Rolling In The Deep

      После нервного завтрака муж сбегает в душ — клянется вернуться быстро, очень, очень быстро, словно боится даже на короткий временной промежуток оставить ее одну. Аня по инерции убирает со стола, педантичнее обычного, хочется, чтобы кругом осталась чистейшая белая стерильность. Ни крошечки, ни пятнышка. Хочется точно так же выскоблить и отмыть свою душу. Ее, кажется, тошнит — или это просто нервное? В любом случае, плохо и мутно абсолютно от всех окружающих запахов: от роз на кофейном столике, от подгоревших блинов, от моющего, даже от того, как пахнет ее собственная кожа. Миша не может быть прав. Нет, не может. Она не могла забеременеть. Лет пять уже на оральной контрацепции — полет нормальный, и тут, в самый неподходящий для этого момент? В каких сериалах такое показывают? «Теория вероятности», — нашептывает тревожный голосок где-то в глубине ее души, — «Раз в пять лет и палка стреляет». Еще есть совесть, которая совершенно безыскусно и даже как-то антинаучно Аню подначивает: «Может, таблеточки на шлюх вероломных — не рассчитаны?». Это, конечно, глупость несусветная. Это просто нервы играют второй скрипкой к постоянному обману. — Купи тест, — без обиняков требует она у мужа, когда тот возвращается из душа и хозяйским движением отнимает у нее тряпку, которой она добрых пять минут уже натирает столешницу. — Хватит, — отрезает он, непонятно толком, что имеет в виду: то ли ее приступ компульсивной уборки, то ли желание разобраться со всем прямо здесь и сейчас. — Не хочу ждать завтра, — Она упирается пристальным взглядом в его изогнутые в улыбке губы и срывается почти на крик: — Купи сейчас, сложно тебе, что ли, аптека через два подъезда? Он спокоен и даже умудряется над ней смеяться. Аня было начинает злиться: за абсурдное непонимание, за то, что ему нет дела до ее истерики, кажется, совершенно — есть ребенок, нет ребенка… Потом спотыкается об очевидное: ему действительно не так это важно. Детей Миша обожает и мечтает о своих, так что залет ему только за счастье, радость и подарок судьбы. А в случае «нет» все попросту останется так, как есть — а он не то, чтобы выражал серьезное недовольство текущим положением вещей. Хорошо быть честным и цельным, как он. Таким людям попросту нечего бояться. — Мне не сложно, но тебя это не успокоит, — уговаривает мужчина, и от ласки, от нежности в его голосе к глазам подступают предательские слезы. Сколько, интересно, нужно мучить человека — чтобы он посмотрел с раздражением, чтобы сорвался и сделал уже что-нибудь, за что можно будет его возненавидеть? — Аня, я тебя знаю, как облупленную, вне зависимости от результата, мы потом весь день будем бегать по врачам и лабораториям и узнавать, точно ли ты беременна или точно ли не беременна. Давай к родителям съездим. Покушаешь, воздухом подышишь, медведей своих навестишь. Я тебе потом этих тестов куплю целую коробку, писать устанешь! Выдам тебе пятилитровую бутылку воды… — Да пошел ты! — Вот, это выражение лица уже лучше. Собирайся давай. Костюм спортивный любой натягивай, и едем. Пока я под кофеином и бодрый после холодного душа, надо ехать, потом буду хотеть спать. — Я поведу, — упрямится она. Муж закатывает глаза, хватает ее за запястье. Тремор. У нее дрожат пальцы. Аня покорно вздыхает даже раньше, чем он возмутится: — Ты это видела? Тебе сейчас даже детский электромобиль доверить страшно! Одевайся, давай, я пока отцу позвоню, скажу, что мы выезжаем. Она послушно натянула какой-то комплект из худи и широких спортивных штанов, волосы завязала в высокий хвост. Все, точно во сне. В густом белесом тумане, в котором все кажется нереальным, вязким, странным, в котором движешься кое-как вслепую, ориентируясь только на звук направляющего голоса. Ее голосом был Миша. Мягко вел через этот жуткий день так, как умел только он один — настойчиво и лаконично отдавая распоряжения, не давая скатиться обратно в истерику, управляясь с ее существованием так же легко, как со своим собственным. Ей иногда казалось, что он в принципе ни о чем не тревожится. Это в нем подкупало, и не ее одну. У Ани был миллион возможностей наблюдать за ним во время работы, и его бесстрастность, выдержка ценились коллегами и пациентами не меньше, чем золотые руки и острая интуиция. Он вызывал доверие. Излучал обволакивающее, умиротворяющее спокойствие, дарил ощущение, что больше ничего не нужно решать — только довериться и все обязательно будет хорошо. Просто нужно взять его за руку и позволить ему быть сильным. Только так она когда-то сумела обрести твердую почву под ногами. Даня был другим. С ним жизнь состояла из сплошных уроков. Он учил ее добиваться своего и не прогибаться под обстоятельства. Быстрее, выше, сильнее, всегда в процессе достижения новых целей и побед — такими они были. Никогда не останавливались. Не было ничего вечного, ни одной секундочки в состоянии покоя. Он удивлял и делал так, что она сама себе удивлялась. Иногда это заканчивалось чем-то восхитительно-прекрасным — как олимпийская медаль. Разве жалела она, когда поднималась на первую ступень пьедестала о цене, которую уплатила за эту победу? Да ни на грош! Даже если бы знала с самого первого дня, с самой первой тренировки о том, что придется пережить, чем придется пожертвовать, ни за что бы не отказалась от короткого удовольствия оказаться лучшей из лучших. С Даней и доверие было другим. Всегда через себя, через риск: закрыть глаза и шагнуть в пустоту. Как в прыжок — то есть бесстрашно и с полным пониманием, что все может закончиться болезненным ударом о лед. Что даже тысяча удачных прыжков не гарантируют удачной тысяча первой попытки. «Толкайся сильнее! Не бойся! Перестань себя жалеть за то, чего еще не случилось», — кричал один из-за борта. «Я позабочусь о тебе. Тебе не нужно ни о чем беспокоиться», — шептал другой. Вся сложность выбора заключалась в простом вопросе: кто она? Чего сама хочет? Умиротворения рая, который Миша создал бы для нее одной? Беспокойного буйства красок, которые принес бы в ее жизнь Даня? Проблема рая в том, что, если ты там — значит, с большой долей вероятности уже успел умереть. А краски жизни предлагались полной коробкой, из которой нельзя выбросить черный. Чтобы оказаться в раю та Аня, которая стояла на вершине пьедестала с олимпийской медалью на шее, должна была окончательно умереть внутри нее. Она должна была признать, что цена и вправду оказалась слишком высока. Мысленно вернуться на олимпийский пьедестал и, стоя там, не радоваться, а думать о том, как сильно болит левое колено. Потом перенестись на другой пьедестал — на чемпионат мира. И там сожрать себя за падение с флипа. И эта медаль ничего не стоила — минута под первый концерт Чайковского не стоила всего хейта, который затем вылился на нее. Потом — на Чемпионат России двадцать первого года. Сказать себе, что была не права. Что та победа — не венец всем страданиям, а самое их начало: еще долго придется выплевывать легкие. После всех пьедесталов нужно вернуться в каждый прокат. Потом — на каждую тренировку. Методично обесценить то, чему посвятила пятнадцать лет своей жизни. Уничтожить всю прелесть риска до самого основания. Тогда жизнь окончательно обернется в белоснежно-белый, тогда ее мятежная душа обретет покой. Чтобы взять в руки краски, новая Аня должна была принести жертву. Она должна была закрыть глаза и шагнуть. Оставить на кону целый рай в обмен на неопределенное количество счастья. У картины, которую предстояло рисовать, должен был быть черный подмалевок — ее предательство. Брошенные Данины дети. Разрушенные семьи. Конечно, есть в жизни и полутона. Бывают даже компромиссы. В идеале, дома — рай, на тренировке — риск. Но оба они хотели ее всю, и этим рвали на части.       В их дачной спальне пахло теплым деревом. Горячо дышали чугунные трубы батарей. Как никогда просторно было в этой знакомой с детства комнате. Сегодня Аня убрала ее: вынесла на чердак все соревновательные трофеи и мягкие игрушки. Она избавилась от последнего места, где они были на виду, где могли еще мозолить глаза. Она отмыла себя в бане, нещадно растерла распаренную кожу мочалкой, до скрипа и красноты. Когда окунулась в холодную купель, показалось, что жизнь теперь началась заново. На постели, застеленной чистым белым бельем было уютно и мягко. Здесь она спала только с мужем. Здесь ничего не напоминало о Дане. Зато Миша, крепко обнимающий ее со спины, прячущий ее обнаженное тело под полами огромного и очень-очень теплого махрового халата вписывался сюда, как родной. Ей хотелось остаться навечно в этой комнате, на этой постели, где можно было чувствовать себя так, словно ничего не произошло. Решение вдруг показалось близким, очевидным, простым и понятным. — Давай вернемся в Питер. Пожалуйста. В наш дом. Туда, где прожили счастливо и спокойно предыдущие семь лет. Туда, где встретились и стали семьей. Туда, где не было ни малейшего соблазна — ни мест, вызывающих болезненные воспоминания, ни его самого — человека, раз за разом предлагающего ей коробку красок взамен всех прелестей жизни в раю. — Аня… — осторожно начал муж. — Что? — Она перебила его с нетерпением, уже зная, что он скажет в ответ — работа, родители, возможности, но вовсе не желая этого слушать, — Мне плохо здесь. Не беременна я. Я это знаю. Просто знаю, и все. Просто ненавижу этот город, ненавижу новую квартиру, работу, ненавижу Хрустальный, людей тут ненавижу! Она кричала, билась в его объятиях, как большая загнанная в клетку птица. Его руки твердо лежали на животе, сжимали ребра кольцом. Оставалось немного — совсем чуть-чуть, чтобы оказаться в раю. — Я согласна на все. Я больше не выйду на лед, не буду себя гробить. Я буду лучшей женой на свете. Я согласна ребенка родить, если мы переедем обратно. Двоих даже. Миша молчал, тяжело дыша ей в затылок. Услышав про детей, глубоко вздохнул, больнее сомкнул на ней руки. — Дети — это не разменная монета. Не надо этим манипулировать. — Значит — нет? — Нет, Аня. Я не знаю, от чего ты бежишь, но чувствую, что с тобой что-то происходит. Нехорошее. И почему-то уверен, что переезд тебе не поможет. Поможет, если скажешь мне. Я тебе помогу. Аня зажмурилась, сдерживая подступившие к глазам слезы. Помотала головой. Конечно, он не понимал, о чем просит сказать. Не мог знать, что она сделала, что продолжает делать до сих пор, хотя каждый раз обещает себе прекратить. — Я запуталась. Я не знаю, чего хочу. — Обязательно распутываться? Обязательно знать, чего хочешь? — Нет? — Нет. Не всегда. Иногда, когда пытаешься сразу все решить, только усложняешь себе жизнь. Ты это очень любишь, солнышко. Наломать дров, потом сидеть и плакать над бревнами. Из Питера потом куда поедем? Аня пожала плечами. С ним даже спорить никогда не хотелось. Спорят с родителями, с детьми, с учителями и тренерами. А Миша был врачом. И он пытался ее лечить.

***

— Мила ждала тебя всю ночь, — презрительно бросает жена. Он давно не носит ей дежурные цветы. Уходит и возвращается попросту внаглую, предупреждает заранее — так, словно нужно уехать по работе. Это сделка с совестью: она всё знает, значит, это теперь ее личный выбор. Не хотела бы терпеть — ушла бы, так? В глубине души он понимает, что такими категориями мыслят подростки. Молодожены, может. А когда двое детей… С детьми не уходят, не выбирают. С детьми терпят, стараются, закрывают глаза, особенно женщины, особенно, когда дети маленькие, и их отец сам по себе не так уж плох. Не алкоголик, даже уже не трудоголик, хорошо зарабатывает, выполняет свою часть обязанностей добровольно и безропотно. Любовь любовью — с ней ничего уже не сделаешь, опять же, их-то они вместе любят. Есть женщина другая, но других детей — нет. Это, в некотором роде, эксклюзивное положение, значащее не меньше, чем любовь. Это связь, которая будет всегда. Наверное, она будет терпеть до тех пор, пока он не сделает ребенка где-то на стороне. Вот тогда наверняка в семье начнется апокалипсис. А пока — все замерли в ожидании. — Сказала бы, что я не приду, я же предупредил, — он игнорирует явный упрек, напускает на себя беззаботный вид. — Я сказала, — она поджимает губы, и выражение ее лица кажется противным, словно натянутая маска с разрезом на месте тонкого рта. На самом деле ему противно от себя, от этого искажаются миловидные черты. Словно все, что подурнело в ней за эти совместные годы, кричит: «Это ты сделал! Это все — из-за тебя!». Морщинка промеж бровей появилась с рождением сына. Тогда же устало легли носогубные складки. У нее седая прядь на виске, он знает, хотя жена тщательно ее подкрашивает. Ромке был год, Эми — семь. Может, Даня не чувствовал бы вину, если бы не он, а Ольга в тот день была с дочерью в Красной поляне. Но она осталась с мелким в Москве. Его позвали отдохнуть и покататься в выходные, и, как хороший отец, он взял с собой Эми. Первые седые волосы у обоих родителей — когда после той злосчастной горки, на которой перевернулся тюбинг, какой-то придурок, прыщавый травматолог из Сочинской больницы ляпнул, что дочь больше не сможет ходить. Оля мужа не винила. Он винил себя сам, зная, что мать ни за что не разрешила бы Эми кататься. Иногда — как в те ужасные полгода, которые Эми прожила в жестком корсете, она заканчивала первый класс дома, стоя за специальной высокой партой, — вот тогда ему очень хотелось полюбить мать своих детей. Должен же был! После всего, что пережили — должен. Но все равно не смог. — Эмз! — как можно жизнерадостнее он встречает проснувшуюся дочь. Она проскальзывает в кухню тихо, как мышка. Легкое, эфемерное создание с узкими плечиками, на которых еле держится ночная рубашка. Эми хотела взрослую — на бретельках, как у мамы и смотрелась в ней комично до невозможности. Длинные русые волосы спадали по плечам небрежными волнами, оставшимися от вчерашних кос. Лицо, почти лишившееся уже детской круглоты. У нее начали проступать скулы и очертился углами подбородок. Какая-то неуловимая перемена взрослеющей девочки. Еще не подросток, не девушка, может, года три еще есть до этого времени. Но карие глаза иногда смотрят уже не по-детски серьезно. Иногда он смотрит на нее — и не может узнать. — Папочка… Во сколько ты пришел? Она идет в объятья и устраивается на его коленях осторожно, словно опасается чего-то. Дане кажется, что лучше не врать сейчас — Эми спрашивает так, будто уже знает ответ и собирается уличить отца в неискренности. — Только что. Тоненький незаметный вздох — тяжелее любого упрека. Ей нельзя принести даже дежурный букет. Да это и не поможет. Это взрослые заключают подобного рода сделки и играют друг с другом в дурацкие игры, где один изображает вину, а второй — прощение. — Вы разводитесь с мамой? — Тихий и серьезный вопрос. Он чуть-чуть отстраняется от прильнувшей дочери и заглядывает в широко распахнутые, застывшие в немом ожидании глаза. — С чего… — Мне одиннадцать, пап. Я умнее, чем ты думаешь. Даня не может сдержать смешок. Наверное, в обычном их диалоге Эми обиделась бы, надула губы, а сейчас так ждет ответа, что даже не замечает его веселья. — Так что? — Я не знаю. Все очень сложно. — У тебя… — Она мнется несколько секунд, словно пытается что-то вспомнить, хмурит свой маленький лоб — Даня машинально проводит по нему рукой, на что мелкая недовольно мотает головой. Любит строить свои дурацкие ужимки и не понимает, что лет через двадцать будет переживать из-за мимических морщин. — У тебя кризиовозраста? Он кусает нижнюю губу, чтобы не засмеяться. — Что, прости? Дочь нетерпеливо поясняет этимологию странного слова, которое она так долго пыталась вспомнить: — Мама вчера сказала, что у тебя кризиовозраста. Я не очень поняла, если честно. И, наверное, неправильно запомнила. — Кризис среднего возраста, Эм, — поправляет он, стараясь подавить в зачатке зарождающуюся злость на длинный язык жены. Если он рассердится, Эми решит, что это из-за нее и начнет фильтровать свои вопросы, отдалится, перестанет доверять… Нет, нельзя. — Это глупая выдумка психологов, не забивай себе голову. Она не унимается: — Мама сказала, ты из-за этого ведешь себя, как идиот и не приходишь ночевать домой. Злость идет сразу в руки, которые крепко тянут к себе хрупкие плечики, и, чтобы не сжать их ненароком слишком сильно, он беспорядочно гладит ее по волосам и спине — наверное, она все равно чувствует его сжавшиеся в комок нервы и беспокойство, потому что шумно втягивает носом воздух, почти всхлипывает, мелкой дрожью бьется возле него… Бедная, маленькая, испуганная Эми. Слишком маленькая, чтобы разграничить себя, его и маму. Слишком взрослая, чтобы совсем ничего не понимать. Наверное, она, наоборот, слишком много для своих лет понимает, больше, гораздо больше, чем должна. — Мама злится на меня, — шепотом уговаривает отец, — Не воспринимай ее слова всерьез, ладно? — Ты ничего не говоришь, — Она еще раз с шумом вдыхает, — Кого мне еще слушать, а, папа? Что он должен сказать? Как унять в ней эту неожиданно возникшую взрослость? Неужели Эми больше не сможет думать, что он любит ее по определению, просто потому что папа? — Тебе вообще не нужно никого слушать. Ты — ребенок, моя маленькая дочка, ты должна учиться в школе, заботиться о младшем брате… — Эми поднимает на него недоверчивый взгляд и опять морщит хорошенькое лицо, — Не смотри на меня так, Эм! Когда-нибудь ты будешь очень рада тому, что он у тебя есть. — Откуда тебе знать? У тебя же нет младшего брата? — И мне очень жаль! Я бы очень хотел, понимаешь, чтобы у меня был брат, или сестра, а лучше — и то, и другое! Маленькая Эми рассмеялась бы. Или недовольно отмахнулась от нотаций, спрыгнула бы с колен и побежала будить и задирать Ромку. Его новая взрослая дочка спрашивает: — Это потому, что бабушка и дедушка умерли? И ты теперь один? И так жалостливо-пронзительно смотрит, что у отца переворачивается сердце. Не должна она это чувствовать! Ей положено думать, что папин мир с нее начинается и ею же заканчивается. — У меня есть ты, милая. И Ромик. Наверное, он говорит что-то не то, упускает какой-то важный момент, нюанс, который вернул бы мысли Эми в положенное им место — в самый центр Вселенной. Дочь ждет несколько секунд, а потом подсказывает сама: — И мама! Пап, она тоже у тебя есть, правда? — Хорошо, и мама, — соглашается Даня, — И мама… Но ее беспокойство не уходит. Может, все дело в неискренности или в обострившемся детском чутье, но Эми не верит, не успокаивается в его объятьях, наоборот, отталкивается обеими ладошками от его груди, высоко задирает голову, с вызовом заглядывает в глаза. Спрашивает: — И еще кто-то? — Мама так сказала? — упавшим голосом уточняет он. Понимает, что не солгать. Не уйти. Что опять — она заранее знает ответ и только и ждет, что вранья. — Нет, — новые, жесткие, почти стальные нотки прорезаются в детском голосе, — От тебя иначе пахнет, папа. И ты все время с кем-то переписываешься. Не ночуешь дома… Он вдыхает поглубже, судорожно пытаясь угадать правильный ответ, который все вернет на свои места. Эми опережает его слова вопросом: — Ты бросишь нас? — Эми… — растерянно начинает отец. Та рвется из кольца обнимающих рук, спрыгивает с колен, зажимает ладонями уши. Ее голос набатом отзывается в их разрушенном мире: — Мам! Мама! Заплети меня в школу.