Nichts Besonderes

— Sitzen, — шепчет с присвистом Родерих, поправляя перчатки на руках и беря стек. Брат под ним замирает, сверкая глазами послушного пёсика, едва ли не виляя воображаемым хвостом. Прелестно, он настолько сломлен, чтобы уподобиться безумному животному, но никак не человеку. Хотя, он более не человек. Прелестнее этого, разве что, короткий скулеж в ответ на слабый удар кожей по коже, оставляющий на бледном животе красную полосу, по которой Эдельштайн проводит пальцами, совсем несильно вжимая скованные чёрной мертвечиной подушечки в след чужой послушности. Очаровательно. — Öffne deinen Mund, — Гилберт послушно вываливает язык, не кашляя, когда в рот силой запихивают таблетки и щёлкают челюстью, заставляя проглотить. Он живёт одними таблетками и Родерихом, забравшимся под кожу и в мозг, вытравливая всё неправильное и гадкое. Это ведь его брат. Очередной удар стека падает на грудь, рассекая кожу и всплескиваясь алыми каплями на белом, которые Эдельштайн любя слизывает, чтобы после нажать Гилу на кадык, слушая ровные и ритмичные хрипы. Он никогда не навредит сильнее, чем брат выдержит, не сделает хуже, чем уже есть. Гилберт ведь на деле мягкий и настолько хрупкий, что треснул настолько, что склеивать бесполезно. Только доламывать, а после кинуть в топку, чтобы изваять что-то новое. Что-то лучшее. Родерих старается таковым его сделать, ломая скрупулёзно и выверено — ни больше, ни меньше. Он уже вытаскивал Гилберта из психиатрической лечебницы, где его сделали монстром и убийцей, и пусть его за это можно ненавидеть, но любить приходится больше, но тоже совсем чуть-чуть — ни больше, ни меньше. Иначе сделать лучше не получится. Сломать не получиться тоже, если он увидит в брате нечто больше, чем то, что он видит сейчас. Гил с присвистом вдыхает и выдыхает, едва чужие пальцы спускаются от кадыка вниз, тупо царапая ключицы, чтобы после повторить очерк ударами стека и дёрнуть брата за скованные наручниками руки, вынуждая действительно сесть. Он не видит, лишь скулит и ластится под руку, беззвучно умоляя и прося, но при этом прикусывая поданные ему пальцы в перчатках, норовя стянуть кожу и вцепиться в хрупкие подушечки. Ладони у Родериха шелковые, нежные, не для их целей созданные, но ему они нужны для другого, он — рука целящая, спусковой крючок же сжимает Гилберт. Всё ради благих целей. В гнилом мире гнилые и они. Кончик стека ползёт вниз, цепляет старые шрамы по всему Гилу, и упирается в напряжённую ширинку, пульсирующую в такт чужому биению сердца. Даже не чужому — их общему ритму, потому что без Родериха Гилберт не может даже существовать. Без него — останется лишь овощ, едва ли дышащий, больше отягощённый собственным, ничем не сдержанным безумием. — Du bist pervers, — удар приходится по бедру. Больно, но не больнее, чем Родериху, осознающему, что это его брат. Некогда мягкий и улыбающийся, а не извращённая псина, приходящая на свист хозяина. — Und doch bist du mein Bruder... Гилберт скулит, когда чужое колено совсем немного давит между его ног, и пытается схватиться за чужую руку, как утопающий. Будто ему позволят утонуть. Стек откидывается в сторону от кровати, когда Родерих выдохом заставляет брата замереть и опускается вниз, глядя снизу вверх. Только ему такое позволительно — смотреть с вызовом и властью несмотря ни на что. Пальцы в перчатках быстро сдёргивают бесполезную ткань, безопасно царапают тёмные пятна следов от уколов, а после указательный проводит ровную линию от основания члена до влажной головки, выбивая из чужой груди всхлип. — Hast Du Schmerzen? — шепчет Эдельштайн, облизывая губы. Гил дёргает головой в отрицании, заставляя улыбнуться. Хороший мальчик. Иногда... Совсем редко... Родерих скучает по тому Гилберту: такому дерзкому и уверенному, скалящему зубы и готовому бросится на любого, лишь бы защитить свою семью. Сейчас почти такой же, только прирученный. — Guter Junge. Хорошие псы должны получить похвалу и что-то приятное для закрепления этой хорошести, только Гил не собака — но похвалу он заслуживает в любом случае, если он пьёт таблетки и ведёт себя тихо, а не бьётся головой об стену в припадке, пытаясь расцарапать себе запястья и горло. В такие моменты Родерих заворачивает ему руки за спину и сам прикладывает об стену. Ему очень не хочется это делать — тем более ломать ему руки, — но по другому брат не понимает. Это... печально. — Bruder, — шепчет Гилберт, дёргая руками и пытаясь отодвинуться, но старший удерживает его на месте. — Beruhige dich, alles ist gut, — тихо смеётся Родерих, и от этого смеха становится совсем беспокойно. Тепло где-то в груди, в дыре из-под сердца, но в закромах разума настойчиво стучит паника, кричащая, что это не нормально и братья не должны быть такими. Панике спокойно перегрызает горло обожание. Родерих его спас. Родерих его лечит. Родерих его терпит. Родерих его любит. И пусть эта любовь не такая уж и здоровая, но и сам Гилберт уже давно не нормален в достаточной степени. Любой на месте Родериха так и оставил бы его гнить в психиатрической лечебнице, кривясь и отплёвываясь каждый раз, как его упоминали бы. Не человека. Монстра, который убил собственную мать и нерождённого брата. — Sieh mich an, — требует Родерих, приподнявшись и взяв младшего за подбородок. — Bring mich nicht dazu, dir den Kiefer zu brechen. Sieh. Mich. An. Гилберт смотрит, позорно скулит, но перестаёт, когда его кусают за губы, грубо целуя. Послушно приоткрывает рот, подставляя кончик языка под чужие зубы и дёргает скованными руками, желая дотронуться до Родериха, хотя бы чуть-чуть. Совсем немного. Вместо этого старший отпускает его, спускаясь вниз и без предупреждения вбирая в рот член, втягивая щёки и царапая кожей перчаток кожу колен и бёдер. Из горла Гила вырывается даже не стон — задушенный хрип, будто ему вырвали гортань и половину лёгких. Эдельштайн не давится, по-змеиному двигая языком и головой, лишь на особо глубоком движении, когда головка члена упирается в стенку горла, на глазах выступают слёзы, которые он смаргивает. Левая рука повторяет движения его губ в обратном направлении, сползая вниз, на мошонку, лаская тонкую кожицу и проводя большим пальцем по заросшему с рождения шраму посередине. От столь интересного занятия, как доставление удовольствия — или же сильной боли, потому что Гилберт не стонет, он хрипит, как умирающий от туберкулёза смертник — Родериха отвлекает нужда в кислороде, вынуждающая поднять голову и выпустить покрытый его слюной член, от головки которого идёт тонкая нить слюны, связанная с чуть высунутым языком. Нить лопается под судорожный вздох. — Du bist so schön, — хрипит Гилберт, заставляя Эдельштайна в удивлении склонить голову к плечу. Это звучит как «я тебя люблю», но Родерих ненавидит эти слова, потому что они более, чем ложь. Это не любовь — это Стокгольмский синдром, по крайней мере одна из его форм. — Roderich... — Leise, leise... — вкрадчиво и медленно произносит старший, вставая с кровати и находя стек. Гил дрожит, но отнюдь не от того, что сейчас будет немного больно — у него очередной приступ. — Oh, mein armer kleiner Bruder. Родериху известен лишь один и единственный метод, как побороть подобные приступы. Удар стека приходится ровно посередине груди, разрывая кожу и пачкая чёрную смесь пластика и резины в красном. Дрожь Гилберта успокаивается тут же, едва приходит боль — это могло быть гораздо больнее, в тумбе лежит плеть с крючьями, и если Родерих захочет, то от брата ни останется живого места, но он слишком добр, хотя какой-то части его извращённого разума хочется, чтобы Гил страдал. Орал от адской боли, рыдал и умолял прекратить. Постель бы стала бурой от крови, а подушки солёными от слёз, но, опять же, Родерих слишком добр. И это его просчёт. Второй удар приходит по лицу, но замах недостаточен, чтобы оставить рану — на бледной от генов и нехватки солнца коже остаётся ровная красная полоса, задевающая уголок губ и крошечный шрам от ножа, которым в детстве доигрался Гилберт. Третий удар Родерих совершает с оттяжкой, ударяя так критически близко к паху, задевая бедро. Кровь с груди брата он стирает ладонью, пачкая перчатку, но ему плевать. Гил в ответ лишь скулит. В очередной раз ошибся. Мерзость. Наглость. Ничтожество. Мерзкий, наглый и ничтожный он, в очередной раз заслужил своё наказание за нежелание сдерживать себя. — ich hasse dich so sehr, — урчит Эдельштайн, откладывая стек и расстёгивая жилет, а за ней и рубашку — в груди болезненно давит дискомфорт, оттягивающий вниз боль с каждым ударом сердца. Гилберт только кивает. Он более чем ужасен. Ещё более ужасным он становится, когда Родерих опускает взгляд вниз — у Гила всё ещё стоит. Несмотря на боль, на страх, несмотря ни на что. Это даже... льстит, в какой-то мере. Настолько, что Эдельштайн любя достаёт из нижнего ящика тумбы ошейник с достаточно длинным поводком. Гилберт послушно приподнимает голову, терпеливо удерживая её на весу в ожидании, когда старший застегнёт ошейник и прицепит карабин поводка и натянет его до полуудушья, намотав его на кулак и дёрнув на себя. Голодный взгляд ползёт по обнажённому торсу, цепляясь за мельчайшие детали и пытаясь двинуться навстречу. Родерих красивый. Раньше, давно-давно, Гил этого не замечал. Или не хотел замечать. А сейчас у брата вместо бледной кожи, торчащих рёбер и впалого живота два следа от пулевых — один из них прямо поверх сердца, второй ниже, на уровне грудины, — один шрам от ножа между рёбрами и мышцы, движущиеся вслед за кожей, на животе. Жизнь потрепала, но так, любя. Как иногда папа-алкоголик в порыве доброты треплет по волосам, прежде чем схватить за них и с силой ударить носом об дубовый стол. Красиво. Гораздо красивее, чем мысли в голове, которые Гил изредка ловит взглядом глаза в глаза. Он чувствует себя блохой в зелёной комнате, но ничего не хочет и не может с этим поделать. Родерих раздевается полностью, седлая младшего брата и смотря на него взглядом крайне ядовитой змеи, увидевшей маленького лабораторного мышонка. Крошечные глазки-бусинки и подрагивающий в страхе перед огромными зубами носик — очаровательная картинка, но не более, чем то, что он видит сейчас: расхристанный на белье цвета слоновой кости альбинос, чьи глаза в недостатке света от прикроватной лампы блестят искрами голубого. Красивый цвет. В желтоватом полумраке самое то, чтобы наслаждаться. У матери были такие же глаза. Нежно-нежно голубые с неявными серыми пятнышками вокруг зрачка. Они были таковыми... ...пока Гилберт их не выколол. Эдельштайн прикусывает губу, медленно опускаясь и поднимаясь, выравнивая дыхание и проглатывая застрявшее в горле сердце. Секс с Гилбертом больше напоминает секс с трупом, такие же безжизненные глаза с заслонившим радужку зрачком и предсмертными хрипами вместо стонов. Каждый раз такой, будто он умирает, но вместо этого он оживает. Это больше похоже на воскрешение трупа, чем на реанимацию. Реанимацией Родерих не занимается. Сейчас он именно любит... в своей привычной манере. Любить как люди, особенно такого монстра, он не имеет права. Таких на цепи держат обездвиженными, чтобы в момент оргазма он не перегрыз любовнику глотку. Если он попытается, то Родерих самолично вырвет Гилберту гортань. От сильной любви, не более того. Родерих закатывает глаза, двигаясь в удобном ему темпе и позволяя дыханию срываться с губ, изредка смешиваясь с подобием стона. Рука, удерживающая поводок, тянет его на себя, вынуждая Гила сесть, вывернув руки, и поцеловать старшего брата, слизывая конденсат дыхания. Правая рука обнимает Гилберта за шею, прижимает ближе, до хрупкого хруста позвонков шеи, вжимается пальцами на выпирающие части позвоночника, вдавливая их обратно в мясо. — Ich liebe, — шепчет Гилберт в чужие губы, — Ich liebe dich. — Dafür reiße ich dir das Herz raus, — смеётся Родерих, обматывая поводок вокруг собственного горла в момент, когда перед глазами всплывает белая пелена, отдающая в самом низу живота фейерверком. От этого ощущения тошнит больше, чем хотелось бы и чем могло. Приятно, но эта приятность горчит на корне языка и глубже, булькая где-то в пищеводе недавней пищей. Так не должно быть, но исправлять это времени и желания нет. Пусть будет. Родерих не обманывает себя — место в психиатрической лечебнице заслуживают они оба. Как и место в тюрьме. Только если Гилберт туда попадёт за убийство, то Родерих попадёт за... Что-то другое. Он ведь не убивал. Пока что. Он развязывает, отцепляет и отпускает Гила, который без вопросов и лишних звуков устраивается на коврике возле кровати, послушно впадая в дрёму, выдавая свою жизнь только ритмичным дыханием и незаметным для старшего движением век. Сам же Родерих давит голыми пальцами без перчаток на собственные глаза до появления перед ними ярких пятен. Да. Пока что.