Проверку на натурала успешно не прошёл

      Время ещё раннее, и гаденький ветерок пробирается под гакуран, вызывая мурашки. Прикрыв дверь носком туфли, Джоске мирно спустился на тротуар и зацокал каблуками в сторону остановки. Окуясу подтянулся чуть погодя — он странно вилял бедрами при ходьбе, но никаких подозрений не вызывал. Джоске уже протянул руку для рукопожатия, как вдруг оказался схвачен за яйки! -Десять птичек! -Окуясу, ты мудак что ли? Какие десять птичек, ух бля-я-ять, прекрати, пожалуйста! — грубые пальцы Окуясу сжимали пах Джоске, медленно повышая давление, и даже через штаны хватка была очень ощутимой. -Назови десять птичек! — неуклонно повторял Окуясу. -Ну Окуясу!.. Воробей, ворона, голубь, у-ух-ху-хух! -Это только три! -Голубь, голубь… Лебедь… -Дальше! Глаза Джоске закатились, и он вытащил язык. -А-а, Окуясу, ты так сжимаешь мои яйца! Ох, такая сильная боль, сильнее, Окуясу! — голос пытаемого поднялся на несколько децибел и больше стал походить на стоны. -Да тьфу ты, блять, Джоске! — Окуясу резко отпустил яйца друга, — Я не буду с тобой играть, если ты будешь относиться к этому по-гейски! -А сжимать яйца другого мужчины, пока тот не назовёт десять птиц, не гейство? -Нет, конечно! Это панибратство! -Как знаешь. И вообще, мне нравится, когда ты сжимаешь мои яйца. -Что? -Я говорю, где эта грань между гейством и панибратством? -Ну… -Если ты сжимаешь мои яйца, то в какой момент это перестанет быть панибратсвом и станет гейством? -Пожалуй… — на лбу Окуясу появилась морщинка, — Если я сжимаю твои яйца для того, чтобы поугарать, то это панибратство. А если я сжимаю их для того, чтобы ты выплеснул мощный залп горячей спермы мне на раскрасневшееся лицо, закатив глаза, откинув голову назад и сложив губы в трубочку… -А обязательно уточнять?.. -…то это уже гейство. Вот. Я так считаю. -Ладно.       Подъехал автобус, который должен был их отвести на ебаную экскурсию на ферму. Каким хером им упёрлась эта ферма? Просто в маленьком городе можно сходить либо в магазин, либо к барыге, либо на хуй, а провести школьную поездку, чтобы закрыть квоту охуительно важных внеклассных мероприятий, как-то надо. Потому выбор пал на коровью ферму, а большинство одноклассников, которым плевать, где ебаться, проголосовали за. Вот сегодня в добровольно-принудительном порядке класс и собирают в автобус, чтобы показать коров и небольшой лесок. Благо, сейчас май, хотя бы лесочек и поля зелёненькие, красивенькие, потому картина как с упаковки молока с милыми коровками, жующими траву, хоть немного расслабит глаз. На фоне спокойных и смешно покачивающих головами коров, одноклассники кажутся куда большими животными. Но несколько часов на это смотреть заколебёшься, потому за несколько дней до поездки у Джоске созрел план. Когда планы созревают — это хорошо. Плохо, когда созревает геморрой. Но благодаря плану Хигащикаты, у Окуясу даже в теории геморроя быть теперь не может — ему негде развиться. Идея Джоске заключалась в том, чтобы провезти с собой бутылку пива в жопе. Почему Окуясу должен был пожертвовать своей жопой? У него тоже накануне возник такой вопрос. Он стоял у себя в гостиной с бутылкой пива и крутил её в руках, посматривая на Джоске, как бы намекая, что тот тоже вполне себе подходит на роль чехла бутылки для пива. «Ах, но Окуясу!» — протянул Жопске сладеньким голосом: «Я не смогу себе вставить её в попу сам! Тогда ты сам должен будешь мне её засунуть, понимаешь?»       С этими словами Джоске снял штаны, наклонился перед Окуясу и раздвинул твои огромные белые, крепкие ягодицы, как на мазок от глистов. Его ещё не очерствевший от жестокостей мира анус явился взору друга. Окуясу сглотнул и согласился везти бутылку в себе.       Катить в автобусе до фермы было весело, они распили небольшую бутылку газировки и устроили соревнование по отрыжкам. Окуясу рыгал горлом, глубоко и протяжно, а отрыжки Джоске были грудными и недолгими, длившиеся очередями из четырёх-пяти. На замечания одноклассниц парочка отвечала дуэтом: один рыгал басом, второй — тенором, в финале композиции звучал смех двух придурков.       Автобус изрыгнул из себя толпу старшеклассников. Естественно, Джоске поскакал как Пинки Пай в сторону ближайшего леска, пока училка не засекла, но быстро заметил, что Окуясу так передвигаться не может. Он заметно разнервничался, а его походка стала похожей на утиную. Хигащиката взял его под руку и повёл. В таком положении они качались из стороны в сторону как пьяные.       Пролесок был довольно живописен. Правда, деревья уже стояли пышные, трава приятно пружинилапод обувью, бабочки, цветочки, пчёлки, редкие забредшие на пригорок коровы, короче, красота. Джоске прям песни петь захотелось, но охающий Окуясу порывов его души разделить не мог. Может ну его, это пиво? -Тут так красиво. Давай целоваться? -Не буду я с тобой целоваться, понял? Думаешь, я бы даже за сто мильёнов тебя поцеловал в твои пухлющие губы? Нет у меня денег таких. -Что? -Больно мне. Вытаскивай уже скорее.       Ничего не попишешь, эта идиллия была бы неизбежно нарушена. Окуясу неуверенно снимал штаны, Джоске не знал, куда себя деть и только сложил руки у груди, как будто не бутылку собрался вытаскивать, а мячик ловить. Ниджимура наклонился, и друг издал «феее» — вид торчащего из ануса дна бутылки от пива даже под трели птичек всё равно таковым является.       «Я больше не могу. Я так не могу.» — Окуясу сел на корточки и попытался натурально высрать бутылку. На самом деле, это было мудрым решением, под давлением бутылка начала медленно выходить из его кишки. Джоске мог бы помочь, аккуратно вытянуть бутылку, но он стоял как пень и пялился на это с пустой головой. В мозгу будто пробки вылетели. А его братан страдал — он крякал, матерился, сдавленно выл и слегка покручивал бутылку, чтобы наконец вытащить это из себя. «Я тебе ебало разобью, Джоске, ” — прохрипел он и, наконец, злополучная бутылка упала на траву, оставив раскрасневшийся анус Окуясу непроизвольно сокращаться.       Окуясу издаёт тихое «фуух», а Джоске не решается взять бутылку. Может её вообще Окуясу на грудь надо положить, обрезать пуповину и запеленать, вид у неё такой. «Да бери её уже, блять, ” — рявкнул Окуясу в попытке выпрямить ноги, и Джоске всё-таки протянул руку к бутылке. Тёплая. И воняет.       Пиво было тёплое, невкусное, а железная крышечка с острыми краями нихреново так повредила стенки толстой кишки Окуясу, отчего тот придерживал себя за жопу и иногда постанывал от боли, иногда сопровождая это «ой бля, у меня кажется внутри кровь течёт». Они распили эти пол-литра и сидели в отвратительнейшем настроении. Джоске сидел, пожав губы, чувствуя себя виноватым, а Окуясу положил подбородок на руки и смотрел на поле. Глубокий вдох: «Я люблю коров. Я ебать люблю коров. Они же такие охуенные, милые создания с этими их большими глазами, эти камазы на ножках вызывают у меня нежные чувства. Можно сказать, что мое сердце наполняется покоем, когда я на них смотрю. Кажется, что в их взгляде скрыта целая вселенная таинственных и прекрасных моментов, во. Коровы это ж типа символ заботы и плодородия. Слушай, я вот подумал — а сиськи ведь тоже можно посчитать символом плодородия? Ну чисто логически? Тогда понятно, почему я люблю коров. Но если отбросить всё это дерьмо, каждый раз, когда я встречаю их взгляд, я чувствую себя частью этой удивительной природной гармонии, в которой мы все существуем вместе.»       Джоске ничего не ответил. Он мягко положил руки Окуясу на плечи, с невероятной нежностью, как мать дитя, притянул его к своей груди. Пока тот лежал на нём, Джоске поглаживал его руки и иногда приговаривал: «Ты ебанулся, Окуясу, ты ебанулся…» -Ля, я бы трахнул девку в костюме коровы… -Конечно, конечно. Ты обязательно найдёшь себе девочку, когда вырастешь. Смотри, какой телёночек. А дома умоешься, переоденешься в чистое, я тебе мультики включу, прости, любовь моя, прости…       Долго они так сидели.       «Мальчики-и-и, ” — протянула противным голосом одна из девок: «Только вас ждём!» Джоске поднялся с бревна и протянул руку Окуясу. Тот сначала попытался подняться с кровоточащим анусом сам, но гордость вышла боком, и он ухватился за живот. Пришлось принять помощь друга, Окуясу ухватился за его плечо и, еле перебирая ногами, пошёл к автобусу. Идя с полусогнутой спиной, Ниджимура внезапно припал головой к груди Джоске. Даже под одеждой она широкая и мягкая, он сильнее прижался к ней щекой. -Это выглядит так по-голубому, — сказал Джоске. -Хуже не будет уже — отозвался Окуясу, — Я ебать люблю коров, знаешь? Они такие крутые, такие огромные, и ушами такие трынь-трынь… -Всё будет хорошо, чувак, щас в автобусе шевелиться не будешь вообще, а там до дома недалеко. Хочешь, я тебя на руках отнесу, хочешь, а? Что угодно сделаю, любимой мой, родной. -Неси меня. Неси меня, сука, до дома, а потом удерживай мою кишку, когда я буду какать. Боюсь, что она выпадет. -Хорошо. Всё, что хочешь. -И анальный секс будем практиковать с тобой, а не со мной. Джоске остановился, взглянул на Окуясу, приподнял его над землёй и швырнул в полынь. Тот в долгу не остался, ударил друга по ногам, и они оба упали в траву, по которой начали кататься, то ли борясь, то ли обтираясь чувствительными местами, мешая вздохи с бранью. Как это обычно бывает, ещё куча ребят шароёбилась по всей ферме, потому нихрена не них одних ждал класс.       Автобус иногда покачивался на ухабах, однотипный звук колёс слился с пиздежом сидевших на заднем сидении девок. Уже начинало темнеть. Окуясу сидел, положив руки на колени опустив голову на сидение впереди себя. Уснуть не получалось, а малейшее движение корпусом вызывало тянущую боль внизу живота. Джоске это, естественно, видел. Так хотелось назло курицам позади ржать и трындеть на весь автобус, но как начать диалог он не знал. -Окуясу, хочешь смешную историю, которую мне мой дед рассказывал? -Нет. -Короче, ехали они однажды с другом из универа выебанные и полностью охуевшие после пяти пар мучений в душных непроветриваемых аудиториях. Сели в автобус, в сраную гнилую серую буханку, а там блять не автобус, а баня нахуй. На улице двадцать пять, а там хуй знает сколько. Короче, он сразу взмок, как тупая пизда, принявшая бурята за корейца. И вот они сели, и маршрутка начала забиваться, как наш толчок после того, как туда сходит моя жирная тётка Тойсука. Сидячие места все заняты, и долбоёбы заходили стоя. Было просто блять невыносимо жарко и душно, дышать почти невозможно. И вот, наконец, тронулись. Ехали — охуевали. Он смотрел в окно, прислонившись лбом к чуть прохладному стеклу, и пытался впасть в небытье. И только он подумал, что хуже уже быть не может, даже если они вылетят с дороги и въебутся в столб, как вдруг среди стонов охуевших людей и поскрипываний груды металлолома, на которой они ехали, отчётливо раздался пердёж. Продолжительный такой, как будто автор и не стеснялся нихуя. Как будто дома, сука, под кондиционером лежит блять, а не в ебучей повозке Сатаны. Среди потного смрада дед учуял запах свежего говнеца. Послышались возмущённые шёпоты. Дед прихуел не меньше других, но в силу того, что он подыхал от жары, продолжил пялиться в окно. Спустя три минуты прогремел второй пердозл. «Да ёб твою мать, засранец хуев, ещё одну газовую камеру я ж не переживу!» — заорал какой-то дедок с заднего сидения. Говно ударило в нос мощно и необратимо, желудок перевернулся, в глазах помутнело. Сознание к нему вернулось с мыслью, что надо бы наказать этого шутника, и, повернувшись в сторону салона, чтобы выкрикнуть пару комплиментов мамаше пердуна, дед увидел, что его друг потупил взгляд и сильно покраснел. Вот он — наш мистер «Пердло 1954», сука. Дед наклонился к нему и тихонько завопил: «Ты что, Хуйвынь, погубить нас задумал? Я думал, мы друзья». В салоне начали кричать, чтобы выпустили, но водила, сидя у открытого окна, только отвечал, что на шоссе не положено. Дедов друг покраснел ещё больше. «Я не специально, живот крутит чё-то. В столовой сегодня протухшую рыбу походу давали. Ебло завтра повару сло…» — на этих словах он прервался, схватившись за жопу, видимо, пытаясь удержать фекальные массы, но говно оказалось сильнее него, и его жопа издала оглушительный рёв. Всем в салоне было понятно, что анальная оборона прорвана, и что все они здесь и умрут. У Хуйвыня потекло из обеих штанин как из водосточных труб в ливень. Первой пустила мощный залп блевотни девушка, которой поносина брызнула на туфлю. Напор рвотных масс устремился прямиком в голову беспрерывно попёздывающей всю дорогу бабке. Началась блевотная паника. Половина отрубилась сразу, другие же блевали друг на друга, плакали и молили о смерти. И тут в перерывах между рыганьем и краткими потерями сознания, мой дед увидел, что водила не сдержался и изверг из себя полупереваренный рамен со свининой прям на лобовое стекло, тщетно пытаясь очистить его дворниками. Водила резко дал по тормозам, буханку занесло, и она начала вилять. И вдруг, всё перевернулось, его припечатало к потолку телом потной жирухи, и начало заливать сверху говном и блевотой. Он лежал на крыше машины, не мог с себя снять тушу отрубившейся толстухи, а уровень нечистот медленно, но верно подходил ко рту. Как он только ни пытался её с себя сдвинуть: и толкал, и пинал, и щекотал, и звал к обеду — бесполезно. Уровень поднялся выше рта и носа, дед закрыл глаза и, теряя сознание, успел почувствовать, как чьи-то руки схватили его за ноги и потащили. Очнулся дед, лежа на дороге. Рядом уже были машины скорой помощи и полиции, а Хуйвыня дед больше так и не видел, — Джоске захлопал глазками, — Дед так любил рассказывать эту историю, земля пухом.       Окуясу ничего не ответил. Он слушал, почти не моргая, а когда Джоске закончил, закрыл лицо руками и заплакал.