***
У него на носу веснушки. Все еще. Это первое, на что обращает внимание Кирк, когда через десяток лет встречается с Мёрдоком уже в Темплморе. В баре, куда МакАлистер его притащил, перехватив прямо у дверей колледжа, не так чтобы дохрена света, но веснушки Кирк видит четко. И это единственное, что осталось в Мёрдоке от прежнего Мёрдока, которого Кирк знал. Ну или думал, что знал. Мёрдок стал еще шире в плечах, еще рыжее, отрастил шикарную бороду вдобавок. Кулаки еще крупнее, хоть крови на костяшках уже нет, и, кажется, на ногтях маникюр. Костюм на нем дорогой, не то что Кирк разбирается в этом, но ткань приятно, не дешево, ощущается под пальцами, когда Кирк случайно касается локтя Мёрдока. А еще Мёрдок не улыбается, кажется, совсем. Смотрит пристально, исподлобья. И в зеленых глазах ни грамма прежнего веселого блеска и прежнего тепла. Кирк понимает, почему: слишком многое случилось с Мёрдоком за эти годы, чтобы он смог оставаться тем разбитным парнем со школьного двора, но все же жаль. — Зачем мы тут? — спрашивает, поднося к губам кружку пива, и хорошо, что еще не успел глотнуть, потому что иначе захлебнулся бы, так перехватывает дыхание от слов Мёрдока. Конечно, Кирк понимает, что МакАлистер не просто так объявился у колледжа гарда, что не повидаться со школьным знакомым, даже не приятелем, приехал. И не на свидание Кирка позвал. Но такого… — Хочу тебя, — спокойно, глядя прямо ему в глаза, говорит Мёрдок, достает из пачки сигарету — они тоже стали дороже, чем те, которыми он угощал Кирка за углом школы, — прикуривает, выдыхает дым и лишь потом заканчивает фразу: — завербовать. В свою… семью. Кирк, так и не пригубив пива, ставит кружку обратно, достает сигарету, закуривает тоже. Руки дрожат, когда он чиркает зажигалкой, огонек никак не хочет загораться. Мёрдок то ли не замечает ничего, то ли ему плевать, но он спокойно хлебает свое пиво, хрустит какими-то орешками, обводит взглядом почти пустой бар. На Кирка не смотрит совсем. Еще когда Кирк был в Сэнтфильде, он слышал разное про Мёрдока: про его жизнь после отъезда из городка и про его «профессию», и про ИРА. И другие, более жуткие слухи долетали до них. Учеба в колледже познакомила Кирка с тем, как устроена преступность в Ирландии. Собственная же интуиция и пусть плохое, но знание МакАлистера, а еще его слова позволяют теперь с легкостью сложить все это в единую картину, весьма неприятную, если быть честным. И теперь Мёрдок хочет в этот натюрморт или пейзаж, хрен знает, вписать и его. — Я могу отказаться? — Кирк тоже не смотрит на Мёрдока, разглядывает столешницу, боится, что если, то не сможет совладать с собой. А ему не следует, не стоит. Даже думать об этом не стоит, если он хочет прожить пусть не счастливую, то хотя бы долгую и относительно спокойную жизнь. Если он, конечно, хочет… Мёрдок хмыкает, и Кирк все же поднимает на него взгляд, сглатывает вязкую слюну — тошнота подступает к горлу, тушит, не глядя, сигарету в пепельнице. На носу Мёрдока россыпь веснушек. Кирк может отказаться, он знает это. Он может отказаться, и Мёрдок сделает вид, что ничего не предлагал, и больше они не вернутся к этой теме, просто выпьют пива и разойдутся. Кирк будет продолжать жить, как и жил, работать, как и планировал. Все будет хорошо. Потому что на носу у Мёрдока веснушки, и он не будет преследовать давнего школьного приятеля. Но… — Что я получу, если соглашусь? — спрашивает Кирк, глядя на Мёрдока прямо, без сомнений. Он пойдет. Не от страха, не от покорности, а потому что хочет. Пойдет за Мёрдоком. У которого на носу веснушки. Потому что.***
У него на носу веснушки. Одна, самая крупная — на самом его кончике в форме почему-то кривого сердечка. И это смешно, так смешно, что губы сами расплываются в улыбке, а потом Кирк заходится смехом. Хриплым, рваным. Он пьян, он под таблетками, пару часов назад его чуть не пристрелили его же коллеги. А еще он проебался здорово с их общим делом сегодня, не так чтобы Мёрдок его грохнул на месте, но… — Ты охренел, О`Райли? — Мёрдок склоняется к нему, почти нос к носу — Кирк улавливает аромат его дыхания: дорогой табак и такой же виски, никакой дешевой еды и вишневого блеска для губ теперь. Улыбка расходится еще шире, хотя Кирк пытается, правда, пытается остановить ее. — Ты охренел! Из-за тебя сегодня мы потеряли товара на полмиллиона и двух бойцов. А ты ржешь! Кирк вжимается в спинку белоснежного мягкого дивана, чуть сползает по ней ниже. Ноги сами расходятся в стороны. Голова кружится, комната плывет. Кирк стонет глухо, фокусирует взгляд на носу Мёрдока. Веснушки… — Сука! Тебе не страшно, что ли? — Мёрдок не орет — шепчет. И от этого жуткого, будто бы спокойного шепота, Кирк знает, обычно у всех сразу подгибаются колени. Но не у него. Во-первых, он сидит, а во-вторых… — У тебя веснушки! — так же тихо говорит он, поднимает тяжелую, будто не его, руку, касается носа Мёрдока. — Не злись. Я все отработаю. И это был не полностью мой проеб, это… Знаешь, риски… Мёрдок задыхается, видимо, от такой вот наглости, как когда-то давно за грудки рывком поднимает Кирка, даже ноги отрываются от земли: — Ты, блядь, отработаешь. Торчок ты долбанный! Все отработаешь! — он волочит Кирка за собой на второй этаж, к себе в спальню. Швыряет на постель, словно куклу. Кирк наблюдает за ним без страха, облизывая разом пересохшие губы. Несмотря на алкоголь и успокоительное, дикое возбуждение охватывает его, отключает все эмоции, инстинкты и мысли кроме одной: «хочу его!» — Веснушки… — зациклился на них, тянет опять, когда уже голый лежит под Мёрдоком, подмахивает его пальцам, торопливо, резко растягивающим задницу. — Такой красивый! — Не страшно. Нисколько. Желанно. Грубо, жестко, чтобы по самые яйца и… — Да блядь! — Мёрдок рычит, поворачивает Кирка на живот, давит на затылок, вжимает лицом в подушку, что Кирк даже задыхается. — Задолбал с этими веснушками! Кирк выпячивает задницу, подается навстречу члену. Члену Мёрдока, которого любит до умопомрачения. В паху, кстати, веснушки тоже есть.***
У него веснушки. Он жуткий, покрыт шерстью с головы до пят, у него раздвоенная морда, словно у разожравшегося кота, у которого граната разорвалась в пасти. А еще у него веснушки: темные пятнышки по центру лба и носа. Кирк узнает его безошибочно, сразу же. Он проходит мимо огромных сосудов, в которых, словно эмбрионы в животе у матери, в специальной жидкости плавают обездвиженные временно монстры, мажет по ним равнодушным взглядом. И вдруг замирает, когда цепляет краем глаза одного из них: огромного, рыжего. С веснушками на морде. — Классная зверюга, да, Макдона? — спрашивает его «сослуживец», подходя и останавливаясь плечом к плечу рядом с Кирком. — Самый дикий. Он людей в метро сожрал, знаешь эту историю? Хольт его лично поймал! — Да… — тянет Кирк. Внутри все леденеет: Мёрдок выглядит… жутко. Не страшно жутко, а до боли в груди от жалости жутко. И в то же время немного отпускает ощущение полной безнадеги: он нашел того, кого так долго искал. И этот человек… Это создание — живо. Значит, у них есть шансы на благополучный исход. Все еще есть! К «аквариуму» Кирк приходит каждый вечер, когда все прочие охранники и персонал ложатся спать. Садится напротив, тянет руки к Мёрдоку. Их разделяет бронированное стекло, монстр все так же без сознания. Плана по спасению его и себя заодно у Кирка пока еще нет, но он твердо знает, что уйдет отсюда. Уйдет сам и уведет живого Мёрдока с собой. Потому что он всегда раньше шел следом за Мёрдоком, у которого на носу веснушки. На этот же раз он пришел за ним и не уйдет без него!***
У него на носу веснушки. Бледные, почти незаметные взгляду. Мёрдок весь выцветший, вылинявший будто: уже не горят оранжевым огнем словно припыленные волосы, кожа бледная, почти белая, как у самого Кирка. Глаза… Кажется, они тоже уже не такие зеленые. Но в этом Кирк не уверен: он еще не видел глаз Мёрдока сегодня, а вчера… Вчера было не до того как-то. Зато сегодня, сейчас, пока Мёрдок мирно спит, Кирк может изучить его как следует. Нового Мёрдока. Не того сурового громилу, которым он раньше был. Не зверя. Не полумонстра, готового в любой момент превратиться в чудовище опять. А нового человека. Вот уже обнаружил веснушки… — Ты смотришь… — голос Мёрдока хриплый, грубый, до сих пор похож на звериный рык. Кирк вздрагивает, но не отодвигается, не срывается с постели, не хватается за оружие. И не потому что верит, что Мико избавила Мёрдока от проклятия целиком, нет — он верит Мёрдоку. Что даже если он все еще проклят, он не тронет, не причинит Кирку вреда. У него же веснушки… — Да, — Кирк облизывает губы, смотрит на переносицу Мёрдока, на подрагивающие ресницы, на бледные искусанные губы. Так странно видеть их не в окружении густой бороды. Кто, интересно, его побрил и подстриг, пока Кирк и остальные не были на базе? Впрочем, это неважно. — Могу не делать этого, если тебе неприятно. Не может, на самом деле, оторваться от Мёрдока не может. Лежал бы и смотрел, смотрел, смотрел. Впитывал бы в себя, пока окончательно бы не поглотил. Но если Мёрдоку неприятно, то... — Нет, — все еще не открывая глаз говорит Мёрдок, улыбается неуклюже, словно отвык. Хотя, наверное, да. — Смотри, если тебе хочется. Сейчас я выгляжу чуть лучше, чем когда был дикой зверюгой, — он хмыкает, кривит губы еще больше. Кирк задыхается: воспоминания накатывают лавиной. О красных глазах, об оскаленной окровавленной пасти, о бешено бьющем по окружающим предметам хвосте, о сильном теле и мощных когтистых лапах, способных убить одним ударом. О том, как рвалось из груди сердце, когда Мёрдока тащили на очередной эксперимент, о желании ударить — убить! — Мико, когда она прицелилась в зверя в порыве злости. О том, как хотелось выть, когда очередной день заканчивался, а Мёрдок все еще был заперт в экспериментальной капсуле. Прочь-прочь все это, все кончено! Мёрдок вновь человек, с ним. Скоро они уедут отсюда восстанавливаться, искать Криса, строить новую жизнь. С новым Мёрдоком. И новым Кирком. Кирк тянется робко к лицу Мёрдока, но не касается, замирает в миллиметрах от спинки носа, кончики пальцев дрожат. — Веснушки... — голос дрожит тоже, срывается, Кирк все же опускает — роняет — руку, мажет по носу, по щеке, по скуле. Рвано выдыхает, кусает губу. Напряжение последних недель, что он заталкивал глубоко-глубоко, поднимается наверх, рвется наружу рыданиями, воем. Кирк из последних сил пытается сдержать истерику. — Дались тебе эти веснушки, — Мёрдок усмехается, распахивает глаза. Зеленые. Не красные глаза дикого зверя, не пустые — полумертвого получеловека, а обычные, зеленые глаза. Все же прорывает: всхлип вылетает из груди, Кирк жадно хватает воздух. Но его мало, ужасно мало, надо что-то другое, иное. Мёрдока. Кирк склоняется к нему, берет его лицо в ладони и исступленно начинает целовать. Лоб, нос, щеки, скулы, подбородок, веки, губы — все-все, не пропуская ни единого миллиметра. Мёрдок то ли ошарашен, то ли… Но он не отталкивает, ничего не говорит, лишь выдыхает в губы Кирка, когда встречается с ними своими. — Я думал, потерял тебя навсегда. Думал, что никогда больше не смогу увидеть тебя, обнять. Потом нашел тебя здесь и… — Кирк сбивчиво шепчет между этими жадными, безумными поцелуями. — Я думал, если не смогу спасти тебя — пущу себе пулю в лоб. Я не могу без… — Соленое что-то ощущается на коже Мёрдока, на губах. — Ну все-все, хватит! Кирк! Слова доносятся будто через вату или через толщу воды, не сразу доходят до сознания. Но все же доходят, Кирк отрывается от Мёрдока, тяжело дыша, отстраняется. Да, хватит. Надо взять себя в руки и… — Прости. Я просто… Извини, — говорит глухо. На Мёрдока старается не смотреть: слишком неловко. Повел себя как истеричка! А он и есть истеричка, сейчас даже хуже, чем раньше: колес-то нет. Мёрдок перехватывает за запястья, несмотря на то, как он исхудал и ослабел, будучи в плену Хольта, хватка у него все еще железная, тянет Кирка на себя, обнимает, устраивая головой на своей груди, дышит в макушку, поглаживает по лопаткам: — Все хорошо… Я тут, я с тобой... Я жив. Мы оба живы. Лежат так долго, Кирк не знает сколько. Потом, успокоившись, ерзает, выворачивает неловко голову, целует Мёрдока в скулу — непривычно не ощущать жесткой щетины губами, ну да отрастет, — и в шею. Лижет солоноватую, остро пахнущую мылом и легким потом кожу, прикусывает за кадык. Сползает ниже, прижимается губами к ключицам. Веснушки… Они разбросаны по всему телу Мёрдока, не только на его переносице обитают, и Кирк хочет пересчитать их все, окончательно убедиться, что Мёрдок к нему вернулся. Доизучать его до конца. Нового Мёрдока. — Тут они светлее, — констатирует вслух, проходя по россыпи пятнышек на груди. На секунду замирает над сердцем, прижимается щекой к тому месту, где сердцебиение ярче всего. Тук-тук, тук-тук, тук-тук. Живой… Мёрдок вздрагивает, шумно выдыхает, кладет руку на плечо Кирка, чуть сжимает. Но не направляет, не управляет, как раньше, а ласкает осторожно, немного неумело. Наверное, тоже пытается осознать каково это — быть новым человеком. Пытается начать новую жизнь. Ничего, они справятся. Со всем справятся. Сейчас они, конечно, еще в большом дерьме, но они живы. Они вместе. А еще у Мёрдока веснушки. И значит, все будет хорошо!***
— Ну и сколько насчитал? — Мёрдок ерзает, выворачивает голову, пытается приподняться, посмотреть через плечо на Кирка. Кирк кладет руку ему между лопаток, надавливает, укладывая обратно на постель: — Из-за тебя сбился! Придется начинать все заново, — хмурится, сводит брови, а изнутри рвутся глупый смех и игривое щенячье какое-то настроение. Кирк склоняется к Мёрдоку, целует в поясницу, а потом прикусывает его за ягодицу. Красное пятно расцветает на коже, словно цветок, лепестки у которого — веснушки. Яркие на загоревшей под солнцем Сан-Франциско коже. Мёрдок рычит, выпячивает зад, пытается перевернуться, но Кирк не дает ему, наваливается сверху, обвивает за плечи руками, ногами — ноги, словно спрут, грудью прилипает к спине. Целует в рыжую, огненно-рыжую сейчас, макушку, прячет лицо в отросших волосах. Пахнет солнцем, теплом. Мёрдоком. Кирк жадно вдыхает этот запах. На губах сама по себе расплывается счастливая улыбка: они выбрались, они свободны и в безопасности. За окном — солнечный день. Который можно провести валяясь в постели и считая веснушки Мёрдока. Не только за этим занятием, конечно, есть и еще кое-какие, но… — Одна, две, три... — Кирк приподнимается, скользит пальцами по влажной от пота шее Мёрдока. Веснушки…