Красный дом

       Светло-русые волосы и голубые глаза. На носу и щеках едва заметные, серые веснушки, губы все в трещинах и кровяных корках — я вечно срываю зубами с них кожицу. Под левым глазом — красноватая родинка. Матушка говорила: «это в очи тебя поцеловала Рарог». На портерете для каталогов, что множат среди упырей сатинские «покровители», мои волосы заплетены в две толстые косы. Толстые. С три пальца, вот ведь забавно. Кажутся они ужасно густыми, а еще — не взаправдашними. Но на то и нужны портреты. А губы художник выписал пухлые-препухлые — у меня совсем не такие — а еще алые и чистые. Никаких кровяных бороздок. Думается мне, именно такая я — немного настоящая, а немного не настоящая — буду таращиться на городской люд, бедных и богатых, старых и молодых... С каждого фонарного столба, из каждого кабачка и почтовой станции. Когда сатинские, наконец, сознаются, что меня упустили. Я заплутала. Улицы стали уже, дома прижимались бок-к-боку, больше и не свернуть, пока не доберешься до следующего перекрестка. Дорога между ними совсем не прямая, виляла из стороны в сторону, словно крепко захмелевшая. Я заплутала, совсем не различала, где нахожусь. Сколько раз я свернула направо, а сколько налево? Не хожу ли кругами? Не разобрать — дома все одинаковы, как близнецы. Темные, с зияющими чернотой мелкими оконцами. Таращатся на меня, будто пустые глазницы коровьей черепушки. Дома были… безликими. Серыми. Низкими. Ни капли не красивыми. Таким он оказался. Город. Белотопи. Меня больше никто не преследовал. Так казалось. Это было странно, но хвост пропал. И мне не хотелось думать отчего же. Я заплутала. Но куда хуже было то, как сильно продрогла. Едва чувствовала руки и ноги, я… едва ли вообще чувствовала хоть что-то. Ничего не гнулось, не слушалось. Было уже даже почти не холодно. Все онемело, кожа ничего не могла ощутить. А зубы отбивали такой ритм, что, казалось, вот-вот раскрошатся. Мне чудилось, я превращаюсь в фарфоровую вазу — из тех, что украшали залу для променадов. Такую же твердую и такую же белую. Мне чудилось, толкни меня кто-то, упади я, и разлечусь на куски. Дорога вильнула снова, и я, следуя по упорошенной снегом брусчатке, увидала, что впереди дома расступаются. Улица становилась все шире и шире, пока я шла, еле волоча ноги по шуршащему насту. Это было совсем не хорошим знаком. Было ведь очень приметно, что здания становились друг к другу теснее, чем дальше уходила я от Сатинского пансиона. Тогда же они снова… не липли одно к одному, как выпачканные в патоке пальцы. Вокруг становилось пустыннее. Когда жили мы в Красном доме, нам не доводилось бывать по другую сторону его дверей. На улице. В городе. На свободе. Никогда. Мы не знали совсем ничего о том, что нас окружало. Упыри на променадах с нами не разговаривали. Сатинские служаки не рассказывали ничего лишнего, ничего, что не касалось бы Красного дома. Ни учителя, ни Марта. Никто не считал нужным давать нам знания о «внешнем мире». Это и действительно было ни к чему. Разве скоту толкуют о том, сколько в деревне дворов? Довольно было названия. Белотопи казались выдумкой. Казалось, за пределами Красного дома ничего и не было вовсе. Пустота. Темнота. И с той и с другой стороны. Мы почти в это верили. И мне было, почему-то, неприятно убедиться, что это не так. Нет, безликие и темные дома не выглядели неописуемо или невероятно. Не удивляли. Но ведь… здесь кто-то жил. Ел, пил и спал, в то время как совсем рядом с ними нас… Убивали. Проще было воображать, будто вокруг ничего нет. Что люди живут либо так, как мы, либо не живут вовсе. Было сложно придумать себе, будто можно есть, пить и спать. И никогда не ходить по променаду. Не лежать неподвижно под упыриным клубком. И не мечтать о смерти, пока они вгрызаются в тело. Мне не нравилось на свободе. Даже смешно. Я сказала бы, что не видала ничего, кроме сатинских стен вот уже столько лет к ряду, но… находиться за пределами Красного дома было до отвратительного непривычно. Странно. Будто бы тошнотворно. Одинаковые дома, пустые и темные их окна-глазницы. Безлюдная дорога. И холод. Все существо мое голосило о том, как это не-пра-виль-но. Быть на воле. И несколько раз за весь путь хотелось мне… назад. Домой. Вернуться. ВЕРНУТЬСЯ. Откуда только брались в голове моей эти думы? Я не знаю. Никто из нас, никто в здравом уме не стал бы называть это место домом. Но стоило мне покинуть его, как он вдруг им стал. Мне хотелось в тесную, сырую комнатушку. Под худое одеяльце, колючее, но сносно-теплое. Хотелось прижиматься к Ясе, придумывать себе иную, новую жизнь, пока не смежатся веки. Воображать вкусный ужин, красивые наряды, что носили бы каждый день, а не только на променадах. А на утро есть кашицу на воде и идти на занятия. Переживать один день за одним, помалкивая, опустив голову, ожидая, когда будет можно отправиться в постель. Сладостных дум. И крепкого, спокойного сна. Щемило от тоски сердце, но, сцепив зубы покрепче, я все шла и шла дальше. Сама не зная, куда. Сама уже не до конца понимая: зачем. Я плелась вперед, противясь из последних сил усталости и морозу. И острому желанию воротиться назад. А потом случился он. Звук. Странный звук, что раздался где-то совсем далеко. Он чуть не уронил меня на землю. Я так крупно дернулась, что онемевшие ноги в домашних туфлях поскользнулись на настовой корке. В этой ледяной тишине звук тот казался уж слишком чуждым. Я завертела головой. Не было возможным определить, откуда вообще он раздается. А звук нарастал. Я велела себе ускорить шаг. Было сложно, тело слушалось из ряда вон плохо. Но меня до гусиной кожи пугало то, что посмело нарушить эту мертвую, ночную тишь. Это было чем-то плохим. Я почти добежала до конца улицы. Мне казалось, чужеродный звук гонится за мной. Вот-вот что-то, что его издает, ударит в спину. Схватит. Утащит назад, в темноту. В Красный дом. Но это было не так. Он не гнался за мной. Он меня окружал. Я бежала от него. Я бежала к нему навстречу. Грохот — а то превратилось уже в настоящий грохот — был холодным и гулким. И земля под ногами дрожала. Когда последний дом, что стоял совсем в отдалении от остальных, оказался по правую мою руку, я застыла как вкопанная. Потому, что… потому что вдруг увидала что-то. Что-то, что не укладывалось в голове. Это было… непонятно. А от грохота захотелось закрыть ладонями уши… Брусчатка оборвалась уже давно, сменяясь протоптанной в снегу тропкой, огибающий дом. Я стояла в сугробе, по колено. Опершись локтем о холодную стену и силясь перевести дух, все, что я могла — таращиться перед собой. Разглядывать в темноте длинный и узкий холм. Такой длинный, что и где кончается не видать. Возвышенность — не слишком громоздкая, едва выше моих плеч — а на ней — во всю длину холма — две толстые черные линии. Бесконечные линии. Бликующие, будто серебряные подсвечники в променадном зале. Они лежащие друг от друга в двух-трех шагах, а между ними — деревянные балки. Это было похоже на частокол, что уронило на земь сильным порывом ветра. Похоже да не похоже. А земля все дрожала. И грохот все нарастал, приближался. И мои зубы стучали ему в такт. Наверное, совсем не от холода. Хором грохоту вторил леденящий кровь низкий вой. Я прижалась к стене, вся трясясь, что осиновый лист. Так и стояла, не соображая, что надобно делать. А потом увидала его. Огромное и темное нечто, со слепящим фонарем на круглой и тупой морде. Свет его заливал все вокруг, и я пятилась, хотя меня, должно быть, за домом было и не видать. Из темного рога на его голове валил густой дым. И чем ближе он приближался, тем сильнее тряслась под ногами земля, тем труднее было протолкнуть в глотку воздух, сделавшийся вдруг едким и тяжелым, будто свинец. В горле запершило, от дыма кололо глаза. Оно ползло прямо ко мне. Прямо по нему — холму с поваленным частоколом. За тупой льдисто-бликующей и круглой мордой тянулось длинное туловище. Оно было словно змея. Огромная, металлическая змея, с пестрыми желтыми полосами на боках. Василиск. Он скользила мимо меня, все замедляясь и замедляясь. А я задыхалась, не смея пошевелиться. Темное нечто издало очередной рев. И с лязгом остановилось. И тишина, что оглушила меня, да и все вокруг, была такой неуместной. Невозможной. Ненастоящей. Я стояла, должно быть, долго — обездвиженная, обкуренная едким густым кумаром. Стояла и таращилась на змеиное туловище. И ничего больше для меня в те минуты не существовало. Я очень хотела вернуться назад. Голоса, что изверг из себя тот самый, стоящий подле меня дом, я услыхала совсем не сразу. Подумать только… рядом со мной были люди. Люди, живые люди, я могла бы… Я не знала, люди ли это. Голоса могли принадлежать упырям. Этим уродливым детям Навьего сада. Они умели разговаривать — я слыхала. Хотя обыкновенно только шипели. Но они могли быть похожими на людей. «Переворачиваться». «Перевертыши» — так, помнится, говорила нам матушка, задолго еще до того как… Упырями были они или людьми, а я увидала, как один за одним выходят они из дому. Среди ночи. Не страшась застывшего прямо пред ними железного змея. Зрелище это заставило меня прийти в себя. Они волокли что-то к нему. Подношение? Жертву? Мне было не разглядеть. Они тащили их по снегу — в четыре, в шесть рук. Толкали до самого змеиного брюха, пока один из них не… Ничего из происходящего не желало укладываться у меня в голове. Я даже потерла глаза, и так изжаленные снегом и дымом. Но картина перед ними не изменилась. Один из них вскрыл змею бок. С лязгом и гулким стуком. Отворил, будто ворота. И василиск лежал при том так неподвижно, будто бы ничего такого и не происходило… Не был он взаправду похож на василиска. Не был он похож на картинки, что из рук в руки ходили по нашей деревне. Никакой это был не змей. Нет, конечно нет. Ни Явь, ни Навь, ни Правь не порождают железных детей. Это человек. Только человек приводит их в наш мир — еще брат мой о том любил толковать. И эти… эти волокли к нему что-то круглое и большое. Похожее на бочки. Они должно быть ими и были. Я совсем ополоумела — да. Не доводилось мне никогда видывать чего-то подобного. Но бочки… Но то, как спокойно и неподвижно было железное брюхо… Все это натолкнуло на мысль. И вовремя. Я поняла вдруг — это что-то вроде огромной повозки. Вот только не было видать лошадей или коров впереди. Но, наверное, это… эта повозка обходилась без них. Каким-то причудливым образом. Не знаю. Да и не важно. Важно другое: если это повозка, значит она куда-то едет. Если грузят в нее бочки, значит куда-то она их повезет. Куда-то далеко. Прочь из города. Подальше от Красного дома. Мороз, вероятно, заставил мои мозги окоченеть, потому что я так и стояла в оцепенении: видя и, вместе с тем, будто не замечая суетящихся у железного змея людей-нелюдей. И время для меня будто шло быстрее. Не успела и сообразить, а последнюю бочку уже затолкали в раззяванное брюхо, а потом с лязгом захлопнули его. Люди-нелюди попрятались обратно в примостившемся у моего бока домишке. Длинный металлический змей громко фыркнул, вновь поднялся из рога его густой серый дым. Я сорвалась с места, увязая в снегу, сугробы хватали под самые коленки. Стремглав побежала к железному брюху, де-то на задворках сознания надеясь, но — вместе с тем — будто, и не думая даже о том, чтобы меня не заметили. Дверь, отворяющая брюхо, с первого раза не поддалась мне. А в следующий миг железная змея дернулась. И, собрав всю силу в кулак, я рванула ручку в сторону. Протиснулась в образовавшуюся щель и, оказавшись внутри жуткого василиска-повозки, снова соединила края его брюха. И осталась совсем в темноте. А мгновением позже на твердом деревянном полу — потому что чудище пришло в движение, издавая свирепый и оглушительный вопль.              

***

              Я шла по узкому и совсем негодно-освещенному ходу — здесь это называют коридором — но скорее это лаз, вроде тех, что были под нашим домом в деревне. На мне было черное, наглухо застегнутое под подбородком платье. Манжеты с серебряным орнаментом скрывали саднящие, искусанные запястья. Мне было страшно. Я не хотела быть здесь. Я не должна была здесь быть. Коридор резко повернул направо, и я уткнулась в узкую и высокую, темную дверь. В ней прорезано окошко: маленькое, наверху. Сквозь него бил белый свет, но мне не было видно, что за ним — слишком высоко. Толкнула дверь, скользнула взглядом по ровным рядам одиночных парт. Их три — ряда. Один — у окон, один — у двери. И один — посередине, там сидела Яся. Все парты были заняты, кроме той, что у самого учительского стола, примыкала к нему вплотную. Это место было для меня. — Опоздала, — провозгласил учительский голос, и я перевела пристыженный взгляд на него. Но у доски стоял совсем не учитель. Не он. Пепельная кожа, темные, что чернозем глаза. Черные целиком. И клыки. Упырь задвигал губами, а изо рта раздался учительский голос: — Что есть удовольствие, а, сударыня? Я не двигалась с места. Не шевелилась. В голове зароились вопросы. «Кто он? Что делает в нашем классе?» — Ты опоздала, сдается мне… лучше всех сумеешь ответить заданный вам урок. Я молчала. Просто глазела на него, не в силах издать ни звука. — Так что такое удовольствие, сударыня? Для таких как я. Для «красных людей». «Красный люди» — да, они и правда так себя величают. Вот только никакие они не люди. Чудовища. Навьи твари… — Еще чуток помолчишь и я разорву тебе глотку. — Упырь слова эти едва ли не промурлыкал. Я сглотнула, скосив глаза на других сатинок. Все как одна таращились в парты. Все, кроме Яси, до того побелевшей, что впору было самой называться упырихой. Она смотрела прямо на меня. Перепуганно, но прямо на меня. Руки ее незаметно вспорхнули над партой. Она провела пальцами одной руки по голубой венозной дорожке другой. И я пришла в себя. — Кр… — Набрав в грудь побольше воздуха, я почти выпалила ответ. Но тот застрял в горле. Упырь кинулся к Ясе так быстро, что я, наверное, не успела даже моргнуть. Его когти вонзились в ее лицо. А мигом позже с оглушительным хрустом запрокинули назад ее голову. Я завопила, но собственный визг донесся словно сквозь водяную стену. А упырь, распахнув свою усеянную острыми зубами пасть, вгрызся в Ясины ключицы. Она не вздрогнула. Она не закричала. Она уже мертва. Я видела это. Я знала. Упырь оторвался от нее лишь спустя какое-то время. Время, которое я провела, застыв в дверях. Ловя взглядом каждую судорогу теряющего кровь тела. — Твоя подружка? — Упырь приблизился ко мне. А тело Яси соскользнуло со стула, на пол. — Набедокурила ты, а поплатилась она… Боль. Боль отрезвила меня. Пробудила. Я распахнула глаза, смаргивая наваждение. В ушах стоял призрачный скрежет. И свист. Я не понимала, откуда они взялись. Это было… словно бы эхо. Моя голова, верно, ударилась обо что-то. Лоб ныл, я принялась ощупывать его пальцами. Вероятно, налетела на обхваченный железными обручами бок бочки, пока спала. Я снова была здесь — в полумраке змеиного брюха. Почти сплошной темноте, если быть верной. Ее нарушали лишь исчерчивающие пол и стены тонкие белые полосы света. Они просачивались сквозь горизонтальные щели у пола и потолка. Мне каким-то чудным образом удалось задремать. И дрема вернула снова обратно – в Навью обитель. В Красный дом. Должно быть, он, словно проклятие, будет преследовать меня теперь во сне. Каждую ночь. «Набедокурила ты, а поплатилась она…» Меня прошиб пот. Я это сделала. Правда. Я оставила Ясю. Оставила одну — с сатинскими и упырями. И Мартой. И директрисой. А что, если знают они, что мы близки. А что, если они… Как же я могла? Как же я… Я замерла, ощущая, как взметнувшиеся роем ужасные мысли разом растворяются в голове. Уступая место… другому. Тревоге. Что-то было не так. Я поняла не сразу. Пришлось даже подняться с пола, хватаясь за все, что подвернется под руки. Я встала. И замерла, прислушиваясь. А мгновением позже осознала, что стою крепко. Что меня не качает. Не приходится нисколько удерживать равновесие. Это неправильно. Змея не двигалась. Не стучала. И не гудела. Было тихо. Преочень тихо. Мы остановились. Но почему? Ответ не заставил себя долго ждать. Я часто — уже будучи постарше — задумывалась о том, как много дают нам глупые молочные игрища, любимые в детстве. Батьки глядели на нас, носящихся по курятнику, отыскивали в нетопленной печи, за заслонкой... Качали головой, приговаривая, что надобно нам заниматься чем-то полезным: помогать по хозяйству, учить колядки да проверять нет ли пыли на древних резных идолках, имеющихся в каждой избе. Так-то оно так. Вот только почему-то взрослые никогда не думали, как игрища эти порой могли пригодиться… Как спасали нас иногда. Горелки, бабки, жмурки, хоронушки… Хоронушки нравились мне больше всех. И не зря. Когда ты живешь в Красном доме… Нет, не так. Еще раньше: когда ты молочное дитя еще, мелкое и слабое, не имеется у тебя старшего защитника, а любой соседский мальчишка... любой заезжий путник может сделать что-нибудь такое… Тогда, умение славно хорониться очень пригождается. Можете поверить мне на слово. Я была хороша в той забаве еще в маленькие совсем годы. А уж в Сатинском пансионе… я была лучшей из лучших. Знала такие места, такие углы и сундуки, где могла бы спрятаться до конца жизни. И никогда никто не нашел бы меня — из людей, разумеется. Они и не находили. Покуда я сама не выходила. А вот, помогли бы мне хоронушки спрятаться от упырей — я не знала. А потому никогда не осмеливалась проверять. Но… они умеют чуять жизнь, я это знаю. Слышат, как кровушка бежит по жилам. Наверное, они и вправду могут достать тебя хоть из-под земли… Но я хорошо умела прятаться от Марты. И от учителей. И это часто мне пригождалось. Куда чаще, чем умение держать в чистоте резных идолков. Я упала на колени, припала головой к полу, силясь заглянуть в имеющуюся в стене щель. После темноты повозки, ночь по ту сторону стены казалась мне светлой-пресветлой. Небо было синим и чистым. Как всегда бывает в морозы. А снега вокруг — сверкали, что усыпанные мелкими драгоценностями. А дома вдалеке — мелкие, что игрушечные. А стена впереди… длинная-предлинная. И черная. И такая высокая, что упиралась, вероятно, в сам небосвод. — О Мокошь… — вырвалось у меня против воли. Я едва не хлопнула себя по губам, ведь в тишине ночи были эти слова так громки. Стена. Стена, что высилась по обе стороны от Красного дома. Такая долгая, что не видать было краев ее ни с той ни с другой стороны — я помню еще с первого дня в Сатинском пансионе. Единственный раз, когда мне удалось хоть сколько-нибудь на нее поглазеть. Никто не знал наверняка, что за ней. Никто никогда не осмеливался о ней говорить. Помнится, как боязно было оказываться всем нам в задней части усадьбы — той, за глухими деревянными панелями которой была «та сторона». Застенок. Нам думалось, там оканчивается свет. Эта была она. Прямо передо мной. Опять. Второй раз за всю жизнь, я смотрела именно на нее — отделяющую белый свет и Застенок. За шиворотом словно забегали муравьи. Стена. Стена-стена-стена. Ведь это означало, что и он тоже близко. Опять. Он. Красный дом. Стена тянулась дугой туда — за дома вдалеке. Пропадала из моего поля зрения. И я пялилась на нее, пока не закололо глаза. Пока не услыхала снова, опять! Голоса. И лязг, что сопровождал сдвигаемые в стороны края змеиного брюха. "Кто-то проверяет повозку", – я быстро сообразила. Не дожидаясь, пока голоса сделаются громче, пока ворвутся и ко мне, я бросилась в дальнюю часть укрытия. Туда, где скопилось особенно много бочек, на ощупь, по крайней мере. Я не знала, что в них — жидкий огонь или торф, князье вино или мед. Мне было все равно. Знай первое правило «хоронушек» — прячься там, где особенно тяжело может оказаться сидеть. Там не будут искать. Нашарила пальцами крышку. Бочка была так высока, что доходила мне почти до груди. Я наощупь нашла металлическое кольцо, что охватывало ее верхнюю часть. Я знала, еще с детства, стянуть его будет непросто. Но покуда оно на месте — я также знала – мне крышку не снять. Я подцепила кольцо ногтями, потянула вверх. Обруч не сдвинулся с места. Голоса по ту сторону становились громче. И я сильно засуетилась. Сердце, растревоженное, молотило, как умалишенное. Со всей дури я рванула обруч наверх. Ничего не вышло. Опять. Это было так плохо, что от страха я ощутила кислый вкус рвоты в глотке. Вцепившись в кольцо еще крепче, я навалилась на бочку. Принялась елозить обручем то в одну, то в другую сторону — прямо по дощатым стенкам. И он не поддавался сперва. Но затем… провернулся. Чуть совсем. И я принялась расшатывать его еще яростнее. Слыша, как края обруча царапают, режут деревянные боковины. Пока мне не удалось провернуть кольцо так сильно, что поменялись местами руки. Пока оно не поддалось куда лучше, не проскользило по бочке куда легче. И тогда, все еще стараясь елозить обручем из стороны в сторону, я стала тянуть его наверх. Ноготок за ноготком, но чем выше — тем легче он шел. Времени у меня совсем не было. Я уже слышала шаги и глухой смех отчетливо. Близко. Громко. Я рванула обруч, и боковина бочки сломила мне ногти. Но боли я особенно не ощутила — быть может была к нею слишком привычна. Или слишком испугана. Последний рывок. И обод покинул бочку. Я спешно задвинула его куда-то за нее — стараясь не шуметь сильно. И не ведая, получилось ли. Я поддела крышку остатками ногтей — не стянутые обручем доски теперь не сдавливали ее со всех краев. Мне не потребовалось и крохи усилий, чтобы поднять ее. Послышался короткий скрежет. Он резанул по ушам. Я крупно дернулась и мысленно отругала себя. Они открывают брюхо повозки. Прямо тут, где совсем рядом застыла в ужасе я. Удерживая крышку в одной руке, я заставила себя карабкаться на бочку, моля всех Повелителей, чтобы не была она полна до краев. В нос мне ударил не самый приятный, весь какой-то… холодный запах. Я перекинула через край ноги. И чуть не заскулила от того, какой ледяной была водица внутри. Не торф. И не травы. Я вытянулась вся, будто змея, не выпуская краев бочонка. Заставила ступни коснуться дна, медленно и вместе с тем как можно более прытко, сползая внутрь. Запах, что казался мне… каким-то мерзлым — будто смрад сырой земли, но вместе с тем и не такой… – теперь ощущался иначе. Водица вокруг была странной. Темной. И густой. Но не достаточно густой, чтобы быть медом или патокой. Или огненной водой. Она пахла металлом. Протяжный лязг сопроводил разъезжающиеся боковины змеиного брюха. И я вдохнув побольше воздуха, зажмурив глаза, осела вниз. Накрывшись крышкой, будто щитом. Закрыв бочку. Ледяная, густая и темная водица. Она накрыла меня с головой. И она не была вином, медом иль квасом. Как долго умею я не дышать? Прилично, если сравнивать, например с Ясей. Я научилась тому тоже из-за «хоронушек». Порой приходилось прятаться в пыльных или преочень грязных местах. Порой в воде, порой в земле. Это очень полезно — уметь не дышать дольше обычного. Полезно даже в кабинетах, после променадов… Водица вокруг не была жидким огнем или яблочным компотом. Что ж, я могла не дышать довольно времени. Умела незаметно красть воздух, чуть выныривая, запрокидывая лицо вверх. Но я не умела под водою слышать. Но я не умела сохранить светлым рассудок — в бочке, заполненной кровью. Бочки с кровью. Тьма. Тьма бочек с кровью. Вот сколько их было здесь. Вот что везла эта странная повозка без лошадей и коров. Везла к стене. Или…        За стену.