Всех, кого ты так сильно любил

Ване в саду не нравится. Вот прямо совсем, и, кажется, вселенная сама каждый день даёт ему подсказки, которые, если правильно расшифровать, абсолютно понятно говорят, что идти ему туда не надо. Ваня не понимает, почему видит эти знаки только он, а мама на все рассудительные объяснения только махнула рукой и не стала даже дослушивать. Немного обидно, тем более от того, что до вечера приходится всё-таки отправиться на очередной круг мучений, и там он только убеждается в том, что был он, на самом деле, прав. Ну действительно, всё ведь так хорошо складывается. Начинает всевышняя сила прямо с утра, когда, чтобы растолкать его спящего, маме приходится потратить минут двадцать своего времени: никак с Ваней иначе не получается, а он, вдобавок, ещё и совсем не хочет открывать глаза и вникать в жизнь в такой ранний час. И ладно бы, если бы его ждало что-то интересное, что-то такое хорошее и приятное, тогда ведь и встать бы было не жалко, и пошевелиться побыстрее, но Ваня из раза в раз спит и никаких угрызений совести за это не чувствует: сопит, даже ощущая холод по ногам — одеяло мама нещадно сдёргивает, а потом, для полноценного обезоружения, ещё и стягивает с него пижамные штаны, чтобы точно понял: обратной дороги нет совсем. Унизительно, но не так уж сильно, если смотреть на это одним глазом, пока второй досматривает сладкий сон. А отсутствие обратного пути он понимает ещё не скоро, только тогда, когда его на руках тащат в ванную, потому что заставлять идти будет попросту дольше. Отец, Ваня помнил, обычно вставал на работу позже, поэтому недовольствовала на него мама тихо, вполголоса, почти шёпотом — настолько шуршаще и неразборчиво, что на сонную голову почти ничего не понятно. А вот когда его босиком опускают на кафель в ванной — сон от этого уходит ещё дальше, но до конца из своих крепких объятий не отпускает — Ваня, убегая от холода, усаживается на бортик ванной — тоже холодный, но через штаны, пусть уже и другие, не такие тёплые, как ночные, ещё нормально — подставляет сцепленные в замок руки под поток тёплой воды из-под крана, раскрывает наконец-то оба глаза и понимает главное из всего за эти пятнадцать минут: всё. И ничего хуже с утра после этого «всё» уже быть не может, даже если чай слишком горячий или мех с капюшона куртки щекочет щёки и лезет в рот. Ване остаётся смиренно вздыхать, но торопливыми неуклюжими шагами топать следом за мамой прямо по лужам и слякоти. Уже перед обедом он начнёт скучать. Родители хитрые: заговаривают его сказками, чтобы заставить доесть последние несколько ложек супа и обещают забрать после обеда, хотя приходят ко второй прогулке. Ваня каждый раз ведётся, как в первый, но думает, что он всё равно хитрее. Просто не придумал, как это показать. И думает долго, но способ находит. Срабатывает пусть и не сразу, зато как. Сначала кажется, что затеял он всё это зря. — Все дети ходят, а ты почему не ходишь?! Кричит она так серьёзно, что Ване действительно становится немного страшно. — Мама ходит по делам, папа ходит на работу, а ты у нас ничего не хочешь, да? Зато слёзы получаются очень искренние. Со всхлипами, поскуливаниями и прочими прелестями, только мокрый после вытирания лица рукав он прячет за спиной: кажется, с напряжением он переборщил, оказалось всё действительно серьёзно. — Так ты на него не ори, ты нормально объясни. — Папа их тяжкие сборы обычно обходил молчанием, но раз даже он сейчас не сдержался, Ваня становится окончательно уверен: всё очень серьёзно. Маму, кажется, это ни капли не успокаивает. — Нормально? Не нравится? Тогда ты и объясняй! Ссора получается долгой. Ваня быстро теряет смысл их криков, но кажется, что дело теперь уже совсем не в нём, звучат какие-то имена, родители по очереди закатывают глаза и показывают друг на друга пальцем. По посветлевшему за окном небу он понимает, что время выхода в сад давно уже пропущено. Красиво, скоро весна, ему так даже больше нравится. Взрослые расходятся по противоположным концам комнаты, а отец звонит кому-то, между других слов произнося в трубку «пап». Вот тогда Ваня чувствует, что на душе становится чуть-чуть веселее, значит план удался, значит, всё будет. Ругань между родителями он никогда не любил, но покричат они только с утра, а в саду ему придётся сидеть до полной темноты.

***

— И мама тогда сказала, что пусть со мной идёт папа, — Ваня, подтянувшись за крепкую взрослую руку, удобнее усаживается на скамейку на автобусной остановке. Снега на ней уже нет, видимо, те, кто спешил на работу, успели сами здесь посидеть и смахнули его на асфальт, а с асфальта его смели дворники, да и если бы он здесь был — ему не страшно, он в штанах — тёплых таких, шуршащих, непромокаемых. — А папа сказал, что в сад идти уже поздно, и позвонил тебе. — А ты и рад, артист. Дед в своей привычной манере глядя на Ваню усмехается, но тот про себя думает, что он и правда этому рад: всё получилось так, как он и хотел. И слово «артист» ему нравится — серьёзное такое, красивое. Дедушку тоже называют артистом, он слышал. И заплакать он смог практически из ничего, и ведь не зря! А родители помирятся обязательно, он точно знал. Всегда мирятся, как по-другому? А его день сегодня обещал быть хорошим: у деда в театре всегда интереснее. Ваню там даже знают, и гордится он этим сильнее, нежели чем-то ещё. В саду тоже знают, но когда в раздевалке он рассказывал кому-то из группы, как в холле в театре с ним здороваются через «пять» ладошкой, мама шикнула на него и дёрнула за кофту к себе со спины, но что в этом плохого так и не объяснила. В саду все вообще начинают себя вести как-то странно: одна из воспиталок, называя его фамилию, подолгу рассматривает его без единого слова, а помощница говорит что-то непонятное про телевизор, никогда не отвечая на его ожидаемое «Чего?». Вторая почему-то называет его Иван. Охранница вообще сказала, что Иваном он станет тогда, когда вырастет, они с мамой тогда переглянулись и рассмеялись. Ваня их шуток не понимал. А дед, обычно для него, однажды пообещал, что они с ним сами придумают кучу непонятных шуток только для них двоих и будут шутить их при остальных, и после этого Ване стало даже перестало быть интересно: может, у охранника с воспитательницей и есть общие шутки, зато, в отличие от него, нет общих шуток с дедушкой. Причин любить театр больше, чем сад, было много. Одна из них — то, что всё можно. Другие — то, что обеды вкуснее, знакомые люди рядом и спать днём не надо, но первое привлекало особенно. Всё это так завораживало, так влекли Ваню высокие потолки и коридоры с коврами, что когда дед взял его туда с собой в первый раз, он постарался всё-всё запомнить и во всём слушаться, только бы бывать здесь почаще. Родители, заглядывая к ним на некоторые спектакли, причитали, что отпускать его одного никуда нельзя, особенно, когда подходят люди и потерять его среди незнакомых фигур абсолютно ничего не стоит. Дед ему только подмигивал и посвящал каждый раз в шпионы, чтобы при своих прогулках по всему зданию Ваня не попадался им на глаза, а запрещать ему их он совсем не спешил. И он правда старался, и даже не подозревал, что его спину мама узнала в толпе в первый же вечер — потеряют его, как же — только тактично никому ничего не сказала. Что-то, видимо, поняла и решила не спорить. Через несколько таких походов Ваня знал всё. Где лестницы, где сцена, где всегда можно найти деда в компании других весёлых дяденек, куда без спроса заходить нельзя никому, даже им, а где ему всегда нальют чай и, может быть, угостят даже чем-то ещё — кроме взрослых, Ваня никого здесь пока не встречал, а тётеньки в белых халатиках и шапочках за прилавками и витринами очень быстро запомнили, на кого записывать все чаи и пирожки зачастую гуляющего тут мальчика. А он запомнил здесь всё: от того, какую нужно выпросить булочку — какая вкуснее — до каждой ступеньки на всех лестницах. Но когда одному бегать становится скучно, обедать ещё не хочется, а взрослые серьёзные дяди (и даже дедушки) почему-то исчезают из коридоров, Ваня по привычке топает в гримёрку. Раз никого нигде на виду сейчас нет, значит и деда, скорее всего, там, где всегда, не будет, но лучше он посидит там, и рано или поздно точно дождётся. Там, где всегда — в гримёрке. Ваня слышал, зачем она нужна и чем там обычно занимаются актёры, но сам там только оставлял куртку, сидел вместе с дедушкой, когда это было нужно, и иногда спал, свернувшись клубочком на небольшом диванчике и спрятавшись под тонкий плед, если дела у тех самых актёров длились слишком долго. Места было мало, а вещей — много. Дедушка, кажется, когда-то показывал, где конкретно его уголок и что можно трогать, но когда Ваню пробирал интерес, все «можно» и «нельзя» ненадолго из головы вылетали. Так и переворачиваются вверх дном стопки со всякими бумажками, больше не прячутся аккуратно в ящик дедушкины — точно его — трубки, а у Вани в руках появляется большой блестящий журнал, который он, подобающе взрослым, забирается читать на стул, закинув одну ногу на другую. Ну как читать: листать с умным видом странички, подолгу — по целых пять секунд, рассматривая людей на картинках. И главное — посильнее хмуриться, всё, чтобы самому себе в зеркале напротив показаться умнее! Только умные и взрослые, кажется, не качаются на стульях и в целом ведут себя очень сдержанно, и Ваня вот этого абсолютно не понимал. Если никто за тобой не следит и не наругает за что-то неправильное — разве не хочется побегать по лестницам и съесть за обедом только то, что понравится? А допоздна просидеть, занимаясь чем-то интересным — они же так делают, почему не делают остального? Он с умным видом, нахмурив брови, в подтверждение специально толкается ногой от стола, немного покачиваясь так на стуле — до пола дотянуться ногами не получается. И ещё один раз, пока никто не видит, чтобы наверняка. Пока в зеркале он взрослый, ему можно, он сам себе разрешил. Дед тоже вырос, давно вырос, и хулиганил. Не ругал за это Ваню, всегда смотрел на него смеющимся взглядом, если мама или отец решали при нём его поотчитывать, но и им не признавался, что и сам был много во что горазд. И в моменты, когда Ване самому прилетало, он ему очень сильно завидовал. Не рассказывал взрослым — он не стукач, ему доверять можно. Просто немножко обидно. Вырос бы он, столько всего сразу бы переделал... Сколько же сил у него на все его идеи, только бы он мог... В этот раз, поддавшись фантазиям, ногой он толкается особенно сильно. Стул скрипит, спинка уходит вниз, а Ваня, хватаясь за воздух, не успевает перед грохотом даже пискнуть. И после громкого приземления поначалу даже сам не понимает, в каком он теперь положении, когда из пустого до этого коридора к нему в пустую комнатушку заглядывает дед. Напуганно, Ваня видит это даже в зимнем полумраке без света. Красивый журнал теперь валяется где-то неподалёку на холодном полу. Всё ещё немного страшно, но почти не больно. Ещё секунду посмотрев деду в глаза — у того в них, кажется, за это время промелькнули все эмоции, которые бывают у людей — Ваня, чуть-чуть прищурившись от ноющей руки, полулёжа на полу и на стуле в самому ему непонятной позе, неловко улыбается, припоминая, что сам себе обещал во всём его слушаться. Он правда старался.

***

Что-то остаётся из раза в раз неизменным: домой они с дедом выдвигаются затемно. Ехать недолго, почти полчаса (дед говорит, что это недолго, а Ваня определить это без часов с циферками пока что не может), но толкаться вместе с уставшим и еле стоявшим ребёнком (взросление длилось недолго) в автобусе Олег Иванович отказался, а кто-то из его хороших друзей — так решил уже Ваня: стал бы он говорить, где его дом, тому, кого не знает? — очень радушно предложил их двоих подвезти. Общались они тоже так, будто дружили: бурно обсуждали что-то своё, смеялись и иногда улыбались друг другу, не оборачиваясь, но поглядывая друг на друга в зеркало впереди. Ваню в машине укачивает, Ваня в машинах ездить не любит — вообще, по душе ему больше трамваи, но рядом с домом они не ходят, а туда, где ходят, его берут очень редко. Поэтому почти с самого начала дороги он лежит у дедушки на коленках, сверху прикрывшись своей расстёгнутой курткой и удерживая ремень безопасности своей небольшой ладошкой. С закрытыми глазами ехать слишком скучно, с открытыми — плохо, поэтому почти всё время дороги он смотрит куда-то за окно на тёмное небо со светом оранжевых фонарей, которое не заставляет слишком много о себе думать. Ушибленная днём рука почти не болит, затылок, которым он чуть-чуть угодил в стену, тоже ноет совсем немножко, как будто чтобы Ваня насовсем об этом не забыл. Дед, чтобы порадовать и отвлечь, почти сразу же притащил ему пирожное из буфета, а в ответ взял с него обещание молчать и не рассказывать о сегодняшних аварийных полётах маме. Ваню устраивало, дед ему верил — он не стукач. И хоть после шумного грохота в гримёрке около двери столпились ещё какие-то люди, а журнал с порванной страничкой дедушке пришлось прятать куда-то между другими чужими бумажками, Ваня был очень рад. И очень хотел, чтобы такие дни приключались с ним немножечко почаще — главное, лишь бы не в сад и лишь бы с дедом.