Сгоревшие сказки

Какой я был смешной, когда был Марионеткой! И как я счастлив, что теперь я настоящий мальчик! (c) 1. В то утро рассвет был холодным, как лёд в бокале дрянного виски. Дешёвое пойло разливали в пабе прямо под конторой. Бокалы там были мутными, музыканты — чересчур меланхоличными, но цены не кусались, и потому публика за столиками собиралась самая разная. Производимый ими шум не раз мешал клиентам, но более выгодной аренды в городе трудно было найти. Второй этаж был таким шатким и древним, словно его построили намного раньше первого. Чудеса архитектуры, как в легендах о воздушных замках. Давно не мытые окна закрывали жалюзи, и в тонких полосках света плясали пылинки. Пыль была здесь повсюду: на комоде, на маленьких неаккуратных креслах, на бумагах, сваленных на грязный стол, и даже на хозяине помещения, дремавшем в углу. На ковре, у самых его пальцев, валялась пустая бутылка, красноречиво намекающая на скорое пришествие головной боли. За полупрозрачной дверью послышались шаги, и на вывеску, гласившую «Пин О’Киоу, частный детектив», легла тень. Стук — осторожный, но довольно нервный — заставил господина О’Киоу вздрогнуть и проснуться. — Не заперто! — проскрипел О’Киоу, пододвигая кресло к столу и широко и с удовольствием зевая. В кабинете было холодно, и он поёжился. Совершенно нелепое чувство. В кабинет впорхнул запах денег, и сразу за ним — дама в беде. Тёмная шляпа, невероятные ноги, нервно уцепившиеся в сумку пальцы… Явно одна из тех клиенток, которые потом добавляют к оплате всякие бонусы в комнатах дорогих отелей. День не успел начаться, а у Пина уже всё шло очень неплохо. Боги, что ли, о нём наконец-то вспомнили? Посетительница не стала жаться в углу – присела на побитое молью антикварное кресло, поставленное специально для гостей, и произнесла: — Я хочу найти человека. Мутные глаза детектива остановились на пуговицах блузки, а хмельной мозг посокрушался, что размеры как-то не впечатляли. Будь обстоятельства иными, О’Киоу, может, и не упустил бы шанса приударить за такой крошкой — но сегодня он был слишком пьян и слишком занят. В пьяном тумане где-то за глазницами пронеслась мысль, что для полноты картины ей не хватало только тонкой сигареты, зажатой губами. И, может, горностаевого манто на плечах. — Какого-то определённого, или вам всё равно? Посетительница задумалась, чуть склонив голову. Пресвятой Древоточец, она ещё и думает! Совсем из ума выжили эти юные мамзели, норовящие попробовать всё, что только может предложить им большой город. С другой стороны, если бы она искала не человека, разве стала бы она обращаться к частному детективу? — Профессиональный юмор, простите, — Пин пришёл гостье на помощь. — Сильно же этот человек потерялся, раз Вы пришли ко мне. В ушах у него настойчиво жужжали остатки вчерашней музыки. Кажется, какие-то умельцы с окраин? Надо расспросить Малиновку, когда в следующий раз наткнётся на её «гнездо». Может, этот следующий раз настанет совсем скоро. Например, в ближайший четверг. — Весьма, — посетительница придвинулась поближе к столу, её длинные волосы коснулись подлокотников гостевого кресла. – Вечно теряется. Она так и не назвала своего имени. Кинозвезда? Чья-то жена? В этом городе все беды происходили из-за чрезмерной любви к идолам или ослам. Или к куклам, если говорить о самом худшем варианте. — Ваш парень? — Что? — незнакомка откинулась на спинку кресла и замерла. — Парня потеряли? Такое в нашем городе сплошь и рядом. Я бы посоветовал найти нового. — Он не… Боже милостивый. Гостья стащила с головы траурную шляпку и рассмеялась — легко, словно это уже вошло у неё в привычку. И тут Пин начал стремительно трезветь. Незнакомка оказалась незнакомцем — худым, изящным и, судя по всему, не жалеющим времени на мытьё волос. Если бы Пин не выпил лишку, он бы сразу заметил тёмные сапоги: местных женщин не выгонишь из дому в сапогах. — Сноу, — обладатель самых длинных и самых белых волос, какие только видел Пин, наклонился вперёд и протянул руку. Рукопожатие у него было вовсе не женским. Теперь, когда он придвинулся поближе к сочащемуся сквозь жалюзи свету, стало заметно, что черты его лица лишены присущей девушкам мягкости, да и вообще… Очень человеческие. На вкус Пина, даже чересчур человеческие. — Моё имя написано на двери, — О’Киоу кивнул в сторону входа. – Если вдруг не заметили. Откуда услышали обо мне? — Случайно наткнулся на объявление. — О, — Пин вытянул из завалов чистый листок и ручку. — Что расскажете о пропавшем? — Прекрасный человек. Спас мне жизнь. Чрезвычайно опасен и чрезвычайно потерялся. — Носит под плащом огнемёт? – Пин приподнял брови, и что-то на его лице тут же ужасающе скрежетнуло. Судя по нахмурившимся белым бровям, шутка не удалась. Пин откинулся на спинку когда-то кожаного кресла и пожалел, что не успел закурить — самое время было выпустить в лицо клиенту эффектное облако дыма. За ним выражение крайнего недоумения было бы не так заметно. — Опасное дельце? — Самое что ни на есть, — посетитель сверкнул глазами и сжал пальцы в замочек. «Выкладывай бабки» — именно так сказал бы О’Киоу в любом другом случае. Он бы и сейчас сказал ровно то же самое, но что—то его остановило. Это что-то он считал своей крайне чуткой интуицией и потому привык ей доверять. Негодяйка пару раз вытаскивала его из довольно жутких передряг. — Чем он зарабатывает на жизнь? Юноша немного повёл плечом и слегка вздрогнул. Похоже, вопрос его не обрадовал. — Разведкой, — почти сквозь зубы выдохнул клиент и сделал вид, что его чрезвычайно заинтересовала картина, пришпиленная к восточной стене. За эту мазню, изображавшую арктическую ночь, Пин отдал всего пару сольдо. Он бы и за десятку не поверил, что разноцветное пятно вместо неба – действительно северные просторы. Но картина неплохо отвлекала внимание, когда нужно было схватиться за пистолет или передвинуть пару банкнот. О’Киоу на секунду прикрыл глаза. Денежки отплывали от берега, помахивая белыми платками на прощание. Со лжецами и разведчиками он дел не вёл. Да и объявлений в газеты никаких не давал. Значит, этот самый «Сноу» — Пин ни на секунду не поверил, что это настоящее имя, стоит только взглянуть на эти волосы – подослан кем-то сверху. Или, что в тысячу раз хуже, снизу. — Знаете, похоже… — Что вы знаете о КИТе? Пин замер. Часы с кукушкой ожили, а вместе с ними ожили и воспоминания об отце. Всё, что было в этой комнате деревянным, сделал он. Детектив провёл ладонью по щеке, на которой никогда не нарастала щетина. Кажется, дело только что приобрело слишком личный оборот, и деньги отошли на второй план. — Мистер Сноу, можете называть меня Пином. Чтоб времени не терять. — Сноу, — машинально поправил гость, но детектив этого, похоже, не заметил. Он поднялся с места, вытянул из висящего на стене плаща тонкий портсигар и с явным облегчением закурил, даже не спросив разрешения. — Выкладывайте всё. Я поищу Вашего человека. *** Ослов на Острове Дураков была целая куча, и по какой-то необъяснимой причине они и понятия не имели, что каждый вечер ходят пропустить рюмашку—вторую на скотобойню. Местечко это было подобно конвейеру, выплёвывающему трупы. Остров ежедневно убивал больше людей, чем пневмония в зимние месяцы. Правда, о большей части убийств полиция никогда не узнавала. Пину не было дела до мёртвых, пока его наниматель и его объект оставались в живых. А на живых, как известно, охотиться куда сложнее. Птички промолчали, хотя от них разило недоговорками. Словоохотливый бармен словно водки в рот набрал, и даже певички, падающие звёзды кордебалета, исправно изображали немых. Оставались только куклы — их можно было надломить, если очень постараться. Их содержали за видимыми помещениями Острова — там, куда имели доступ только самые богатые посетители. Или самые настырные. О’Киоу помахал перед охранником пластиковой карточкой с изображением золотого ишака. Когда-то давным-давно он и сам был среди ослов «Острова». Молодой, ничего не понимающий в жизни, только что вышедший из-под верстака. Он слушал тогда звонкие голоса Рыжей и Серого, сулящие золотые горы, а не тихое пиликанье собственной совести. После смерти отца Пин одумался – но было слишком поздно. КИТ уже проглотил его. А те, кого проглатывала проклятая фабрика по переработке душ, невозможно было вернуть обратно. Здесь было накурено гораздо сильнее, чем во внешнем зале, с танцполом, где музыка лилась, как серебристая лента. Коробку с куклами скрывала тишина. Пин юркнул в третью слева кабину и задёрнул тяжёлые красные шторы. На стене тут же зажглись лампы, похожие на аварийные сигналы подлодок, и на спинку мягкого дивана опустились руки, затянутые в красно-белые перчатки. — Пин, какого чёрта ты отпугиваешь клиентов? Детектив скинул на подушки поношенную шляпу и распахнул полы плаща. — И тебе здравствуй. Не видел тут в последнее время любопытных типов? Может, даже рыжих и со шрамами? — Ты тут самый любопытный. — Зато не самый рыжий. Я ищу человека, Эрл. Скрытый в тени Эрл хмыкнул. — Здесь ты их не найдёшь. — Хватит. Хочешь, чтобы я заглянул в белую кабинку? Думаю, птенчик охотно поделится информацией. Красный свет поблек, и ладони, затянутые в перчатки, опустились Пину на плечи. — Не посмеешь. — Какое мне дело? Не умеет держать язык за зубами, тебе ли не знать… — Если Манджафоко прознает… — Эрл тяжело вздохнул. – Кого ты ищешь, Пин? — Пропавшего. Невысокий, рыжий и любопытный. С рассечённой бровью. На здешнюю публику не очень похож. Его видели неподалёку. Пин использовал старый, как мир, и оттого проверенный способ слежки – попрошаек с улицы. За пару сольдо одноглазый Антонио Вишня, старый мастер по дереву, признался, что заметил подозрительного рыжего иностранца у входа на Остров. — Феникс. Эрл почти проглотил сказанное, но не услышать его, шепчущего почти в ухо, Пин не мог. Феникс? Мистер Сноу говорил, что он скорее назовётся Джоном. Или Беном. Или любым другим дурацким именем, которое не вызвало бы множество вопросов. С другой стороны, доверять этому «Бену» было бы верхом неблагоразумия. Не то чтобы О’Киоу отличался благоразумием. Не иметь дело с лжецами — хорошее правило. Не доверять нанимателям — тоже неплохое. Но КИТ… КИТ проглотил отца О’Киоу. А этот «Джон» — или, пфф, «Феникс» — мог вывести детектива на нужный след. Это случилось довольно давно – но не настолько, чтобы Пин об этом забыл. Старик всю жизнь горбатился ради своего приёмного сыночка, пахал на чёрт знает скольких работах, пока не связался с тогда ещё довольно мелкой компанией по производству зубной пасты. Через полгода на конвейерах вместо пасты появился товар поувесистее и подороже. Папаша отдавал последние крохи здравого смысла, чтобы сделать из сына человека. А сын всё больше и больше становился ослом. Всё началось под самыми тёмными сумерками жизни Пина, когда Рыжая и Серый, тоже не совсем люди, намотали ему на уши столько лапши, что её хватило бы для всех голодающих детей южных стран. Они мурлыкали о дружбе, урчали о прекрасных местах, говорили, что куклы тоже люди, и звери тоже люди, и всё на этом свете можно купить за деньги. Насчёт одного они не соврали. Манджафоко Бас купил у них замечтавшегося деревянного паренька за пачку дури и пару старых банкнот. Для кукол не строили стеклянных стенок, для кукол строили настоящие дворцы из жары и металла, ковали цепи, чтобы их удержать, и давали обещания, которые не собирались выполнять. Пин попал в такой кукольный дворец, когда перестал прислушиваться к стрекотанию своей искусственной совести. В этом была проблема: куклы не появлялись на свет с полным набором нравственных установок. Они нагуливали свою нравственность, как другие нагуливают аппетит. Куклы познавали мир. Они совершали ошибки, на которых учились куда успешнее людей. Но подчас эти ошибки стоили слишком дорого. Пин не знал ни одной куклы, которая не прошла бы через театр сеньора Баса. Там, в подвалах любви, бесчисленные актёры передавали из деревянных уст в уста легенды о куклах, рождённых свободными. Когда Пин начинал рассказывать об отце, который был самым настоящим человеком, его поднимали на смех. Он ближе всех стоял к образу из легенды, но куклы привыкли к своим пластиковым детекторам лжи. Манджафоко был добрым. Это Пин уяснил в тот миг, когда увидел выдаваемую куклам зарплату: новенькие цехины, звонкие и блестящие, словно выкрикивающие «Мы подарим тебе богатство! Подарим богатство!» До этого Пин ни разу в жизни не видел целого цехина, только бесконечные медные сольдо, которые водились в каморке у отца. Пин, деревянный человечек, не понимал, почему куклы так печальны, почему ратуют за свободу и не восхищаются золочёными прутьями своих клеток. Только Пьеро не вызывал удивления: у этого лицо всегда выражало всю мировую скорбь. Но все они — Пульчиннелло, Коломбина и даже плюшевые псы — организовывали подпольные группы сопротивления и пели скрипучие песни о свободе и революции. Если бы всё пошло, как надо, и не приключилось бы истории с барашком, Пин мог бы и теперь работать у Манджафоко, получая золотые цехины и тысячи обещаний. Кто знает, может, и отец, старый мастер Кукурузная лепёшка, был бы жив и обеспечен всем необходимым на старости лет? Но однажды Манджафоко принесли молодого барашка, а дрова отсырели. И единственным деревянным предметом, с которым директор театра мог безболезненно расстаться, был Пин. — Полезай в костёр, — прошипел тогда Бас куда-то в бороду. Язык его заплетался. Пин думал, что Манджафоко добрый, ровно до того момента, как увесистый ботинок треснул его по заду. Манджафоко был злой, злой до самых глубин своей живой души! И как только можно было думать иначе? Никакие цехины не загладят его поступков, даже самые полновесные. Пин умолял о прощении, врал о больном отце, пресмыкался, подобно Древоточцу у дворца египетского царя, и Бас рассмеялся. Он смеялся и смеялся, утирая слёзы своей бородой, а потом подозвал Арлекина. Он был язвительным и скорым на язык, это красный ребёнок в узкой маске. Он с завидным постоянством издевался над бледным печальным Пьеро, дёргал его за волосы, а ещё постоянно прятал цветы Коломбины, которые та вплетала в причёску. Арлекин был наказанием, и потому-то, наверное, нравился публике. Дети свистели и улюлюкали каждой затрещине, которую красный щёголь отвешивал Пьеро, они выпрашивали у взрослых медные сольдо, и деньги дождём сыпались за шиворот кукольной труппе. Если бы они видели, с какой искренностью маленький Арлекин всякий раз извиняется перед Пьеро и как возвращает цветы готовой расплакаться Коломбине, он тут же прекратил бы быть их героем. Детская любовь непостоянна, как летняя жара. В любой момент может налететь ветер, принести с собой облака – и прощай, купание в реке и валяние на траве до изнеможения. Арлекин был единственной куклой в театре, у которой ещё были деревянные части. — Полезай в костёр. Арлекин побледнел так, что сделался похожим на Пьеро. Тогда Пин принялся вымаливать и прощение для друга, горячо убеждал Манджафоко, что он ещё ему пригодится, что он не познал ещё жизни и ни разу даже не поцеловал Коломбину. Сеньор Бас растрогался до слёз, отпустил обоих и съел барашка сырым, запивая его изрядными порциями пива. Утром он вызвал к себе Коломбину и намекнул, что пора бы уже принять чувства бедного паренька и склониться к решительными действиям. Вечером Коломбина взяла быка за рога и под всеобщие одобрительные возгласы утащила в сторону упирающегося Панталоне. Арлекин, казалось, не сильно из-за этого огорчился. Участь стать кормом для огня волновала его куда больше, чем первые поцелуи простушки Коломбины. После месяца представлений Пин понял, что больше не может так жить. Ещё чуть-чуть – и одни и те же песни о птичках сведут его с ума, как и революционные гимны, и это абсурдное желание получить свободу, не подкреплённое хоть какими-нибудь действиями. Да они даже листовок с агитацией не писали! И при этом надеялись на лучшее будущее. Куклам, рождённым куклами, нельзя было привить волю к настоящей свободе. Они искали её, тянулись к ней, как подсолнухи к солнцу, но на самом деле даже не знали, что она из себя представляет. Цепи и обещания их устраивали, но они чувствовали, что должны на них жаловаться. На самом деле куклы не понимали, зачем они это делают. Джеппетто наделил своего названного сына величайшим из даров — волей жить так, как мог жить любой человек. Когда становилось худо, отец всегда появлялся на пороге, хмурил кустистые брови и вытаскивал Пина из проблем. Он выкупил его из стеклянных подвалов Манджафоко. Он рассказал ему о лжи и о том, что мир не так хорош, как может казаться. Пин всё понял. И начал искать способы отдалиться от мира, который по всем статьям был не идеален. Мира, в котором ему никогда не суждено было стать настоящим мальчиком. Выход он, как и многие его друзья, нашёл на Острове. Многие винят во всём красочную рекламу. Людям вообще свойственно винить во всём рекламу. Или налоги. Или правительство. Без всего этого они, конечно, поступали бы только верно, только так, как нужно, без всяких колебаний. Никто не винит КИТ, потому что яркие экраны каждый день говорят, что КИТ — единственный благодетель в этом затухающем, загнивающем мире. И никто, конечно, не сообщает, что Остров появился из пасти КИТа — огромный кусок разврата и веселья, единственный в своём роде, оплот последней справедливости. Умные люди называют тех, кто попадает на удочку Острова, «ослами» и даже не знают, насколько близки к истине. Когда Остров распахнул свои двери, открыл все причалы и зажёг над входами мигающее «ВЕСЕЛИСЬ ДО УПАДУ», искусственная совесть Пина сбавила обороты. Он каждый вечер проходил мимо вопящей очереди, затекающей в открытые двери, мимо огромных и чёрных, как уголь, охранников, с раскрытым ртом заглядывал в почти отсутствующие декольте живых девушек и мечтал, что когда-нибудь последует за этой пёстрой толпой. — Сходи к Джезабель, длинноносый, — Арлекин, наконец, вышел из тени и, сев на диван, слился с красно-белой обивкой. Новая модель, без видимых шарниров, с потрясающей мимикой, дорогущими опилками и мягкими тканями тела — мечта любого извращенца. Однажды, когда куклы его начали расти, Манджафоко Бас понял, что они теперь смогут давать представления другого рода. Конечно, он предоставил им выбор. Ни один актёр не покинул труппы: они продолжили играть, уже больше одиночные роли, и продолжили жаловаться на жизнь. Свободу, которую преподнесли им на серебряном блюде, они выкинули в окно, как протухший стейк. Эрл был звездой нового аттракциона, настоящим гвоздём программы, и приносил немыслимую прибыль старому директору театра. Он всё так же таскал цветы у Коломбины и дёргал за волосы Пьеро, но теперь за свои выходки он извинялся куда более изощрёнными способами. — Тогда уж и коротконогий, — буркнул в ответ Пин, засовывая руки в карманы. Он всё ещё не мог заставить себя посмотреть в глаза Арлекину, которого чуть не сожгли в костре под вертелом с молодым барашком. — В ногах правды нет, это уж точно. Говорят, что на свете есть две лжи: у одной длинный нос, а у другой короткие ноги. Пин наврал в своей жизни и на одно, и на другое: нос у него действительно выдавался вперёд, а ноги были чересчур коротки. Правда, последнее легко объяснялось тем происшествием в детстве, когда он умудрился заснуть у камина, и ступни его проглотило пламя. Легкомысленный мальчишка с искусственной совестью даже не проснулся. — И всё же, сходи к Джезабель, — Эрл поправил сползающую перчатку. На миг стали видны его запястья, а на них – тёмно—оранжевые следы от наручников. Кровь у кукол была жёлтая, как застоявшаяся смола. Лишнее напоминание о том, что они всё-таки не люди, что бы там ни говорили Рыжая и Серый. — И как она мне поможет? Разложит пасьянс? Я думал, её давно списали. Арлекин вздохнул, так глубоко, что из—под корней его волос повалил черноватый дым. Похоже, его совсем недавно ремонтировали, раз система охлаждения работала с видимыми отклонениями. — Она вовсе не… Красные шторы распахнулись, впуская в себя рослую фигуру в белой рубашке. Рукава у этой рубашки были такими широкими, что через них можно было пропустить кролика. Пьеро, как всегда, появился вовремя. Странно, на лице – не привычная грусть, а чуть ли не безбашенная радость. — Эрл! Нас просят… — улыбка сползла с бледного лица, как ошмёток густой краски с забора. Пин заставил себя вынуть одну руку из кармана и помахать в знак приветствия. — Что он тут делает? Странно, когда Пьеро был меньше, он казался самым беззащитным существом на свете. Теперь же детективу очень не хотелось встретить его в тёмном переулке. Хорошо ещё, что кукол Острова редко выпускали на улицу. — Уже уходит, — Пин поспешно поднялся с дивана и прошмыгнул мимо застывшего у входа Пьеро. Казалось, тот еле сдержался, чтобы не ударить О’Киоу в плечо. — Я провожу. Пьеро не успел отреагировать – Арлекин подхватил Пина под локоть и потащил его к выходу из страны кукол. — Спросишь её о Фениксе. Она не смолчит. Только аккуратнее с ней, приятель. — Думаю, нынче надо быть аккуратным с твоим дружком, — Пин кивнул в сторону Пьеро, потирающего кулаки у центрального столика. – И я ему угрожал, смешно. — Так ты его имел в виду, когда говорил о «птенчике»? – Эрл скорчил гримасу, которая, должно быть, означала «Я тебя умоляю». — Белая кабинка, легко надавить. Да, ещё с год назад я так думал. Арлекин улыбнулся, широко, от уха до уха, и ему это чертовски шло. — У Коломбины теперь белая кабинка. И костюм птички. — Она до сих пор поёт эту вашу идиотскую песню? Ноты ненавистной мелодии пронеслись в голове, и детектив тут же решил, что пора подумать о другом. Первыми на ум пришли кулаки Пьеро. — Иди уже. Пьеро злопамятный, клиенты нетерпеливые. Дверь в удовольствие закрылась за спиной Пина, и Остров остался позади, вместе со своим дымом, алкогольной рекой и постельными играми с куклами. Детектив О’Киоу отправился на поиски совсем другой птички. Огненной. *** Такого душистого чая ему не приходилось пить ни разу в жизни. В него словно запечатали каждый прожитый им солнечный день, каждую улыбку, каждый краткий миг, когда ёкало его сердце. Словом, разом в нём пробудилось всё то светлое, что не давало ему окончательно погрузиться во тьму. — Триста тысяч листков мелиссы. — Простите? Пришлось отпрянуть от тёплого напитка, пробуждающего всё самое лучшее, что только можно было найти в нём, но мираж, если это был действительно он, и не думал исчезать. Восприятие оставалось всё таким же радостным, и привкус жизни не исчез с языка. Ему хотелось петь, но петь — означает совсем потерять лицо. — Триста тысяч, пока я не научилась всё делать, как надо. Джезабель улыбнулась, нити, привязанные к её рукам, сверкнули в свете лампы, и нарисованные губы растянулись в улыбке. — Чертовски много травы, — пробурчал Пин, возвращая своё внимание к чашке чая. Интересно, то, что он чувствует этот дьявольски пьянящий аромат, означает, что он всё-таки больше человек, чем деревянная кукла? — Очень много, — зелёная шаль соскользнула со светлых, округлых плеч, обнажив сочленения шарниров. Она скрипела, как и все старые и подержанные модели, и была слишком хрупкой, чтобы Остров держал её за ширмой, в алкогольных парах клуба и дыхании состоятельных дураков. Она могла бы уговорить кого угодно закопать монеты на заднем дворе и убедить, что скоро там вырастет денежное дерево, а осенью банкноты созреют и просыплются на своего хозяина дождём. Но допускать старую модель до кошельков было верхом идиотизма. — Ты пришёл меня о чём-то спросить? — Эрл сказал, что вы поможете мне найти Феникса. Джезабель сощурила глаза – веки её были тяжелыми, вырезанными из кедра. — Опять гоняешься за мифами, Пин О’Киоу. Только старой гадалке удавалось произнести имя Пина полностью так, что оно одновременно сливалось воедино и расставляло акценты на фамилию. Иногда он её за это ненавидел, слишком уж ударяло это по прошлому. Прошлое и так постоянно наступало на пятки, куда уж хуже. — Опять? Джезабель любила несмышлёнышей. Для них она раскалывалась быстрее и разъясняла всё куда яснее. Пин понял, что она имела в виду, сразу же. Вариантов, видят боги, было немного. — Ну, — кукла качнула головой, и нити над ней снова стали видимыми. – Я о Голубой Фее, конечно. О ком же ещё, старая кошёлка? Все молодые идиоты тогда вились вокруг голубой феи и просили ещё, да побольше. И только один идиот верил, что Фея – это реально существующая личность. А всё из—за парочки галлюцинаций, посетивших его на Острове. — Она не миф, — среагировал Пин, скорее по привычке, потому что сам давно уже не верил своим словам. По пьяни он мог городить такую околесицу, что ни за что не ухватишься за нить повествования, но это не делало разумнее его трезвые мысли. — Не миф. Волшебница, исполняющая желания. Конечно, не миф, — Джезабель фыркнула и погладила свой хрустальный шар. Он был встроен прямиком ей в колени. — Она не исполняет желания. Она может сделать куклу человеком… —…человека куклой, а потом перетасовать все карты, построить демократию, организовать мир во всём мире и засыпать всех золотыми цехинами. Только мёртвых не воскрешает. Все бы хотели найти такую феечку. — Её нашли. КИТ нашёл её, и… — Пин выдохнул сквозь сжатые зубы закипающую жажду противоречить и напомнил. – Я здесь не за этим. — Да, конечно. Феникс, — Джезабель скрестила руки на груди, словно ей стало холодно. Нити, свисающие с потолочной крестовины, тут же перепутались. – Ходит среди нас, разнюхивает информацию. Что-то ищет. Прямо как ты. А тот, кто что-то ищет, вряд ли допустит, чтобы его нашли. Тебе так не кажется? Голос гадалки звучал откуда-то издалека, словно она отъезжала на поезде от станции, на которой остался стоять детектив. Только вот они никуда не ехали, всё так же сидели в её каморке, напоенной ароматами трав. — Что это… что это… на руках… — силился выдавить из себя Пин. – кр-вь..? Джезабель разжала свои ладони. На светлом дереве отчётливо проступали жёлтые пятна. — Кровь чистотела, детектив. Её несложно перепутать с нашей, правда? Но какой же из меня убийца? Джезабель, кажется, рассмеялась… Смех её для Пина звучал, как плеск воды и шум глубоководной тишины. В этом чае было что-то, кроме мелиссы. Почти наверняка. — Голубая фея. — Что? — Голубая фея, приятель! — Фитиль подмигнул своему новому другу и подхватил с подноса два ядовито-красных коктейля. — На вот! Правда, похоже на кровь? Пин знал, что у людей кровь красная, и потому кивнул. Какого цвета кровь у него самого, он боялся проверять. Джеппетто выделил ему денег на новую курточку, новую шляпу, пару башмаков и штаны. Большая часть всего капитала ушла на оплату входа на Остров. Сегодня мечты Пина О’Киоу начинали сбываться. — Ты сам говорил, что мир — то ещё дерьмо. Голубая фея даёт тебе ответ. С ней чувствуешь себя по-настоящему настоящим, понимаешь? Фитиль, тощий, со сморщенным, как печёное яблоко, лицом и огромными ушами, хохотнул. Видимо, получал истинное удовольствие от удачного каламбура в разговорах. Или, может, чувствовал себя остроумным. — Настоящим мальчиком? Фитиль подавился коктейлем. — Мальчиком? Чёрт, да тебе… Тебе на вид не меньше двадцати одного, что за разговоры? — Просто я всегда об этом мечтал, — Пин отбросил в сторону соломинку и отпил глоточек. «Кровь» приятно холодила язык и кружила голову. — Стать настоящим мальчиком. И отец мне то же твердит постоянно. — Ты и с отцом таким делишься? Ха-ха, старый извращенец! — Фитиль хлопнул Пина по спине, и тому пришлось выплюнуть алкоголь обратно в бокал. — Думаю, голубая фея поможет тебе и с этим! — Правда? – глаза Пина засветились, и он поплёлся вслед за другом к тёмному углу Острова, в котором, по слухам, обитали феи. Голубая фея искрилась россыпью сапфиров, а на вкус была, как самое настоящее волшебство. Пин в жизни не видел ничего прекраснее, но потом голубая фея открыла ему глаза, и он понял, что всё на свете прекрасно. Вон тот ковёр, и его слепленные ворсинки, и обои, и разбитое стекло, и ржущий Фитиль, и голубая пыль, которая сыплется из его носа… Привычный мир, ужасный мир поплыл и уступил место новому, настоящему. Да-да, оказалось, что этот мир — только обёртка, и голубая фея помогает сорвать покров и насладиться жизнью, в которой куклы, люди и звери не так уж сильно и отличаются. Пина толкнули за вишнёвые занавески, прямо в пластиковые руки Малиновки. Он спрашивал её о том, а вправду ли он настоящий, она отвечала грудным смехом и прижималась к его спине, обхватывала его руками и кусала за ухо. Убеждала, что сейчас он весьма настоящий, и скоро станет ещё более настоящим. Пину мерещились ослы в резиновых сапожках и кролики, несущие маленький, обитый синевой, гроб. А девочка с лазурными волосами – должно быть, сама Голубая Фея – качала головой и говорила, что умрёт со стыда и от тоски. Пин просил её не умирать, и Фея голосом Малиновки отвечала ему, что она будет здесь и никуда не денется. Фитиль ржал, как конь, когда на следующий день О’Киоу сконфуженно улыбался и теребил края старой рубашки. — Я, кажется, видел её. — Кого? – хрюкнул Фитиль, выдыхая со смешком голубоватый дым. — Фею. Тогда доходяга зашёлся в приступе дикого смеха, изредка прерываясь на фразы вроде «Так её точно никто ещё не называл» или «Не могу, ой, не могу!» — Это была Малиновка, дурень! Птичка! Пришлось ей немного доплатить за обдолбанного, крышу тебе знатно вчера снесло. Ты мне, кстати, должен. За пакетик. Пин не знал, чего бы ему хотелось сделать сначала: зайти к Малиновке и поговорить с ней нормально, врезать Фитилю промеж глаз или сыпануть в рот ещё пару граммов «голубой феи». На протяжении нескольких месяцев он постоянно выбирал последний вариант. И мир расцвёл. Остров казался раем, Малиновка и остальные пташки — ангелами небесными, упитые друзья — боевыми архангелами, а джазбенд — и вовсе святыми. У каждого в руках по арфе, а у одного — ангельский сакс, и ритмы их удивительно совпадают с биением сердца, неровным, ускоряющимся к утру, чтобы потом разбиться взрывом эмоций за одной из цветных ширм. — Ну как, хорошо быть настоящим мальчиком? — ревел Фитиль, силясь перекричать цимбалы, и Пин улыбался улыбкой, подаренной ему голубой феей, и ему было абсолютно всё равно. На этот раз Джеппетто пришлось трудно. Сын уже не просто пил, не просто пропадал по ночам в обществе сомнительных людей, но стал слишком дёрганым, слишком подозрительным. Старый мастер устал радоваться тому, что его сына приняли в свою компанию настоящие люди. Иногда он даже жалел, что не оставил Пина в театре Манджафоко, хотя бы на утренние представления. Был бы актёром, а не прожигателем жизни, хотя иногда оба этих понятия шли рука об руку. Джеппетто устал говорить, как ему трудно. В большинстве случаев это и вовсе было бесполезно: во время отцовских монологов Пин всё ещё пребывал в прекрасной стране грёз или попросту валялся в отключке. Парень стал приходить домой только для того, чтобы попросить ещё денег. Джеппетто был терпелив. Он прятал деньги в сейф, но Пин играючи вскрывал его. Он завёл счёт в банке, но и там Пин смог договориться со служащим, скормив тому жалостливую историю о бедной деревянной кукле. Когда Пин в очередной раз приполз домой с голубыми звёздами в глазах и без штанов, его встретила тишина. Сначала он не обратил на неё внимания: завалился спать на свою перину, натянул одеяло до самого подбородка и забылся спокойным сном просветлённого. Утром пришло жесточайшее похмелье, а вместе с ним — осознание того, что Джеппетто уже долгое время не появлялся дома. Недельный слой пыли, остановившиеся деревянные игрушки и старый фонарь в шкафу сделали из Пина того, кем он и был сейчас. Частного детектива, не упускавшего случая подгадить КИТу.