Вьюрок

В харчевне было душно, и даже распахнутые настежь маленькие оконца не особо спасали. Однако близился вечер, грозя проливным весенним дождем, и внутрь врывался яркий сладковатый аромат цветущих яблонь в попытке забить запах жареного мяса. Порывы ветра взметали дорожную пыль пополам со снегом белых лепестков, темные тучи собрались где-то вдалеке возле горизонта. Дойдет ливень до людей или прольется в полях раньше и оставит страдать от духоты — да кто ж его знает. Но небо над поселением близ городишки заволокли густые серые облака, и потому мрачные сумерки уже наступили. Солнце еще не завершило свой дневной путь и яркими золотыми пятнами прорывалось сквозь облачные бреши, опуская столбы света на землю. Людей едва набралась треть, словно духота отпугивала войти. Хотя манящая холодная водка из погреба должна была привлекать… Быть может, когда совсем стемнеет, людей прибавится, да переночевать останутся: и от дождя уберечься, и дойти до города раньше закрытия ворот точно не успеют. С такими мыслями пожилая хозяйка харчевни вяло обмахивалась передником, время от времени вытирая им пот с раскрасневшегося лица. В углу устроилось четверо краснолюдов-дровосеков, недавно вошедших. Они вернулись раньше обычного из-за непонятной погоды, да и опасно в лесу в последнее время стало. Пока что рты им затыкало мясо с кашей, но вот когда нахлещутся самогона и начнут резаться в гвинт… Хозяйка вздохнула. В другом углу засела тройка мужчин из стражи: по дорогам не очень-то ходилось, видимо. Между этими двумя углами сидели еще двое, ремесленники. Про одного можно сказать, что слова «пьет как сапожник» — сущая правда. Вдовец, нелюдимый, заросший, но работу свою знает. Где-то вдали громыхнуло. Один раз, другой. Затем на окраине надрывно завыла чья-то псина. Мигом подхватили остальные, сначала надирая глотки и давясь лаем, а порою сливаясь на жалобный скулеж. Послышалась забористая ругань и собачий визг — видимо, кого-то таки пнули хорошенько или огрели чем-то. Шум собрался не так уж далеко от харчевни и не утихал долгое время. Похоже, приехал кто-то. Порыв ветра внес за порог дверей белое облачко лепестков. И в харчевню с громкими разговорами ввалились аж шестеро. Хозяйка встала с табурета и поправила передник. Одного из них она знала в лицо — да как не знать местную девичью зазнобу? Хороший парень, с золотыми руками, только не остепенился еще. Причиной не утихающего собачьего лая, судя по всему, была его изба, а остальная компания, видимо, приходилась родней. Хозяйка вспомнила, что живут они в деревне куда дальше от города, а сама тем временем поспешила приветствовать гостей и расхваливать стряпню: — Барашка зарезали, хороший такой, жирный. Почти всего съели, так что не медлите, а то потом жалеть станете. Зато ячменной каши с салом много. Еще… — Да погоди, Ганна, мы сначала выпьем. Пожрать всегда успеем. А вот барда откорми хорошенько, — зазноба махнул рукой за спину хозяйки. — Эй, да садись к нам, чего топчешься? В тесноте да не в обиде! «Какого еще барда?» Женщина обернулась и чуть отпрянула. За ее спиной в нескольких шагах тихонько стоял высокий парень, отряхиваясь от яблочных лепестков и дорожной пыли. «Эльф, что ли… А, нет, вроде», — мелькнула мысль, когда взгляд зацепился сначала за острые скулы, а потом за все же обычное скругленное ухо с сережкой. Впрочем, с эльфом мужики бы не были так приветливы… Хотя, может его бабка или прабабка и покувыркалась с эльфом — уж больно красив, высок и строен. Скорее, даже тощ. Или это просто кажется из-за черной одежды? Да и длинные черные волосы тоже добавляли лицу резкости. — Так чем ужинать будете, милсдарь бард? — чуть запнувшись, спросила Ганна. Судя по веселым и довольным лицам, и с какой охотой они затащили его сюда, пел неплохо. — Да я… Парень на удивление робко замялся, пытаясь устроиться на краю лавки и куда-то положить бережно замотанную в ткань лютню. Или не лютню? Уж слишком длинный гриф, судя по силуэту, да и корпус куда больше… Харчевня оживилась, люди и краснолюды с интересом пялились на гостя. — Да выкинь ты свой боярышник, воняет аж не продохнуть! — проворчал один из мужчин, рядом с которым и присел бард. — Хозяюшка, а есть что-нибудь не настолько жирное? — наконец спросил бард, послушно выпутывая из волос веточку с крупными белыми цветами. Да, запашок у них не из приятных: походит на тухлятину. Зато от нечисти уберегает, как всем известно. — Э-э-э… — Может, цыпленок найдется, или пироги какие, — с охотой подсказал бард. — Сыр еще. Или на худой конец, бобы и овощи. — Цыпленка готовить долго, но ежели подождете… А вот пироги вроде есть, — подхватила Ганна и ненадолго задумалась. — С грибами, с мясом и капустой, но немного. Со вчера остались. Днесь вот напекла с жимолостью. Сыр тоже найду. А чего так, желудком слаб, что ли? — спросила она с любопытством и неприкрытой материнской заботой. Привлекал чем-то бард, подкупал душу. Наверняка немало девичьих сердец разбил. — Давайте пироги. Каждого понемногу. И сыр. Краснолюды в углу гыгыкнули, и кто-то из них басовито выкрикнул: — Да как ты петь будешь, не пожрамши хорошенько? Мы ж тебя не услышим! — Не услышите, коли орать так будете да подпевать не в лад! — не менее громко ответил бард, но куда более приятным, глубоким голосом. И расплылся в улыбке, отбросив стеснительность. Харчевня зашлась гоготом. — Во! Теперь верю, что бард! — одобрительно рявкнул краснолюд. — И горластый, и языкастый! Звать-то тебя как? — Назовусь, если песни понравятся. Хозяйка с улыбкой ушла и дальнейших разговоров не слышала. Сестра ее, помоложе, хлопотала на кухне: работали женщины по очереди, чтоб не упариться. Вдвоем они принесли и посуду, и еду, и выпивку. Бард ожидал ее у стойки, облокотившись. — Чего хотите, милсдарь? Выпить? — деловито спросила Ганна, вытирая руки о передник. — И да, и нет. Дайте мне кувшин и кипятку, но немного остывшего, — бард достал из сумки пухлый мешочек и открыл его. Приятный запах чабреца вырвался наружу. — Если есть мед, тоже дайте. — Поняла, — кивнула она. — Может, ягодок каких добавите? Клубника есть, или жимолость, больно хороша кислинкой своей. — Можно. Бард терпеливо ждал, о чем-то думая и разглядывая потолок. Щегольским каблуком ботинка отстукивал ритм. Сочинял, видимо. И почему-то стук по деревянному полу был куда звучнее обычного. Железом каблук обит, что ли? Ганна украдкой бросала на него любопытные взгляды, протирая и споласкивая кувшин. Сначала бард казался парнишкой. Приглядевшись, Ганна поняла, что это не совсем так. Он был вполне себе зрелым мужчиной, но назвать точный возраст женщина не решалась. Может, тридцать. Может, больше. А может, и меньше. Просто выглядел обманчиво молодо: из-за тонкого носа, изящного удлиненного лица, выделяющихся скул. Да, было у него много от эльфа. В том числе гладкое лицо: вы когда-нибудь видели бородатого эльфа? И светлые серые глаза также бесстыже подводил черным по-эльфийски: говорят, будто в крупных городах завелась такая мода, и девушкам любо смотреть в такие глаза. И даже был у него тот особенный приятный запах лесных трав и чистого тела, в отличие от терпкого людского пота. Видимо поэтому он и убирал черные волосы за уши, чтоб сразу показать их и не огрести кулаком в лицо. Кстати, нос на удивление прямой. А ведь какая-нибудь пьянь да должна была хоть когда-нибудь вмазать. И щуплый какой-то на вид. Такого избить — раз плюнуть. Кстати, об ушах. Молодые барды частенько бывали модниками и рядились кто во что горазд. Кто-то ходил в ярком и цветастом, что аж в глазах рябило, кто-то ходил украшенным перьями, кто-то ходил и в цветастом, и с перьями, а этот вырядился зачем-то целиком в черное, но в левом ухе носил сережку, похожую на женскую. Старая на вид, темная — похоже, из черненого серебра, — изящная, узорчатая подвеска-треугольничек с красным камушком. Может, воздыхательница какая подарила, чтоб помнил о ней в странствиях. Молва гласит, будто такие подарки защищают мужчин от бед. И еще зачем-то вдел два тонких колечка в завиток уха. Вроде как золотые, только потускнели. Ох и любят творческие натуры выделяться из толпы… На цацки ему денег хватило (или все те же дамы одарили), а вот одежда явно была не новой. Но чистой и опрятной. Штаны из кожи, наподобие тех, что носят наездники: такие штаны не один год прослужат, ведь верхом бард точно не ездил. Больно дорога лошадь для него, сто лет копить на нее будет, живя впроголодь. Непонятно, правда, зачем на штанах набиты стальные заклепки: такое вроде у дружных с мечом встречается. А у него с собой никакого оружия, да и, наверно, меч с трудом поднимет. Полотняную рубашку с широкими рукавами, собранными у запястья, попытались приукрасить, пришив к вороту какие-то широкие складчатые оборки из тонкого полотна. Обычно такое делалось из кружева, но ясное дело, денег на него не хватило. Впрочем, выглядело все равно красиво. Правда, некогда черная рубашка покрылась дорожной пылью, немного выгорела на солнце, да и чего греха таить, полиняла чуток. А вот оборки, напротив, были смолянисто-черными: недавно пришили, что ли? — Эй, бард, иди сюда, нальем шкалик! — краснолюды в углу не унимались. Видимо, увидели манипуляции с травами. — Не обижай, давай, хлебни! — Не пью, — сдержанно улыбнулся он. — Нельзя мне. Для голоса вредно. — Да ты шо, с дуба рухнул? Али в жарище такой перегрелся? После водки знаешь, как поется хорошо! — А тем более после нашенского спирта! — Да перегрелся он, точно! Кто ж по такой духоте в черном ходит? На-кось, хлебни холодненькой! — Не спорю, милсдари, вы вон как горланите, — вновь весело оскалился бард во все зубы. Ни один не выбит. И небось платочком полирует их, чтоб светлыми оставались. — Водка хорошо голос пробуждает, только годен он недолго. Пропоешь так по пьяни, а потом хрипишь неделю. И через несколько лет от него никакой нежности не останется, коли водкой каждый раз горло смазывать. А меня голос кормит. Так что я уж как-нибудь травками да медом обойдусь… — Шо-то плохо кормит тебя голос — вон, тощий какой! Харчевня заходила ходуном от гогота. Даже сам бард расхохотался. — Так ежели понравлюсь вам, не скупитесь на награду! От щедроты почтеннейшей публики мой ужин зависит немало. — Ты это, не наседай на барда, — вступился кто-то из пришедших с ним мужчин, прекратив хохотать. — Мы его потому и затащили сюда, чтоб накормить. — Вот-вот! Ганна готовит так, как повара у этой… а-рес-то-ратии не приготовят! А пироги какие! — Да ладно вам, — хмыкнула довольная хозяйка, заливая травы горячей водой. Бард попытался взять кувшин, но отдернул руку. — Погоди ты, полотенце дам, обожжешься. Отчего-то в душе пожилой женщины томилось желание назвать его «сынком». …Бард спокойно и молча уминал вчерашние пирожки, запивая душистым отваром чабреца с ягодами и медом, пока на улице становилось все темнее и темнее. В харчевне, наоборот, царил теплый и тускловатый свет. Достаточно, чтобы не пронести ложку мимо рта. Дождик наконец-то зарядил частый, но несильный, а вот подальше за деревней, где начинался лес в нескольких верстах от нее, звучно громыхало. Как и рассчитывала Ганна, позже все-таки в харчевне прибавилось народу. Стража, засевшая в одном из углов, имела лица кислые и угрюмые. Барда мужчины встретили не так радушно, как краснолюды. Те хоть постоянно задирали барда, но как-то по-доброму, что ли. И дружно ржали над его остротами, ничуть не обижаясь. Видимо, отчасти принимали «за своего», за того, в ком явно есть толика эльфской — то есть, по сути нелюдской, — крови. Для стражников же бард был обычным бродягой, одним из назойливых менестрелей и актеришек вроде тех, что ходят из города в город труппами и вечно доставляют хлопоты. Да вдобавок еще на эльфа походит. И в черном весь: уж не нильф ли? Но болтает на всеобщем без акцента, будто свой, хоть и слишком вежлив. Докапываться они пока не спешили, ждали повода. Можно и послушать, что поет, а там как карта ляжет. — Премного благодарен, хозяюшка. Отменные пироги. Теперь можно и спеть, — произнес бард, аккуратно вытирая рот платком, и встал из-за стола. Кувшин с остатками отвара взял с собой, как и замотанную мягкой тканью лютню-переростка. Подумав немного, он вышел в центр между столами, где имелось свободное место. Свечам не под силу было полностью охватить его, и ноги барда будто растворялись в полумраке. Поставил кувшин на свободный стол поблизости, туда же положил лютню. Осторожно размотав ткань, сначала вытащил длинный черный шарф с вышивкой. Крупные цветы и листья вроде папоротника оттенка светлого песка, охры и янтаря, а местами щедро сверкали золотые нити. Шарф этот он повязал вокруг пояса, опустив концы свисать ниже колен. На голову же надел двухцветный шаперон с длинной алой паттой, свисающей до плеча, а карминовую корнетту уложил на плечи на манер шарфа. Понятно, почему прятал его и берег: алый и карминовый шелк уж слишком дорог, чтобы носить такой шаперон под солнцем и дождями. [1] И лишь потом вытащил музыкальный инструмент. В чем-то он действительно напоминал лютню: был гриф, были струны и колки, была дека. Вот только вместо овально-яйцевидной формы — какая-то красивая изогнутая фигура, немного напоминающая грушу. Если же смотреть сбоку, то вместо привычного для лютни половинки шара — такое же гладкое и ровное дно, как и у верхней деки. А на ней вместо отверстия с резными узорами был полностью вырезанный круг. Инструмент сделали из светлого дерева, но по краям деки выжгли густые узоры точками, отчего казалось, что светлый центр плавно переходит в черные края. Боковину же и обратную сторону выкрасили бордовым лаком, потускневшим от времени. Еще прикрепили к ней ремень, чтобы можно было надеть на шею и почти не держать руками. Да и звучал этот инструмент иначе. Густой, насыщенный, громкий звук, не такой приглушенный и нежный, как у лютни. Бард еще толком не начал играть, лишь проверял струны и настраивал инструмент, но разница уже была заметна сразу. Странные струны, странный звук. Даже дорогие струны из овечьих кишок звучали не так сочно. — Кхм, прошу прощения и терпения, досточтимая публика, но мне нужно немного времени, чтобы разогреть голос. — Да валяй, мы подождем, — на удивление добродушно отозвался краснолюд, размякнув от сытой еды, выпивки и духоты. — А чегой это у тебя за лютня такая странная? — Китара называется. И она не совсем лютня, хоть и похожа. Мужчина отпил еще немного травяного отвара, прокашлялся и начал перебирать струны. Переборы сначала были незатейливыми и неторопливыми, мелодия шла вверх, а потом вниз, повторяясь снова, но на ступень выше. Затем переборы усложнились, начали виться, а голос вторил им, скача по высоте и в целом поднимаясь все выше и выше аж почти до тех высот, которые способны спеть мальчики с еще неломанным голоском. А потом на некоторое время голос, ведомый мелодией, «застрял» внизу, запертый сомкнутыми губами, и зазвучал мягко, проникновенно, чарующе благодаря резонансу в груди. — Ну ты не мычи, как корова, а пой уже, — раздался грубоватый голос позади из угла со стражниками. — Да и заунывно, мы чай не на похоронах. А то вырядился в черное, будто помер кто. Тьфу, тоску нагнал… — Ах, милсдари, в каком-то смысле вы правы, — обернулся к ним бард, прекратив играть. — Что же, позвольте тогда вас развеселить одной историей... Пальцы одной руки прижали струны к грифу, а пальцы другой начали цеплять их или бить по ним возле отверстия в деке, извлекая отрывистые и быстрые аккорды. Кисть ритмично задвигалась вверх-вниз, ударяя по струнам, а вдоль грифа чуть позже заскользили гибкие пальцы. Мелодия выводилась быстрая, чем-то похожая на тиликанье птички. Пястные кости на кисти выпирали длинными линиями из-за работы сильных пальцев, прижимающих упругие струны. А еще бард слегка пританцовывал в ритм веселой, не слишком вычурной мелодии, низкой и теплой. Покачивался из стороны в сторону, отстукивал подбитым железом каблуком по полу. На лицах слушателей невольно расплылись улыбки, даже стражники чутка дернули губами. Не играли так барды. На балладу не похоже, да и на плясовую бродячих менестрелей — тоже. Сильная, бодрая мелодия, громкая, теплая из-за низкого звучания. Но от ритма вправду хотелось танцевать, и сердце забилось быстрее. Под вступление в харчевню зашел мокрый, как мышь, и грязный, как собака, еще один мужчина в черном. Краснолюды и другие ремесленники, сидящие к нему спиной, вовсе не заметили. Компания, с которой пришел бард, тоже ничего не замечала, ибо вовсю пялилась на него, в ритм притоптывая ногами и постукивая ложками по столу. Стражники лениво подняли головы, но казалось, будто они смотрят на барда. А бард равнодушно скользнул по мужчине взглядом и неожиданно высоковатым голосом, на контрасте с низкими и глубокими аккордами вступления, нарочито бодро запел грустные слова: — Черная рубашка к телу льнет Как ты, моя колдунья. К памяти моей и в тему — Черный вечер новолунья. Но раз ты меня не хочешь, Пусть зальется сердце болью, А черная рубашка скажет, Как я мучаюсь любовью… [2] Краснолюды попытались не заржать, изо всех сил зажимая рты руками: удивительная сознательность и уважение для такого грубого народца. Кто-то из них сполз на пол и покачивался, тряся плечами. — Мал-помалу до меня дойдет: Ложью были все слова твои. И удача мне дала отворот, Когда тебя я встретил на Пути. Задорная мелодия чуть замедлилась, и, растягивая слова, бард надрывно продолжил, добавив голосу теплоты за счет хороших низов: — Пока не выпил яду твоей злой любви, Все не мог постигнуть боли глубины. Задыхаюсь горьким дымом твоего «прощай», А в глазах — холодный вечер, черный... Бард растянул последнее слово, запрокинув голову. Губы вошедшего мужчины скривились в едва заметной ухмылке, а брови чуть нахмурились. Он все еще продолжал стоять у входа, дожидаясь, пока с него стечет вода. За спиной виднелся меч, нет, даже два. Рукой он задумчиво поглаживал черную кожаную куртку у груди, будто что-то нащупывая под ней. Мелодия взяла короткую паузу и понеслась дальше под стук каблука и покачивание головы в ярком шапероне. — Я стою в рубашке черной, Настроенье как у трупа. Душе с горем обрученной, Не уснуть — катись все к черту! Катись, катись, к черту, детка! — Тихо шепчет рот мой. Я стою в рубашке черной, А под ней я уже мертвый! Краснолюды уже не могли сдержаться и дружно заржали на длинном проигрыше, быстром и затейливом. Они смекнули, что эту песню бард придумал специально для подобных вопросов, когда его начинали донимать придирками. Хохот подхватили и остальные слушатели. Да, катись к черту, неуважаемая публика! Какое тебе дело, во что рядиться барду, лишь бы пел да веселил! А по-черному шутить над собою не каждый бард возьмется: знаем мы эту заносчивую и обидчивую породу. Он пританцовывал все быстрее и энергичнее, порой вскидывая вверх гриф этой своей «китары». То и дело поворачивался, чтобы посмотреть на каждого из слушателей, а не стоять постоянно к кому-то спиной. Выбиваемые аккорды становились все громче и громче, гремели на всю харчевню — лютня так никогда не сможет, да и создать густой, мощный звук — тем более. Гибкие шажочки взад-вперед молодыми и сильными ногами, отстук каблуков, колыхание шарфа, повязанного на талии, отблеск огоньков свечей на золотых нитях вышивки и заклепках на штанах… Хозяйка запоздало заметила гостя — уж заворожил взгляд ей пританцовывающий бард, — и поспешила навстречу. Запнулась, всплеснула руками, отшатнулась, а мужчина приложил палец к губам, кивая в сторону барда. А тот вдруг задорно выкрикнул: — Хей, матушка, похорони меня в рубашке черной! Так мне, дураку, и надо! Харчевня взорвалась смехом и одобрительными криками, чуть ли не заглушая музыку. Губы расползались в улыбке и у самого барда, только светлые глаза были холодны. Смоляные густые брови, с легкой морщинкой между ними, вообще не сдвинулись, глаза не раскрылись широко, как бывает у веселых людей. Голос повел историю дальше: — Я стою в рубашке черной, Стала вдруг не интересна Вся любовь твоя и слава. Нет надежды — ну и ладно! Ну, давай, давай же, детка, Добивай меня, как хочешь! Что же ты играешь в прятки? Что ж ты голову морочишь? Бард все больше и больше входил в раж и словно в какое-то опьянение. Он почти перестал смотреть на пальцы руки, прижимающей струны: будто тысячи раз играл одну и ту же мелодию, что мог играть ее уже на ощупь. Только не слышали люди еще такой песни, а ведь должна была она разнестись по свету. Китара гремела, каблуки стучали, сильный голос выводил куплеты то высоко и заливисто, то низко и бархатисто. — Убирайся, детка, к черту! Мне любовь неинтересна, Если я в рубашке черной, А под ней пустое место! На людей в харчевне переходило такое же опьяненное состояние, как у барда, только приправленное еще водкой и сытостью. Запах цветущих яблонь пополам со свежестью дождя кружил голову, музыка будоражила, наполняя бодростью разомлевшие тела. Даже стражники как-то помягчели и вразвалочку устроились на лавках. Кровь слушателей бурлила и кипела, а тела неохотно ей поддавались. Вялые мышцы то напрягались, то вновь расслаблялись, руки утомленно размахивали, ступни лениво постукивали, головы покачивались. Вошедший мужчина кое-как пробрался внутрь и забился у стены рядом с краснолюдами, где оставалось место. Он один был спокойным, будто совсем не трогала его музыка. И неодобрительно, чутка исподлобья поглядывал на шумного барда. В кулаке у груди он что-то зажимал. Началась неторопливая мелодия второго припева, словно давая слушателям передышку. А бард упоенно выводил страдальчески: — Выпил яд любви сполна, и я при смерти теперь. Умираю, полный боли, уставившись на дверь. Задыхаюсь горьким дымом твоего «прощай», А в глазах — холодный вечер, черный... Начали подходить еще люди: мужчины и женщины, видимо, выйдя на пороги, чтобы вдохнуть долгожданной прохлады, заслышали вблизи разудалую песню. В харчевне началось движение, люди осторожно сползали и сбивались в кучу, чтобы освободить места. Но при этом старались не шуметь. Впрочем, музыка и голос перекрывали любой шум. — В черную рубашку тело Так влилось, что не разъять их. Черная рубашка — символ, Детка, всех моих проклятий! А не придешь ты в среду ночью... что же, Я скажу: с меня довольно! Я привык к рубашке черной, Бери вещи и свободна! Бард, видя пополнение в рядах слушателей, щедро завел бодрую мелодию на повтор и еще раз спел последний куплет, чуть ускорившись. Было заметно, что грудь высоко поднималась, накачивая легкие воздухом, а широкая улыбка ушла с лица, будто не хватало сил ее держать. Последние строчки он пропел заливисто-высоко, а потом вдруг резко бросил играть, вскинув руки, и заключительным словом неожиданно обрушил слушателей в бархатную обволакивающую глубину низкого голоса. И, стиснув зубы, глубоко задышал в наступившей тишине, склонившись вперед: громкое последнее слово будто потребовало от него всех сил не только голоса, но и мощного рывка телом. На несколько мгновений слушатели ошалели, а потом тишина разорвалась криками, свистом и аплодисментами. Бард прильнул к кувшину, отер лицо рукавом рубашки и крикнул: — Хозяюшка! Залей-ка мне еще травок, тут немного осталось, а петь буду долго! В харчевне наперебой загалдели: — Ну, даешь! Сроду не слыхал, чтоб так весело пели о страданиях! — Хорош, чертяка! Здорово придумал! — Эт тебя магичка кака бросить решила? А ты ее первым бросил? — Да зря ты связался с магичкой, они ж такие… Покрутят и уйдут! — Девка гулящая, а под размалеванной красоткой — старуха горбатая! — Хороши твои травки, во какой голосище! Но нашенский спирт лучше! — Эх, магички… Шо ж тебя угораздило влюбиться! Будто не знаешь, как одному ведьмаку така краля голову вскружила! Эта, котора сирень и крыжовник. Не знаешь, шо ли? — Как не знать-то, — улыбнулся бард. — Ее все знают. Мэтр Лютик только и делает, что поет о них. — Я уж, кстати, вначале подумал, что больно похожа твоя история на нее. — Я тоже! — Истории любви во многом схожи, ибо любовь… — бард пощелкал пальцами, подбирая слова, и запрокинул голову к потолку. — Любовь, хоть и приходит к каждому по-разному, все же накрывает одинаковым чувством. От нее все одинаково теряют голову и одинаково тоскуют. И я в том числе. И да, вы отчасти правы, милсдари! Я не мог не отдать должное этой прекрасной истории про ведьмака и магичку, а потому попытался намекнуть на нее в начале. Словами про путь — ведьмачий Путь. Да и кто знает, может, ведьмаку тоже было несладко, как и мне… Хочется верить в это, пусть и говорят, будто у них эмоции выжжены. — Хорошо сказал! Только пустые выдумки это. — Дык звать тебя как, милсдарь бард? Обещал же сказать! — Да, говори давай! Хороша твоя песня! Голоса ненадолго притихли, когда бард отвесил несколько полушутливых поклонов, пародируя поведение высшего общества. — Вьюрок я. [3] — Как пташка, что ли? — Ай да в самом деле, вьюрок! Напялил шаперон, что краснобашик тот! — И блестишь вышивкой, как перышками. Ай да выдумщик! Годно! — Давай, пой еще! — Еще! — Хм… — бард ненадолго задумался, трогая струны. — Ночь, гроза… Самое время пощекотать нервишки. Досточтимая публика! — чуть повернувшись, резко поставил ногу на край ближайшей скамьи и склонился вперед. Взгляд цепко прошелся по людям и остановился на промокшем мужчине с белыми, как молоко, волосами. Поигрывая голосом, искусственно занижая его, бард пророкотал: — Как насчет стр-р-рашной истории? Про девицу, ведьмака и злого колдуна? Хотите? _______________ [1] Шаперон — это то, что надето на голове Вернона Роше. Паттой называется то, что свисает справа до плеча, а корнетта — то, что обматывается вокруг шеи или ложится на плечи. [2] Честно скоммунизжено с amalgama-lab.com, песня Juanes «La camisa negra». Переводы попыталась нарезать и смиксовать, уж слова слишком хорошие, так что песня вышла чуть длиннее. А в своем воображении попыталась придумать кавер и описать его. [3] С прозвищем вышло интересно. Я долго искала какую-нибудь черную птичку (раз в черной рубашке, да еще персонаж пытается в рокера), но ворон отпал по понятной причине, а дрозд, хоть и поет красиво, но не слишком привлекает названием. Ласточка тоже отпала: Зираэль и так хватает, да и слово в женском роде. Сначала хотела попробовать обратиться к ласточке на латыни (у пана Сапковского порой встречается в книгах), но hirundo легко переделать в матерный аналог, а этого не надо. Потом решила отказаться от черного цвета птички и начала искать просто среди певчих. И внезапно повезло: красноголовый, или же королевский вьюрок бывает почти черным, а красные перышки торчат как ирокез — чем не образ для рокера? Поэтому пришлось добавить персонажу красный шаперон и что-то блестящее в одежде. Кстати, на латыни вьюрок пишется как Fringilla. Бадум-тсс! Неловко вышло.