Красный дом

       — Бочонки с кровью? — повторяет Саша, глядя совсем сквозь меня. — Твои сны тревожат меня… Я смотрю на темные завитки ее волос, обрамляющие лоб, и мир вокруг становится зыбким. Тягучим. Скамья подо мной — больше не твердая. Я проваливаюсь словно в трясину. Вы мне не верите. Совсем никто. Я и не пытаюсь больше сделать вид, будто говорю серьезно. Уже привыкла за время, проведенное здесь, в Застенке. Нет, не Застенке… Ведь так вы называете мой дом. А ваш дом... Ваш город… зовется Керста. Вы говорите, что Керста и мой дом тоже. Но это неправда. Слепая танцовщица, вор-носильщик и кот. Саша, Тима и Лель. Такая она — моя нынешняя компания. Моя теперешняя жизнь. Историю про Красный дом я повторяла так много раз, что сама себе начала казаться безумной. Я рассказывала ее всем подряд. Первому встретившемуся пьянице — здесь, в новом мире. Воровке, что подкараулила в переулке и врезала по голове, не дав и закончить историю моей жизни. Тиме, что нашел меня там же и перенес в подвалы театра. Директору театра, что позволил остаться. Дал даже работу. И, конечно, Саше. Рассказывала всем подряд и обо всем, что случилось со мной. И это было ошибкой. Ведь никто из вас мне не поверил. — Моя бабуля умела разгадывать сны, — говорит Саша, ища пальцами мою руку. — Она говорила, видения не посылаются нам просто так. Я смотрю в ее глубокие карие глаза, совсем неподвижные и стеклянные. Бросив свои россказни про упыриный бордель, я решилась сегодня предпринять последнюю попытку. Ведь поезд, набитый бочонками с кровью не давал мне покоя. Ведь он вез их прямо сюда. В Керсту. К вам на порог. Проезд. Так вы называете железное змееподобное чудище. Повозку без лошадей. Мне об этом поведал пьяница. Прежде чем предложить отмыться от «краски» и «поиграться со змейкой» — так обозвал он свой член. — И чем же мой сон тебя так встревожил? — спрашиваю я, не сумев до конца скрыть яд, сочащийся сквозь слова. Вы мне не верите. Вы говорите, меня крепко приложили по голове. Вы говорите, я путаю сны и явь. Но ваш поезд вез кровь. Из моего «мертвого», «ненастоящего» Застенка в ваш «живой» и «настоящий» город. — Ты сердишься, — роняет Саша и перестает искать мою руку. — Ты все еще веришь, что пришла из-за Стены. Я прикрываю глаза. Я злюсь. Но знаю — она не видит. Саша или, как значится в ее афише, «Серафима» Нечаева — слепая. И почему только вам, нанимающим в театр слепую танцовщицу, так сложно доказать, что мое прошлое — не пустые бредни? — Мне следует заняться репетициями, — говорит Саша, медленно поднимаясь со скамьи. Она находит рукой прислоненную к столу трость. Сжимает в пальцах резной набалдашник. А я сижу к ней вполоборота и краем глаза наблюдаю, как кончик трости начинает прыгать по полу. Когда Саша принимается разведывать себе дорогу. Я, каюсь, сперва пыталась навязываться ей в провожатые. Но танцовщица быстро то пресекла. Слепая от рождения, она умела сама находить путь, куда бы ей было ни нужно. Саша уходит, а я остаюсь сидеть в крохотной обеденной зале. Мне бы тоже вернуться к работе — я теперь служанка при театре. Столько полов еще не намыто, подмостки не оттерты от краски. Но я не спешу. Лениво принимаюсь ложкой за кисель. Жизнь в Кошениловском театре меня разбаловала. Овсяный кисель с лужицей повидла был самым вкусным лакомством, что мне только доводилось есть. Раньше — в прошлой жизни — я и не подозревала о его существовании. А в театральной трапезной его можно было брать хоть каждый день. Я не могу привыкнуть. И не могу поверить. В то время, как вы считаете, что я брежу и лгу о Красном доме, упырях и Белотопях, я думаю, что ваша Керста, сытная жизнь, поезда и ди-ри-жаль-бы — полоумные выдумки моего воспаленного сознания. Иногда мне кажется, что усатый упырь опоил меня опиумом. И все это время я лежу под ним в «кабинете». И все это — не больше, чем самообман. Больные сны. Но кисель, что тает на языке — сладкий. Скамья подо мной твердая. А в трапезной холодно. Я чувствую гладкое дерево ложки в руках. Явственно вижу стол и миску. Если это и помешательство, то уж слишком оно… настоящее. — Ты че тут расселась?! — резкий окрик заставляет меня вздрогнуть. А на стол рядом с миской опускается жилистая пятерня. — Слышь, юродивая, — шипит Ира, нависая надо мной. — Тебя Лидия обыскалась! Ира — тоже прислужница, как и я. Лидия у нас главная. А «юродивая» — прилипшее ко мне прозвище, потому что слухи о том, что Директор нанял на службу полоумную бродяжку разлетелись по театру в первый же день. — Зачем? — спрашиваю, хоть знаю, что Ира сильнее только разозлится. — За шкафом, пилехай давай! Сердить ее сильнее было глупо и незачем. Так что я опрокидываю в себя остатки киселя и поднимаюсь. Огибаю Иру и иду к выходу. А вслед мне доносится привычное: — Помешанная. Я улыбаюсь. И, наверное, и правда выгляжу помешанной. Вот только мне до вас далеко-далеко. Вас, не замечающих кровавых поездов, выкатывающихся из-за Стены. И считающих упырей забытыми, глупыми бабкиными сказками. О, вы куда безумнее меня. Кошениловский театр — огромное, монструозное сооружение. Снаружи он похож немного на один из тех дворцов, что таращились с расписанных фресками стен Красного дома. В зале для променадов. Похож, да непохож. Саша и Тима называют его усадьбой. Красный дом мы тоже называли усадьбой. Но театру не годился он и в подметки. Снаружи здесь были колонны. Этажей — три. А от главного здания тянулись в обе стороны пристройки. Тоже с колоннами. А еще окна тут были большие-пребольшие. С лепниной. Из всего великого множества здешних помещений мне больше всего нравилось бывать на балконе. С каменной балюстрадой и видом на сад. И на город. Вид, что ужасно пугал. Но заставлял верить — я не сошла с ума. Я бы не сумела выдумать такое. Меньше всего любила бывать я снаружи. Глядеть на Кошениловский театр и видеть за ним огромную, уходящую в небосвод Стену. Она тянулась в обе стороны от усадьбы. Точь-в-точь как было за Красным домом. У Керсты и Белотопей общего обнаружилось мало. Ничего, если быть более точной. Ничего, кроме проклятой Стены. И верований, будто по другую сторону — пустота. Выжженные, злые земли. Откуда никто не возвращается. Которые несут лишь одно — смерть. В Белотопях мы верили – за Стеной кончается белый свет. Что можно умереть, едва ступив в Застенок. В Керсте считали, будто за Стеной прячутся пережившие чуму, искаженные ею безумные дикари. Что жрут сами себя и селятся под землей. Обе догмы оказались враньем. И, кажется, знали об этом немногие. Но я знала. — Надо в город сходить, — ворчит Лидия, когда я, наконец, нахожу ее трущей ступени у подмостков в зрительном зале. — Содная солянка кончилась. Содной солянкой мы отмывали полы и стены. Разводили в воде порошок, и с уборкой получалось справляться в разы быстрее, чем доводилось мне в Красном доме. Разумеется, раньше я о ней и не слыхала. Керста, да и весь Застенок, казались мне чудной, безумной, ненастоящей заморской страной. Да только море было с другой стороны. Где упыриный бордель. Где Белотопи. — Так ведь… — начинаю я, но служанка перебивает: — На, — она кидает мне под ноги кошель, — Иди с глаз моих. Я поднимаю мешочек и отступаю к дверям. Тяжелые монеты хорошо прощупываются сквозь холщовую ткань. Я никогда не была в городе. Ни разу с тех пор, как Тима нашел меня в подворотне. Мне хватало и дикого вида с балкона. Тима… Решение приходит быстро, и я на миг с облегчением замираю. Но затем опускается тяжелое осознание – Тиму в театральных коридорах мне не отыскать. Он всегда находил меня сам. Хоть на мне и висит уборка, я все еще здесь сильно блуждаю. Не представляю, как в бесконечных лабиринтах Кошениловского театра умудряется находить дорогу Саша. Я все еще боюсь сходить с привычной тропы: келья — трапезная в подвале — главная лестница — зрительный зал, ам-фи-те-атр, пар-тер, ложи — сцена — парадный зал — балкон. Все. А весь тот клубок коридоров за подмостками, бесконечные галереи пристроек… Туда страшно даже нос сунуть. Хоть однажды случайно я сунула… И наткнулась на покои Директора. Сперва побродив с половину дня по коридорам. — Правда залезла к Василису? — расфыркался Тима, когда Директор вернул меня в привычную часть усадьбы. — Кому? — спросила я, все еще, вероятно, пунцовая, ведь жар по прежнему лизал щеки и шею. — Василис Кошенилов, — сказала Саша, подтягивая к себе свой обед. — Его так зовут. Директора. Василис Кошенилов был самым красивым человеком, которого я когда-либо видела. Впрочем, мне приходилось видеть не так уж много… людей. У него – темные глаза-бездны и белая, как балюстрада на балконе, кожа. Каменное лицо, но доброе сердце. Он дал мне кров и работу. Но, вероятно, тоже считал помешанной. И, наверное, просто жалел. Быстро миновав партер, я свернула в парадную залу. И, чуть замедляя шаг, уставилась на высокие двустворчатые двери, что заканчивались под самым потолком. За ними был он — город. Керста. Оказавшись в Застенке, я не совершила ошибки, привычной для сатинок. Я стала считать дни сразу. Как только очутилась в выделенной для жилья келье. Раздобыла камушек и принялась за черточки, подражая Ясе. Я отсчитывала дни каждое утро. И сегодня зачеркнула очередную семерку. Три недели. Я бежала из Красного дома три недели назад. А Яся осталась там. Яся и все остальные. И я не сделала ничего, чтобы вытащить их. Помочь. В больших парадных дверях, которые на моей памяти полностью никогда не открывались — створка поменьше. В нее входили и гости, и служители театра. Входили и выходили. Я еще не выходила ни разу. Рука, которой толкаю створку двери поменьше, дрожит. Дерево поддается легко, и в следующий миг холодный ветер бьет по лицу. Я кутаюсь в шерстяной платок, что всегда ношу поверх рабочего серого платья. Потому что в театре холодно. Верхней одежды мне не выдавали. Попросить я не догадалась, да и не уверена, что она вообще мне полагалась. Театр и так снабдил меня даже большим, чем могла желать. Едой. Работой. Свободой. Будет ли Лидия браниться, если куплю тулуп на оставшиеся деньги? Конечно. Сколько содной солянки мне надо раздобыть я не имею понятия. И хорошо бы вернуться да спросить. Но я не хочу видеть Лидию. Слишком уж сильно напоминает мне Марту. Куплю больше или меньше — в следующий раз будет давать указания подробнее. Жизнь упрощать служанке я не хочу. Она невзлюбила меня. А я не люблю ее. Двор, раскинувшийся перед Кошениловским театром роскошен. «Роскошен» — слово, что любила повторять Яся, глядя на очередной заморский наряд для променадов. И я не смогла бы найти более подходящего, описывающего то, что представляет собой сад. Я спешно спускаюсь по широченной каменной лестнице, едва не поскальзываюсь в самом низу. Между ровными, длинными линиями кустарника — припорошенная снегом дорожка. Сквозь проталины проглядывает гравий. Низкий живой палисад по обе стороны от меня тоже опылен снегом — кусты подстриженные кубами, и углы у них до того ровные, что и не верится. Иду вглубь, верчу головой из стороны в сторону. Сверху, если глядеть с балкона: огромный, разбитый на квадраты и прямоугольники сад выглядит лучше и… упорядоченнее. Идеальная сим-мер-ти-я, как говорит Саша. А сейчас он напоминает лабиринт, хоть и знаю, видела столько раз сверху — куда ни сверни, заплутать не получится. Саша рассказала, что кусты, обрамляющие гравийные дорожки, будто картинный багет — розы. Что летом их аромат доносится аж до самих келий. А сад превращается в красно-зеленую мозаику с белыми пятнами статуй. Статуи видно и сейчас, правда плохо — слишком все вокруг бело. Но они есть — стоят справа и слева, далеко от меня, за живой изгородью. У нас в Красном доме статуи тоже были. Но эти — другие. Странные звери и обнаженные женщины. Вдалеке видно огромную каменную рыбину. Сейчас розовые кусты мертвы и голы. И двор похож на черно-белую листовку. И даже так он… роскошен. Я иду по прямой и, наконец, дохожу до распахнутый витых ворот. Их венчают вензеля надписи — и я уже могу ее прочитать. «Ъ Р Т Е А Т Й И К С В О Л И Н Е Ш О К» Отзеркаленные, чужие буквы. Я хмурюсь, на мгновения совершенно не понимаю, что не так. Тима учит меня грамоте. И я усердно учусь, потому что чувствую себя странно — все вокруг умеют читать. Но не я. Я выхожу за ворота и оглядываюсь. Так лучше. «К О Ш Е Н И Л О В С К И Й Т Е А Т Р Ъ» Надпись не кажется теперь опиумным видением. Что-то теплое мягко касается ноги. И я и не вздрагиваю, уже успев привыкнуть. Лель — огромный, кроваво-рыжий кот, как и Тима, находит меня всегда сам. Он трется головой о колени. Откуда он все время берется — не знаю. Иногда, кажется, будто появляется прямо из воздуха. Как и Тимьян. Я нагибаюсь, чтобы погладить его. Пропуская сквозь пальцы длинную, мягкую шерсть. Она до того скорее красная, чем рыжая, что похожа на… Лель мурчит. И я стою и просто с несколько мгновений наслаждаюсь успокаивающим трепетанием его спины под пальцами. Лель — это я его так назвала. Саша говорит, до меня в театре не водилось никаких кошек. А Тима грубо шутит, что она их просто не видела. Тима зовет кота просто «кот». А я решила дать ему имя одного из своих Повелителей. Чтобы быть хоть немного… дома. Кот уворачивается от очередной ласки. И я распрямляюсь, вмиг вспоминая о своем задании. Ровные линии брусчатки устремляются вперед, от самых ворот за моею спиной. Дорога, вымощенная булыжником, широкая и прямая. Снег неровно лежит в щелях между стертыми до блеска камнями. Я ступаю по ней так осторожно, будто жду, что брусчатка вот-вот раскрошится под сапогами. Будто я провалюсь вниз, в бездну. Лель трусит рядом. Я не смотрю на него, улавливаю лишь краем глаза смазанное красное движение. Такой яркий контраст на белом снегу, что я непроизвольно щурюсь. Цвета обжигают глаза. Я гляжу вперед. На раскинувшуюся передо мной улицу. Стараюсь ни о чем не думать, не… Но воспоминания накрывают меня с головой слишком резко. Слишком быстро. И я проваливаюсь в них целиком.       

***

       Когда я вынырнула из до краев заполненной кровью бочки, я закричала. Как младенец, вырвавшийся из утробы матери — как все братья и сестры, чье появлении на свет мне удосужилось засвидетельствовать. Я закричала. Но ни единого звука, на счастье, не сорвалось с губ. Только надсадное сипение. За которым последовали частые, рваные вдохи. Я не могла насытиться воздухом. Я глотала его так много, что грудь, разрывающую мгновением ранее от его недостатка, теперь сдавливало от избытка. Во рту было солоно. Мерзко. Меня вырвало. Кровь, выплескивающаяся за края бочки, моя рвота — мягкие шлепки бьющихся об пол струй. Я заставила себя подпрыгнуть и подтянулась на руках, перевалилась через бочоночную стенку. Я упала на пол как мешок с мукой. И не сразу поняла, что качаюсь. Что все вокруг покачивается в такт пришедшей в движении странной повозки без лошадей. Мы снова не стояли на месте. Мне удалось пережить обход. Меня не заметили. И я ехала. Ехала... уже понимая куда, но все еще не в силах в это поверить. Железнобрюхое чудище, набитое бочками с кровью, везло меня за Стену. В страну мертвецов. А ведь я так желала, так надеялась... сбежать от смерти.