Rolling In The Deep

Наверное, ей совсем не стоит сюда приходить. Не из-за Дани, совсем не из-за него. Он часто даже не остается на ее тренировки – виновато объясняет, что обещал дочери вернуться домой пораньше. Ане думается, что эта хрупкая девочка воюет с ней с самого своего появления на свет – это раньше рождения. Еще с тех дней, когда его нынешняя жена показывала ей УЗИ-снимки с маленькой точечкой на них. С ним, может, стыдно, отвратительно от себя, но в чем-то легче даже. Можно считать, что она здесь ради поцелуев в темном углу коридора. Ради секса в запертой тренерской, в душевой, в машине – как придется. Ради, может, его бессмысленных обещаний, которые он все равно не выполнит. Зато, если просит Эми… Воевать с маленькими девочками нехорошо. Хочется быть старше, мудрее, циничнее – хочется, да не можется. Но она приходит, даже если знает, что сегодня он с дочерью. Приходит уже вне оговоренных дней, почти ежедневно, спешит после работы, еле высиживая последний час. Работать тяжело. Раньше это не чувствовалось так – как однообразная, остывшая, серая каша. Череда амбулаторных приемов, состоящих в основном из сопливых носов, лихорадочных лбов и «нам бы справку в школу». Ей кажется невыносимым после этого ехать сразу же домой, где, если повезет, будет пусто до следующего утра, если нет – будет Миша, с его вечными попытками поднять ей настроение, с букетами, вкусными ужинами, иногда он приглашает в гости своих новых коллег, в основном семейных, и ей приходится быть улыбчивой и милой до тошноты, притворяться, что очень хочется подружиться с какой-нибудь очаровательной женой доктора. Это все еще ужасно бьет по самолюбию, потому что ей нечего о себе сказать. Она не делает сложных операций. Не спасает детей в реанимации. Не ездит по вызовам к чокнутым семьям. Не дежурит по ночам, а, значит, не жалуется на бомжей, наркоманов и ипохондриков. В конце концов, детей у нее тоже нет, так что говорить с очаровательными женами тоже не о чем. Миша часто, словно желая ей польстить, заводит разговоры о фигурном катании, иногда его коллеги узнают ее сами – но Ане тошно об этом говорить. Они ничего не понимают, временами задают бестактные или просто глупые вопросы. В такие моменты ей очень хочется в Питер – там, в основном, встречались с Макаром и Лерой, с ними не приходилось выискивать темы для разговоров. В Хрустальном душа мечется, трепещет, но по-другому. Точно флаг, развевается над высоким перевалом – свободной птицей на ветру. Кажутся таким простором – четыре стены ледовой арены, потолок со свисающей арматурой, бортики, вымазанные облупленной синей краской, старенькие часы и выцветшие плакаты. И ледяная гладь, от края и до края, простирается, как блестящий белый океан. Гудит ледовый комбайн, волнуются и смеются дети, выстроившиеся у калитки в шеренгу. Их человек семь, не больше, а шума, будто целая толпа народа. Глухим эхом отзываются в ушах голоса. Кто-то ставит музыку. Девочки высыпают на лед друг за дружкой. Начинается раскатка. - Раз-два! – командует Этери Георгиевна, - Раз-и-два, Соколова, подбери задницу, станет легче! В ноги садитесь – и – вверх! Сесть – толчок! Аня прикрывает глаза. Живет, волнуется белый океан. Поскрипывает, трещит по швам. Здесь - громко, здесь - нервно, здесь – жизнь. - Что ты стоишь тут, как биодекорация? – раздается над ухом окрик. В следующую секунду она уже стягивает чехлы и спешит за калитку. Раз-два. Холодный воздух пьянит, от скорости захватывает дух. Она не успевает даже думать, ноги сами делают то, что делали тысячи дней подряд. Раз-и-два. Точно ей не двадцать девять, а просто девять. Может, этот океан запомнил ее именно такой. - Щербакова, у тебя слева нога или аппендикс? Не надо ею болтать, как бесполезным отростком! Себя нужно нести. Не расслабляться ни на секунду. Чувствовать руки, ноги, до самых кончиков пальцев держать тело в напряжении. Тяжелым трудом дается легкое скольжение по белой глади. И полюбить это – сложно. Океан ревнует ее к миру за четырьмя стенами. Зовет, зовет к себе, снится по ночам, шепчет, каждым причудливым порезом от конька: «Здесь твой мир – не там. Здесь, здесь, здесь». Здесь. То, что для одних клетка, для нее – воля, что для других – пытка, для нее – ласка. Она полюбить сумела, а отпустить – не в силах. Лущеные бортики милее домашних стен, старые часы совсем иначе отсчитывают время, то медленно, растягивая минуты в целые часы, то спотыкаются и разом пропускают несколько цифр. Нет ни зимы, ни лета, ни весны, ни осени, ни перемен погоды внутри этой ограды, может, и прошедшие годы тогда совсем не тот отрезок лет обозначают. Для любви они точно не значат ровным счетом ничего. - Приходи к нам тренером, Аня, - негромко говорит Этери Георгиевна, пока она пытается отдышаться у борта, - Что ты мучаешь себя, рвешься на две половины? Девочки разминают каскады. С легкостью собирают по несколько тройных подряд, взлетают высоко, оставляя на льду ранки-выбоины от зубцов. Чему их может научить она, потяжелевшая, прибившаяся к земле? Будто камни свинцовые привязаны к рукам и ногам. И самый большой – на шее. Не летать ей больше так, как эти маленькие черные птицы. Только, может, крутить жалкие обороты близ ледяной глади, и то – страшно. - Какой из меня тренер… - вздыхает Аня. - Здравствуйте! – смеется женщина, - Приехали! Двадцать шесть лет на льду! В глазах у нее, тут и там – белые отблески. Голос грудной, потрескивает, смех переливается, как только что залитый лед. Иногда океан выбирает себе посланников и говорит через них, будто мало ему снов, мало этих часов после работы, мало того, что она тоскует и мечется вот уже двенадцать лет. - У меня и диплома нет. - Отговорки, значит, ищешь… - Этери Георгиевна неодобрительно поджимает губы, - Ладно. Живи, как знаешь. Взрослая уже. Оставшийся час океан сердится. Проскальзывает под ногами, цепляется за зубцы, подсовывает между ребер коньков свои выбоинки и глубокие царапины. Больно бьет ее на каждом падении, точно наказывает, награждая гематомами, синяками и ссадинами. Аня злится на него, на себя, плачет, и слезы слетают на лед, застывают, теряются, превращаясь в крошечные снежинки. «Сколько слез моих ты выпил?» - хочется ей спросить. «Сколько крови? Сколько следов оставил на теле? Когда, когда тебе уже будет достаточно?». Он отзывается смеющимся скрипом под коньком. Вдруг подхватывает стремительной волной, толкает от себя и через доли секунды мягко принимает обратно. Аня с опозданием понимает, что только что, впервые за очень долгое время, сумела выехать дупель. А когда понимает – смеется, падает с размаха на колени, благодарно прижимается ко льду кончиками пальцев. «Спасибо, спасибо, спасибо!» - хочется ей закричать. Тысяча синяков в обмен на один чистый прыжок, который длился меньше секунды. Валютный курс в этом мире странный, и без любви его никогда не понять. Ей отчаянно не хочется покидать эти стены после тренировки. Так страшно расплескать полученное счастье – его мало, преступно мало, это крошечный и хрупкий глиняный грааль, который нужно крепко держать в сложенных ладошках. Неожиданно для себя, Аня сворачивает с кольцевой дороги совсем не там, где нужно. Уже набирая номер квартиры на домофоне, она запоздало спохватывается, что, может быть, хозяев и нет. Не ждали же. Пока идет звонок, Аня выглядывает из-за козырька подъезда и ищет глазами знакомые окна. Сердце заходится в радостном трепете, когда она видит, что на кухне горит свет. - Кто там? – спрашивает мама. Дорога сама собой приводит ее домой.