выродки – бесшумные чудища, не выносящие солнечный свет – вот, кто мог поджидать меня за каждым углом. Мне нужно было укрытие, быстрее. До первого петушиного крика. Не найду его – и ужасы, роящиеся вокруг “ужина”, станут для меня явью. Вы знаете, упыри не умерщвляют быстро. Упырями обращаются лишь злые, мерзкие люди. Душегубы. К чему и говорить, ставши упырями, они творили зверства в стократ хуже, чем при своей жизни. Да кому я рассказываю, вам – запирающим двери на засовы, затягивающим на ночь окна плотными тканями, прячущимся по своим домам – наверняка, то отлично известно.