Сгоревшие сказки

3. Куклы не видели снов. Ни цветных, ни чёрно-белых — никаких. Они закрывали глаза и оказывались в темноте, пустой, как гнилой орех. Чудовища не крались на цыпочках, мягкие лапы не шуршали когтями, невообразимый ужас не таился за спиной. Ни кошмаров, ни светлых грёз — только бесконечная тьма, которая никак не хотела смотреть в ответ. Они жались друг к другу, переплетали ноги и руки, склоняли головы на чужие плечи и слушали мерный стук механических, перегоняющих жёлтую кровь, сердец. Они прятались в чужой тени, надеясь, что там их не найдёт вечная тьма. Но приходила ночь, и сны летели вереницей к тем, кто жил, к тем, кто был настоящим. Пин видел сны столько, сколько себя помнил. Поначалу безликие и размытые, как актёры в театре теней. В них рушились судьбы, в них неизменно валил дым, и из-за него деревянная кукла просыпалась и таращилась в потолок, не в силах снова закрыть глаза. Он прибегал к отцу, прижимался к его вздымающемуся от человеческого дыхания боку, неосознанно повторяя инстинкт своих искусственных собратьев. Пин боялся этих полных тумана снов, а Джеппетто успокаивающе гладил его по голове и шептал всякие глупости. Старый мастер не думал, что ему придётся иметь дело с монстрами из-под кровати, но ему пришлось, и это тоже было своего рода чудом. После знакомства с Манджафоко и его театром в сны Пина пришли образы. Персонажи стащили с себя серые маски и оказались друзьями, врагами, приятелями и даже мохнатыми беззаконниками. Теперь Пин сам мог бороться с чудовищами, не подпуская их к клеткам, в которых пели песнь избавления красные птицы. Почему-то казалось очень важным сохранить их, этих птиц, хотя пели они всё те же надоедливые песни о революции, что и Арлекин, и Пьеро, и Коломбина, и другие узники подвалов любви. «Голубая фея» принесла в сны Пина цвет. И это было страшнее всего. Когда он впервые увидел бездонное голубое небо после того, как закрыл глаза, Пин очнулся с криком на ржавеющих от выпивки губах и со стянутыми цепью руками. С «ослами» Острова не церемонились: если похож на труп, тогда дорога тебе одна, в канаву. Стражи порядка ничего не узнают, стражам порядка всё равно, пока КИТ кормит их со своих плавников дорогой икрой. Во второй раз было так же страшно, но теперь под ногами хрустел синий песок, и плескалось неподалёку аквамариновое море, и небо больше не казалось бездной. Наверное, Пин поверил в Голубую Фею именно после своих цветных снов. Говорили, что сказки о ней появились вместе с голубым порошком, которым промышлял Остров. Конечно, это не было правдой. Старик Джеппетто и Мастер Вишня слышали о феях от своих мам, а те – от своих бабушек, а от кого слышали бабушки — от ветра или от моря — то было уже неизвестно. Сказки рождаются из земли и костей, из надежд и страхов, а Голубая Фея, добрая волшебница, появилась из крови. Давным-давно, когда на земле властвовали силы, о которых не принято говорить вслух, у всех тварей под жёлтым солнцем была синяя, как осеннее небо, кровь. Она жгла вены, она пульсировала по артериям, она ударяла в голову и была самой прекрасной вещью на свете — после свободной любви, конечно. У птиц в небесах и зверей на земле, у гадов под землёй и у рыб в океане было единое нутро. Чистая свобода текла вместе с течением времени, смешивалась с судьбой, с роком, и жизнь у каждого получалась самая что ни на есть настоящая. А потом появился неразумный, который построил клетку, и посадил туда краснопёрых птиц, и белошёрстных лис, и чёрных кротов, и серебряных рыб. Клеток становилось всё больше, больше становилось условностей, законов, запретов и границ. Синяя кровь птиц, ползучих гадов, жителей океана и земных животных стала красной, как перья первых заключённых. И однажды единственным существом с синей кровью остался тот самый первый неразумный, что придумал клетки. Он хотел научить остальных ценить свободу, потому что не было ничего прекраснее, чем свободная воля, но вместо борьбы все выбирали покорность. Говорят, Голубая Фея появилась из последнего дыхания обладателя синей крови. Говорят, она могла исправить сотворённую своим создателем ошибку. Говорят, она могла исполнять любые желания. Иногда во сне Пину казалось, что он видит, как Голубая Фея исчезает на горизонте. Ему так хотелось догнать её, так хотелось пожелать той единственной жажды своего сердца. Каждую ночь он бежал по синему песку, плыл по аквамариновому морю и пытался догнать добрую волшебницу. Каждую ночь другие куклы смотрели во тьму, а тьма отворачивала взгляд. Фитиль считал сказку о Фее глупой, и иногда Пин с ним соглашался. Абсолютная свобода была скорее адом, чем привилегией. Неудивительно, что только существа с синей кровью, совсем другие существа, могли с нею жить. Люди с красной кровью, звери с жидкой кровью и куклы с жёлтой кровью могли только петь революционные песни и идти вслед за музыкой, которую напевало им само время. Они не путали свободу с волей. Они всё ещё могли принимать решения, а ведь не все в подлунном мире способны это делать. Может, Голубая Фея и вправду была сотворена безумцем, который не умел преподавать уроки, но она была очень красивой мечтой. Такой, ради которой стоило творить глупости. Не то чтобы это хоть как-то оправдывало наркотические запои Пина. Ничто на свете не могло их оправдать. Ничто на свете не было достаточной причиной для того, чтобы так мучить собственного отца. Куклы не видела снов. Пин видел. И так и не узнал бы, как же это на самом деле странно, если бы не рассказал кое-что Эрлу. — Что мне вчера снилось, ужас просто! Ты когда-нибудь видел вблизи акулу? Арлекин моргнул тяжёлыми, тогда ещё не заменёнными веками, и непонимающе уставился на друга. — Снилось? — Ну да, снилось. Огромные глазищи, зубов три ряда, и я поплыл прямо в пасть этой твари, представляешь? — Пин взмахнул руками и заскрипел. Он ужасно скрипел всякий раз, когда был взбудоражен, и привыкнуть к такому шуму было нелегко. — Поплыл? Когда? Ты же вроде всё время был здесь? Пин скрежетнул зубами: — Конечно, я был тут, глупый! Спал я, говорю! И Эрл, наконец, понял. Про сны он только слышал — сам, конечно, никогда не имел возможности прочувствовать. Манджафоко частенько развлекал свой театр небылицами, и в их число затесалось несколько его снов. Сны смотрели по ночам, и Арлекин всегда представлял их как театральные представления — больше ему не с чем было сравнить. Только очень уж грандиозными были эти представления. Но чтобы Пин смотрел такие? Он же ещё более деревянный, чем сам Арлекин! И можно было бы считать Пина выдумщиком, но он никогда не врал. А ещё у него был настоящий, живой отец. Вроде Манджафоко, но ещё лучше, потому что владелец театра никогда не покупал своим куклам букварь. О чужих снах Арлекин думал и сейчас, качаясь в маленькой повозке, запряжённой пауками. Пол под ногами подпрыгивал на каждом ухабе, стены грозились порваться под ударами ветра и дождя. Манджафоко торопился увезти свой театр подальше от Острова, но «голубая фея» держала и его. На тонкой сверкающей нити, петлёй затянувшейся вокруг его шеи. Пожар на Острове испугал его, о да, но синяя пыль была сильнее. «Голубая фея» всегда побеждала. С тканевого потолка капала вода и оставляла на белой рубашке Пьеро разноцветные разводы. Они с Коломбиной сидели по обе стороны от Эрла, как в старые добрые времена. Как и всегда. Волосы Коломбины щекотали изрезанные наручниками запястья, дыхание Пьеро обдавало теплом шею. Они спали, но не видели снов, только бесконечную пустоту Вселенной и, может быть, своих сердец. Арлекин не спал. Он прислушивался к дождю и думал о желаниях, которые никогда не смог бы исполнить сам. Думал о свободе, которая, оказывается, была ему вовсе не нужна. И, конечно, думал о крови. Запястья, окрашенные жёлтым, всегда рядом, всегда готовы напомнить о том, что сны — пустые, и нечего ждать чего-то другого. Но ведь был ещё Пин… Пин, который так яростно верил в исполнение желаний. Пин, который был единственной куклой, ни от кого, кроме себя, не зависящей. Уж лучше бы он не нашёл этого Феникса. Было в нём что-то… пугающее. Он появился на Острове, как тень, и почти так же быстро пропал. Он навестил Джезабель, потому что она была единственной, кто способен поймать нити будущего в городском смоге. А потом он вернулся и принёс с собой огонь. На первый взгляд он не казался опасным, этот «Феникс». Ну да, непривычная внешность, странные повадки, да и рост… Он что-то искал, определённо, но нельзя было подумать, что он планирует устроить Острову гееенну огненную. Вопросы задавал чаще о прошлом, да о жизни. Коломбина вся раскраснелась, пока пыталась объяснить ему, что театр, каким он был когда-то, давно уже прикрыли. За детские представления платили меньше, чем за взрослые. Феникс тогда усмехнулся. Эрл точно помнил, потому что это выглядело жутко. Как-то неправильно. Если бы он знал чуть больше, он бы всё рассказал Пину. О’Киоу — славный парень. Может, он бы сообразил, что грядёт что-то совершенно нехорошее… Может, оно до сих пор грядёт. А, может, всё плохое уже случилось когда-то давным-давно. Он не заметил, когда уснул. Мысли его выстлались дорожкой, побежали вперёд, к до ужаса голубому небу, и превратились в сон. Эрл видел, как Джезабель катилась по узким улочкам города, прижимая к груди свою шаль. Он видел, как на секунду пробился сквозь дырку в латанной ткани синий свет, и как старая кукла испуганно прижалась к стене. Впервые в своей деревянной жизни он видел сон и ничуть его не боялся. *** Если бы у дьявола была псарня, эту клыкастую тварь точно держали бы там, под семью замками и тоннами льда. Если бы у дьявола была псарня, эта тварь стала бы её королевой. Сначала появилось пламя, потом — шум, словно бы от целого локомотива, и только после — огромное мохнатое тело, объятое дымом и запахом горящего масла. Глаза, как горящие угли, когти, как ржавеющие лезвия серпов, слюна, шипящая от жара и паром поднимающаяся от металлических перекладин, которые заменяли зверю правую лапу. Пули внештатного детективного револьвера отлетали от него, как от стального сейфа. Когда изгородь и ближайшая к ней яблоня занялись пламенем, Пин вдруг понял, что пули не отлетают. Они плавятся. Серый рявкнул что-то неразборчивое прямо под ухом у детектива, а потом бросился вправо, к маленькому искусственному озерцу, вода в котором начала потихоньку закипать. Пин успел схватить контрабандиста за хвост. Тот издал ни с чем несравнимый мявк и инстинктивно полоснул детектива по лицу. Удар когтей, к счастью, пришёлся по деревянной вставке. Одним шрамом больше, одним меньше… При определённом складе мышления можно относиться к этому так же, как к царапинам на фортепиано. Огонь перекинулся на траву. Пин перехватил Серого поудобнее, сунул пистолет в карман плаща, поднял голову и… Пёс, механический и живой, дышащий и скрипящий, как старая лесопилка, заглянул в глаза деревянного мальчика. И в них отразилось синее пламя, бушующее вокруг зверя. Ноги детектива словно приросли к месту, он дёрнулся, мыслями он был уже на той стороне улицы, а ещё лучше — на другом конце города, но в глазах псины отражались красные клетки с синими птицами, и отвести от них взгляд было невозможно… Собака вдруг заскулила и припала на передние лапы. Перед лицом Пина мелькнули белые волосы в распадающейся косе, и голос мистера Сноу вывел его из оцепенения. — Бегите, идиоты! О’Киоу не думал, что профессиональная этика позволяла клиенту так обращаться с частным детективом, хотя… наверное, всё-таки позволяла. Серый, до того безвольным мешком висевший на руке детектива, быстро оказался на ногах и кинулся прочь, оставив верный кастет в траве. Пин почти последовал за ним, но потом заметил, что мистер Сноу, или как там его на самом деле, не собирается делать то же самое. По его вскинутой в решительном жесте голове и по чуть согнутым пальцам выходило, что наниматель Пина решил… драться? — Что ты делаешь? Рёв пожара пока было довольно легко перекричать, но уже совсем скоро здесь понадобится что-то посильнее тренированной глотки или рупора. — Нельзя его здесь оставлять. — Его? Ну да, и как я сам не догада… Договорить Пину не удалось. Из-за догорающей изгороди выскочила ещё одна огненная собака и сбила его с ног. Ветхий плащ тут же занялся пламенем, запястья — там, где слой дерева был тоньше всего — начало неприятно покалывать, и в грудной клетке снова забилось что-то отчаянное и яростное. Наверное, совсем как у людей. Револьвер… Револьвер! Псина лязгнула челюстями, обдав лицо детектива жарким дыханием, а потом заскулила и откатилась в сторону. За протянутую бледную руку Пин схватился почти инстинктивно. От плаща шёл пар. На ощупь ладонь мистера Сноу была холоднее любого трупа. — Где вторая? — выдохнул О’Киоу, всё-таки вытащив оружие из кармана. Вдруг представится случай пальнуть в раскрытую пасть — уж там-то пуля расплавиться не успеет. Наниматель указал куда-то за изгородь. А вот и Рыжая вернулась. Да не одна, а с целой командой пожарных енотов-полоскунов. Псы больше не пылали, огонь тонкими струйками змеился по их шерсти — или над их шерстью, кто ж разберёт — и они улепётывали прочь, поджав хвосты. Пин сорвался следом. Упускать эти чудеса огненной инженерии он не собирался. Ох, как бы пригодилась машина, но старенькая «Жестянка Лиззи» стояла в гараже, таком же разбитом, как и она сама. Детектив с удивлением обнаружил, что мистер Сноу бежит рядом, похоже, не собираясь отставать. Великий Древоточец, а на вид вовсе и не скажешь, что этот малый способен смотреть опасности в глаза и бегать, как заправский олимпиец. Очередной поворот завёл их в тупик. Они не успели затормозить и со всего маху врезались в каменную стену, покрытую мхом и какой-то склизкой плёнкой непонятного происхождения. Что-то с тихим звоном упало под ноги мистеру Сноу… Что-то, похожее на детальки от хрустальной люстры. Что это ещё за… Рыжая пронеслась мимо красной молнией и в два прыжка перемахнула через стену. Лапы — это иногда очень удобно. Уж она-то этих псинок ни за что не упустит. — Какого чёрта? — буркнул О’Киоу, стряхивая с пальцев и помятой шляпы кусочки слизи. Поля головного убора потемнели и слегка обуглились. Прелесть какая. — Как этот твой разыскиваемый относится к собакам? Сноу шагнул в сторону, и под ногой его снова что-то хрустнуло. Он тяжело дышал и старался убрать с лица прилипшие белые пряди. Как же всё-таки неудобно жить с такими дебрями на голове. — Они… могут быть и его. — Могут быть и его, — повторил Пин, роясь в карманах. В правой руке всё ещё блестел кольт. Казалось, что он навсегда приварился к пальцам. Тёплый на ощупь, но не потому, что из него недавно стреляли. Пачка нашлась далеко не сразу. О’Киоу выудил губами сигарету, потом глянул на зажатый в руке револьвер и вздохнул. К дьяволу всё. И к дьявольским псам тоже. Сад удалось спасти. В отличие от гордости Серого. Шерсть его, подпаленная в нескольких местах, свалялась и почернела. Он так резво сиганул подальше от опасности, что оказался на соседней крыше, и пришлось его оттуда снимать с помощью пожарной лестницы. Не то чтобы Пин собирался припоминать этот случай Серому в будущем. Или собирался — но только в крайних, самых запутанных случаях, когда иного выбора не представится. Злорадствует пусть Рыжая, это её конёк. — Что это за тварь такая? Серый хмыкнул. Он всё ещё держался подальше ото всех и предпочитал отмалчиваться. Но сейчас молчать не было смысла. — Если хотите знать моё мнение, то я не удивлюсь, если эта псинка выползла из-под брюха КИТа. Не за тобой ли, беленький? Мистер Сноу не ответил. Он сидел у двери, щурился от краснеющего солнца и выглядел как-то совсем потерянно. Словно принимал чересчур важное для себя — или для кого-то другого — решение. Серый выругался. Он не любил молчунов, особенно теперь, когда потерял способность оценивать собеседников взглядом. — По-моему, всё очевидно. Феникс устраивает пожар. Эти твари устраивают пожар. Удивлюсь, если всё это никак не связано. Только… Только как они их находят? Знают, что мистер Сноу обратился к О’Киоу? Приставили слежку? Но слежку детектив бы заметил, это исключается. Серый и Рыжая? Эти бы согласились пережить ущерб, нанесённый саду, если бы перед их мордами помахали приличным чеком, но ложью от старых знакомых не пахло. Пин непременно бы почуял. — Только что? — буркнул Серый из своего угла. «Только я не осознавал, что этот Феникс серийный поджигатель… как бы это банально ни звучало», — подумал О’Киоу. — «Только пёсики спокойно могли спалить и нас». А вслух сказал: — Только теперь мне нужен револьвер получше. — Я бы предложил лейку. И тогда Пин рассмеялся. Хотя смешного во всём этом, конечно, было мало. *** Рыжая потеряла их. Она потеряла чудовищ, за которыми шлейфом вилось голубое пламя. Да как такое вообще возможно? Нюх её, должно быть, совсем притупился, раз она чуяла дым и гарь всюду, куда бы ни повернула свою морду. Она остановилась, поднялась на задние лапы, поправила зелёный подол, расшитый цветами. С Серым было бы куда проще, но он теперь слеп, как церковная мышь. Не та Мышь, которая проповеди читала, хотя было бы здорово, если бы её поразило слепотой. Из-за неё Рыжая потеряла покой. Она никогда не понимала тех, кто так сильно ударяется в религию. И уж тем более было обидно, что неплохая, в общем-то, Мышь тратила свою молодую жизнь на служение чему-то невидимому. Рыжая показала бы ей другую сторону жизни, где то, что можно пощупать, чего можно коснуться лапой, значит гораздо больше. Религия дарила драгоценные оковы, но оно того, конечно, не стоило. Вся вера Серого и Рыжей, воров и бездельников, долгое время жила в пятках. Рыжая неосознанно потёрла запястья. До сих пор болели: она давненько уже не бегала на всех четырёх. А ведь раньше могла дать фору всем длинноногим зазнайкам. А потом мостовая дрогнула. Рыжая покачнулась. Хвост, который только недавно выправил этот беленький знакомый детектива, снова заломило. Запах гари как будто бы усилился. Рыжая подслеповато сощурилась, уши её встали торчком. Где-то вдалеке скрипели колёса КИТа, и цветной дым вырывался в небо, смешивался с тучами и завывал с ветром. Захлопнулась чья-то стальная дверь, зашуршало множество замков. Мягкие лапы прошлись по булыжникам мостовой. Лязгнула водосточная труба. Запахло дымом. И чем-то цветным, чем-то редким, чем-то таким, что могло подарить тебе весь мир и пару коньков в придачу… Рыжая почувствовала, как дикий, первобытный страх перед небесным огнём поднимается вверх по её позвоночнику. Ей вспомнились красные флажки и… что за глупость. Разумные звери не боятся огня. Хитрые звери не боятся огня, и неважно, что кровь у них жидкая, нечеловеческая. А потом Рыжая побежала. Прочь от дикого синего огня, который был везде, который окружал, как флажки, как безликие фигуры с оглушающими палками. И свобода, крылатая, пылающая, пахнущая псиной, наступала ей на пятки. *** Феникс дарил свободу. Он принёс её жаркое пламя на Остров, а потом скрипел зубами и давился проклятиями. Его дар не приняли. Его дар растоптали деревянными, и пластмассовыми, и почти живыми ногами. Его променяли на клетку, которую он так старательно сжигал, дюйм за дюймом. Его песнь избавления превратилась в песнь рабов. Глупые куклы так ничего и не поняли. Глупые куклы, которых люди использовали, ломали и выбрасывали, сами вырвали свои отстукивающие шаги сердца и протянули их злодеям. Может, от злости так закипела новая кровь. Может, она всегда кипела, но Феникс не обращал на неё внимания. Теперь он знал, куда её направить. Теперь он знал, как дарить свободу людям. Сжечь их бессмертные души дотла, чтобы те очистились и построили новый мир. Пусть незримый, пусть Феникс никогда не сможет ступить туда и увидеть плоды деяний своих, но лучший. Несомненно, куда более лучший. Полный истинной свободы мир. Псы вернулись. От них разило страхом, деревом и чем—то холодным. А ещё порохом. Огненная стая осветила городские тени своей шерстью. Дыханием своим они раскалили стены домов, а лапами – мостовые. Псы вышли на улицы. Огненные псы выбежали в город, и город забился в молчаливой агонии. Город сжимал зубы и старался не кричать, а по его дорогам тёк огонь, но его жилам тёк синий огонь… Феникс шёл за ними, медленно, расправив свои пламенные крылья, и улыбался так, словно нашёл ответы на все вопросы. Над городом расцветало синее марево пожара, и голубые искры поднимались ввысь, чтобы затеряться в заводских тучах. Завыли сирены. — Дурак! — бурчал Мастер, расхаживая по залу своего заточения. — Идиот! Кретин! Джезабель отключилась, и в темноте сияла только полоска её запасного питания. Она всё-таки была очень старой моделью, и её всё ещё нужно было подпитывать извне. — Глупый мальчишка! До чего же глупый! — руки Мастера нервно дрожали, и он опасливо косился на сжимающиеся вокруг него стены. КИТ скрипел, КИТ пыхтел, КИТ дрожал. КИТ был недоволен. — Ну что я мог поделать? Глупый, глупый мальчишка! Никого умнее мне не нашли! Возьмите его, возьмите! Других не найти, другие думают только о деньгах! О богатстве, о власти, о наживе… А этот, конечно, задумается о свободе. Сполохи молний заметались по комнате, роняя жуткие тени на металлический пол. — Нетерпеливые… Нетерпеливые! — голос Мастера задрожал. — Нетерпеливый мальчишка, нетерпеливый кит, нетерпеливые звери! Это же так сложно, так тонко, это же подарить жизнь неживому, чему—то совсем неживому, а не тому, кто находится на грани, не тому, что скоро умрёт. Время, ВРЕМЯ! Вот что мне нужно! А вам — терпения! По балкам прошла дрожь. Мастер схватился за свисающий с потолка канат. — И чего от меня хотите? Мне же нельзя, категорически нельзя выходить! Там страх и ужас, там, снаружи, ад на земле! Я выйду и тут же умру, и вы останетесь ни с чем, и никогда, никогда-никогда уже не поднимете свои плавники! Да… Да! Этого хотите? КИТ не хотел. Но КИТу не нужен был дымящийся остов города — ему нужны были тонущие в собственной крови, похоти и жадности люди. Ему нужен был страх, который щекотал бы ноздри. Ему нужен был вкус плоти и безумия на зубах. И ему нужно было стать настоящим. — Как его остановить? Как остановить нашего ангела? О, никак, он же так хорош! Такой честный, такой совершенный — и, позвольте заметить, живой! КИТ замолчал. И молчал так долго, что Мастер успел сделать из пружинки и случайно оказавшегося в паутине сверчка маленькую прыгающую игрушку. Они шуршала, когда прыгала, и в этом шорохе слышалось много полезных советов. Только вот голубая молния не ударила в сверчка и не заставила его заговорить. Руки Джезабель дёрнулись и замерли на шаре для прорицания. Она, старая и самая деревянная из всех, тоже видела сон. Там воздух был напоен запахом мелиссы, часы всегда шли такт в такт, а небо было таким голубым и таким высоким, что кровь застывала в жилах. КИТ распахнул пасть. Перед глазами Мастера пронеслись все ужасы, которые когда-то заставили его бежать из внешнего мира. Город пылал синим огнём, люди взывали о помощи, куклы пели песнь избавления, звери выли, хотя на небе не было и следа луны. На небе уже давно не было луны, её стёрли едкие облака и дыхание КИТа. Мастер зажмурился, схватился за подставку, на которой должна была спать фея, и почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. И всё, что казалось единственно верным, становится зыбким и вызывающим вопросы. У него ведь было имя? Когда-то давно, тогда, когда приходилось закручивать колпачки зубной пасты. Бесчисленные ряды колпачков, белых, как богатые зубы. У него ведь было что-то ещё? Кроме одержимости, кроме знаний… Желание защищать? Кого? Кого-то маленького и хрупкого и очень, очень потерянного. Лучшее творение, что удалось сделать старому мастеру. Его друг, старый пьяница по кличке Вишня, подтрунивал над ним и красноречиво хлестал вино, такое же красное, как его нос. Но мастер верил, как верил в старые сказки и во всё волшебное. И в свободу, которую нужно выбрать, а не заслужить. КИТ распахнул свою пасть, и Мастер испугался, что его лодочка потонет в открывшемся ему океане. Океане синего пламени, который покрывал площадь и ближайшие улицы. Псы господни несли благую весть. Вы все спасётесь! Всенепременно, обязательно, как и говорится в вашей священной книге! В КИТ невозможно было пробраться незамеченным. Пин пробовал, и не раз. И даже не десяток. Он не оставлял своих довольно жалких попыток несколько лет, пока окончательно не избавился от зависимости и не перешёл с «голубой феи» на никотин. И теперь, когда пылающие улицы и Рыжая, такая прекрасная в своём страхе, привели их к одному из сияющих входов в лоно убийцы, в рассадник зла, от которого ржавели стены и коптилось небо, Пин испугался. Тёмные окна смотрели на детектива, он чувствовал этот взгляд нутром, если, конечно, можно считать шестерёнки, и старые гирьки, и лениво текущий сок чистотела, потемневший от сигарет, нутром. По правую руку от него замер Сноу, звенящий своими ключами и чем-то ещё, что могло в любую минуту рассыпаться хрустальным звоном. Серый и Рыжая стояли позади. Шерсть их вздыбилась, и в глазах отражались языки пламени. Огненные псы плясали вокруг, яростные и смертоносные, как чёрная смерть. Смерть, выбирающая только людей. Горели человеческие дома, горел муниципалитет, и здание правления, и многие магазины. Горело то, где были люди. Горели сами люди. И там, где обнажались щерившиеся скелеты, синее пламя сходило на нет. Стая была небольшой. Шесть или пять псов, похожих и таких разных, ведомые, конечно, им. Беном, или Джоном, или Фениксом. Разведчиком, опасным человеком, которого искал мистер Сноу. С которым мистер Сноу хотел «всего лишь поговорить». Он появился из темноты переулка, как призрак в театре, неожиданно и драматично. Правую сторону его лица пересекал рваный шрам, и рыжие волосы торчали в стороны, и крылья с огненными перьями бросали на мостовую голубой свет. — Отойдите, — произнёс ангел, и этому голосу, высокому, чистому, такому правильному, сложно было не подчиниться. Пин сделал шаг назад, хотя всё его естество кричало об обратном. Потом ещё шаг. Он услышал, как Серый и Рыжая позади него делают то же самое. Отступают, признавая чужое превосходство. Великий Древоточец, как же он ненавидел себя в тот момент! Пин О’Киоу, частный детектив, никогда ни перед чем не отступал! Пин разжимает пальцы, сомкнувшиеся было вокруг рукояти револьвера. Этот Феникс не опаснее котёнка. Вот что шепчет ему разум. Но чутьё… Чутьё вопит об опасности, как только что проснувшийся пропойца, которому необходимо похмелиться! И детектив вдруг понимает… с болезненной чёткостью видит, как псы безошибочно выдёргивают из толпы людей, самых настоящих, с красной, как рубины, кровью, и не трогают кукол, не трогают покрытых шерстью разумных животных. Мистер Сноу, конечно, человек. Пин готов поспорить, что кровь у него алая, как гранатовый сок. И такая же густая. Он хочет поднять кольт, может быть, прицелиться и как следует шмальнуть по спокойному ангельскому лику. Но пальцы не слушаются. Пальцы его словно одеревенели. Больше, чем обычно. И в груди снова бьётся это нечто, такое человеческое, такое непохожее на кукольное сердце. Оно задевает выстроганные из дуба рёбра и щекочет чувствительные мышцы. Сминает жёлтые артерии. Пин пытается разжать зубы, сказать что-то глупое, вроде «Берегись». Феникс улыбается и поднимает руку. Он раздаёт свободу. А истинная свобода для живых только одна — в смерти. Мистер Сноу распрямляется. Пин почти уверен, что раньше он сутулился, как будто бы съёживался от нависшей над ним… опасности? Ответственности? Неважно. Теперь он выпрямляется во весь свой рост. Поправляет пояс, заправляет за ухо мешающуюся прядь. У него, конечно, не было времени переплести эту нелепо длинную косу. Пин почему-то вспоминает о нагретых монетках, когда натыкается взглядом на притороченную к поясу тёмную сумку. И он вспоминает об инее на окнах. И о кондиционере, о котором так и не сообщил чете Алидоро… — Это не тот, кого я ищу, — чётко произносит мистер Сноу, не глядя в сторону О’Киоу. «Если это не Феникс, то я готов съесть свою шляпу», — думает Пин, но ответить не может ничего. Рот его словно бы зашили, как у слишком болтливого древнего бога. Феникс — карающий ангел. Феникс — вестник свободы. Феникса тоже создали в КИТе. — Это не он, — теперь в голове Сноу слышатся истерические нотки. Как будто он не ожидал такого исхода, но втайне на него надеялся. Пальцы его сгибаются на манер птичьих когтей, и… о, снова этот звон. Феникс — или неФеникс, кто-то другой, такой же рыжий, со шрамом и очень вспыльчивым характером — улыбается. Один из псов бросается на Сноу, обнажив клыки, и… Рыжая удивлённо охает, а Серый непонимающе хмурится. Он всё слышит, но не может поверить своим ушам. На руке у мистера Сноу сверкающие лезвия, пять штук, по числу пальцев, и от них веет смертельным холодом, и от них поднимается пар. По коже мистера Сноу ползёт иней, иней превращается в лёд, а лёд — в оружие. О, хрустальный звон. Ледяной звон. И иней на окнах, и кондиционер совсем ни при чём. Огненный пёс скулит, поджимая под себя лапу. Он больше не похож на адскую гончую. Голубое пламя потухает и съёживается. Мохнатый хвост дрожит меж лап. КИТ раскрывает свою пасть. Мастер выкрикивает имя. И Феникс поворачивается. И Пин О’Киоу, деревянный мальчик, не может поверить своим глазам. Среди металлических зубов, среди всполохов голубых молний, в пасти своего убийцы, стоит Джеппетто. Потерянный навсегда. Найденный в мгновение ока. Рёбра трещат под ударами, у Пина темнеет в глазах. Что-то там, в грудной клетке, готов захлебнуться собственной значимостью и перегнать самого себя. — Эдженио, а ну, стой! – кричит Джеппетто, деревянных дел мастер, лучший отец во Вселенной. Это имя звучит знакомо. Может, Пин встречал его на Острове. Да, точно, это один из приятелей Фитиля! Эдженио, скромный, мнущийся в углу. И такой невероятно смелый после дозы Голубой Феи. И такой почти мёртвый в канаве за Островом. Но Феникс – неФеникс, Эдженио, огненный ангел мщения – машет рукой, и псы следуют приказу. Мастер Джеппетто — тоже человек. И кровь у него алая. Он тоже отбирает настоящую свободу, если верить извращённым заветам. Пин стреляет. Он вдруг обретает способность двигаться, бросается вперёд, взводит курок. Пули больше не плавятся, синее пламя тает на глазах, и от чудовищных псов остаётся только мокрая шерсть и смазанный маслом металл. Мистер Сноу отвлекает Феникса, которого не искал. Рыжая поворачивает Серого в сторону оставшихся псов, и они синхронно скалят зубы в попытке напугать противника. Мастер пытается спрятаться от созданных им же самим чудовищ. Где угодно, за тумбой для настоящей феи, за выключенной Джезабель, в тени исполинских зубов… А потом рядом появляется Пин, маленький деревянный мальчик, выросший из бумажной курточки чурбан. Пёс вгрызается в его воротник, скребёт лапами по ногам. Из-под когтей и зубов льётся кровь. Джезабель, Арлекин, Пьеро, Коломбина, Доктор и все, кто носит в себе сок чистотела, тянут руки к фее, к волшебнице, которая стремительно исчезает в голубом и слишком высоком небе. КИТ захлопывает пасть. Ожидание — одно из самых тяжёлых испытаний, которое только может свалиться на плечи человека, куклы или зверя. Ты не знаешь, чего от ожидания ожидать. Тебя пугает неизвестность. Иногда неизвестность превращается в темноту, из которой нельзя найти выхода. Это не лабиринт и не коробка из-под обуви, в которой тебя похоронили. Это дорога длиною в жизнь. Или в вечность. Каждый выбирает сам. Занятная вещь, этот выбор. Пин понимает это, когда видит, как его плащ пропитывается кровью. Красной кровью. Его кровью. Пин рассмеялся бы, если б мог. Как всё просто. Мы все настоящие — все до единого, конечно — если только поверим в это. Всё дело в нас самих, а не в том, кто лишил нас свободы. Мы сами забыли о том, что она из себя представляет. И фея… о, конечно, фея. Она сидит на его деревянной груди, маленькая и сонная. Сверкающая. Какая-то совсем нереальная со своими стрекозиными крыльями. Вот что так билось среди шестерёнок. Голубая Фея, в которую никто не верил. Смешно. А он-то думал, что это сердце. И оно забилось, словно подтверждая своё существование. Алый комочек, стучащий меж рёбер. И с каждым ударом восхитительная алая кровь толчками выливалась на совсем испорченный плащ. И с каждым ударом к Мастеру Джеппетто возвращался его рассудок. И с каждым ударом в мир возвращались сны. У Джеппетто было много желаний. В детстве он мечтал стать гангстером. Потом, когда прочёл все книги в местной библиотеке, учителем. Искателем приключений, когда узнал о раскопках в дальних странах. Он стал кукольных дел мастером, но это его вовсе не огорчило. Даже наоборот. Когда появился Пин, такой нелепый со своим длинным носом и такой любопытный, Джеппетто желал, чтобы у его сына всё было хорошо. Он не желал ему эйфории в стране синей пыльцы. Он не желал ему друзей, которых нельзя было назвать даже врагами. Он не желал ему сложной судьбы. Когда Джеппетто предстал перед спящей феей, перед чудом, о котором ему рассказывала ещё его бабушка, он не мог не загадать желания. В тот момент, отравленный голубой пылью и беспокойством, старый мастер хотел только одного. Чтобы с его мальчиком всё было хорошо. Чтобы его мальчик вырос и стал настоящим человеком. И так оно и случилось. «Получилось», — подумал Мастер, глядя на человеческую кровь, выливающуюся из кукольной раны. — «Вот вам то, что настоящим не было, но настоящим стало». Старик радостно оскалился, метнув триумфальный взгляд в сторону гудящих стен КИТа, но потом… Он сам велел Джезабель спрятать фею в самом безопасном месте. В своём самом великом творении. Там, где она будет нужнее. И ничего об этом не вспомнил. До самого последнего момента. *** Вечером КИТ потемнел. Стоны его разливались по улицам города, как желчь по сточным канавам, и жители цепенели от ужаса и, задрав головы, смотрели в ядовито-зелёное небо. Оно корчилось в судорогах, пока не обрело тёмно-синий цвет, и кое-кто вспомнил, что так было в прежние времена. Жестяные трубы сворачивались узлом, и дым переставал оставлять свои грязные следы на облаках. Узкие окна стальных фабричных боков смыкались навсегда и застывали белыми шрамами. Пин смотрел на это светопреставление сквозь повёрнутые жалюзи. На мгновение ему показалось, что он увидел сноп белых снежинок, вылетевший из горла одной из труб, но этого, конечно, не могло быть. С такого расстояния несложно ошибиться. Мистер Сноу сдержал своё слово, даже несмотря на то, что детектив не нашёл нужного ему человека. Будь все лжецы такими ответственными, Пин мог бы больше не прислушиваться к своему чудесному носу. — Пин, мальчик мой, к тебе посетители. Джеппетто, без единого червячка сумасшествия в глазах, заглянул в кабинет, полный тикающих деревянных часов и стучащих деревянных игрушек. Теперь работы у детектива прибавится: во времена падения великого закона всех вдруг охватывает ничем не контролируемая паника. — Иду, отец, — О’Киоу улыбнулся так, как давно уже не улыбался, и дёрнул верёвочку, смыкающую полосы жалюзей. Он в два шага преодолел расстояние до двери, схватился за ручку, но помедлил и бросил взгляд на приоткрытую створку шкафа. В старом фонаре спала Голубая Фея. Крылья её подрагивали в такт дыханию, она поскрипывала, как сверчок за печкой, и была очень настоящей. Она могла бы стать прекрасной совестью для того, кто ещё не знал, что он настоящий мальчик. Вне зависимости от цвета своей крови. К новой, органической и оттого какой-то странной заплатке на груди Пин всё ещё никак не мог привыкнуть. Но всякий раз, когда он её касался и когда прислушивался к мерному стуку своего сердца — более, чем человеческого, как говорил иногда отец — он вспоминал о выборе, которого их никогда не лишали. Повозки, запряжённые пауками, остановились в долине, далеко-далеко от города. Манджафоко вдохнул полной грудью горный воздух, полузабытый и всё же родной. Куклы ставили палатки передвижного театра. Арлекин и Пьеро пересказывали друг другу свои сны, Коломбина напевала песенку, в которой красная птица вырвалась из клетки и поднялась прямиком в голубое от звёзд небо. И Эдженио, сломанный Островом, оглушённый мистером Сноу, лишённый теперь огненных крыльев, был с ними. И его псы, все семь, теперь танцевали польку. Вместе с КИТом ушли все чудовища и все те, кто могли ими стать. Все дороги открылись теперь перед Передвижным Кукольным Театром. Пин О’Киоу надеялся теперь на три вещи. На то, что ему никогда не придётся загадывать Голубой Фее желания. На то, что мистер Сноу когда-нибудь найдёт этого опасного человека со шрамом, как бы его ни звали — Джоном, Беном или Фениксом. И на то, что у него с отцом теперь всё будет хорошо, как у самых настоящих сказочных персонажей. ________________________________ Иногда Фея просыпалась. Она стучала по потрескавшемуся стеклу фонаря, выбиралась на полку, разминала ноги и стряхивала с крыльев старую свалявшуюся пыльцу. Она повязывала волосы заранее приготовленной лентой, прислушивалась к звукам, доносившимся из приоткрытого окна, и закрывала ладонями уши, когда кто-то загадывал желание. Когда Пин выдыхал дым ей в лицо, она смешно чихала, а потом впивалась когтями куда-то ему за ухо. Фея знала, что уж это-то он точно прочувствует. Она никогда не разговаривала, но умела выразительно молчать. И очень любила джаз. Иногда танцевала в лунном свете, иногда качала головой и рассыпала по комнате голубые искры. От них в полярном сиянии на той дешёвой картине начинали сиять огни. Иногда забиралась Пину в карман и слушала шум города, в котором каждый день кто-то попадал в беду, а кто-то обретал себя. На Острове больше не было волшебной пыли. На Острове больше не было лабиринтов для кукольных тел. С Острова больше не вывозили трупы, на которые закрывала глаза полиция. Самого Острова больше не существовало. Не было страны дураков. В то утро рассвет был тёплым, как объятия Малиновки. Отец заваривал неплохой кофе, и его запах разбудил вечно опаздывающего Пина. Теперь, когда, просыпаясь, он слышал мерный стук своего сердца, в кровати хотелось поваляться подольше… Но бездельничать — плохо, это вам скажет даже самая поганая искусственная совесть. И О’Киоу вытащил из комода кольт, накинул на плечи плащ и завёл настенные часы. В баре под конторой царила тишина. Музыканты успокоились к полуночи, цветастая публика расползлась по углам. На пыльном стекле давно уже красовалась табличка «На продажу», и Джеппетто подумывал организовать на первом этаже мастерскую. Как в старые добрые времена. Голубая Фея забралась детективу на плечо. Совсем сонная, наверняка слушавшая полночи хриплые аккорды джаз-бенда. Ну что за невообразимая волшебница. Совсем не такая, как в сказках. Пин выбежал на мостовую, хлипкая дверь хлопнула ему на прощание. Старик Джеппетто крикнул «Будь осторожен!», даже не подняв головы. Он уже несколько дней корпел над новым деревянным протезом: работать для себя было особым проявлением свободы. Пин спешил на встречу с матушкой Улиткой. Поговаривали, что она владела половиной города в прежние времена, и у неё действительно было дерево, на котором росли золотые цехины. Поговаривали, что лучше бы не опаздывать на встречу с ней. Она обратилась к Пину пару дней назад через своего внука. Внуку, молодому и многообещающему слизню, понадобилось тринадцать часов, чтобы добраться до конторы детектива. Именно поэтому матушка Улитка попросила О’Киоу явиться к ней лично. Это здорово экономило время. На старой улице Ослов, недалеко от Острова, работала теперь Джезабель. Она, как и прежде, прекрасно ловила нити будущего. Она могла рассказать о погоде или предупредить о беде. Могла помочь в поисках. Или напоить восхитительным чаем с мелиссой. В день, когда детектив О’Киоу впервые услышал голос Голубой Феи, он встретил Феникса. Того самого, с которым так и не поговорил честный лжец мистер Сноу. Но, конечно, не сразу это понял. Он был таким, каким его и описывали: низким, рыжеволосым, с шрамом на лице. И да, на вид совсем не опасным. Поэтому Пин и не обратил на него должного внимания. Просто прохожий, наверняка иностранец, и… — Здравствуй. Фея вцепилась в воротник пиновского плаща и ответила на приветствие. На каком-то странном, звенящем языке. И Пин сомкнул пальцы на холодной рукояти кольта, не вынимая его из кармана. Пока. Странно, но даже от голоса этого Феникса — или Бена, или Джека — веяло жаром. И опасностью. Прекрасный человек? Так говорил Сноу, правда? — Вижу, всё наладилось. Не так ли? — Феникс улыбнулся, и Пину захотелось улыбнуться в ответ. — Что ж, меня нельзя найти, если я сам того не захочу. Но он поступил умно, когда обратился к тебе. — Он? Мистер Сноу? – Пин удивился тому, как глухо звучал его собственный голос по сравнению с чужим, каким-то слишком уж живым для человека. — Сноу, ха, — Феникс наклонил голову к плечу, словно его позабавил этот факт. — Значит, Сноу. — Он искал тебя, чтобы поговорить. Бен, или Джек или как-там-его замер. — Что ж, я должен был догадаться. Поговорить. И он, конечно, ничего тебе не сказал? Например, о том, что я разговаривать не настроен? — Если… — О, нет-нет-нет. Герой может произносить угрозы, начиная их с «если», но это едва ли избавит его от проблем. Я ничего не собираюсь делать. На самом деле, — Феникс кивнул в сторону стоящей на углу Джезабель. – Я всего лишь заглянул к старой знакомой с парочкой вопросов. Мне, знаешь ли, интересно моё будущее. Я по природе любопытный. Фея произнесла что-то ещё, теперь расправив крылья и подлетев к лицу этого «опасного человека». — Ну что ты… Я, как и он, люблю хэппи-энды, — Феникс ещё раз улыбнулся, кивнул головой в знак прощания и пошёл вниз по улице, туда, где уже несколько недель ржавели остатки КИТа. А через пару минут Пин О’Киоу никак не мог вспомнить, почему вдруг он так задержался на улице у Острова, и почему у него пересохло в горле. Ему казалось, что это как-то связано с тем запутанным делом о пропавшем человеке, которое он так и не смог решить, но… Но не было времени об этом думать. Пин ускорил шаг. Голубая Фея, невидимая для неверующих глаз, сидела на деревянном плече и наслаждалась ветром, который развевал её стянутые в хвост волосы. Улитка — уж об этом Пин помнил точно — не любит ждать. Однажды мистер Сноу и мистер Феникс встретятся. И даже поговорят. И, может быть, поспособствуют тому, чтобы у кого-то ещё всё закончилось хорошо. Или хотя бы неплохо. Но это будет уже совсем другая история.