***
— Не так я представлял способ связаться со мной… Такой крик очень редко слышишь. Что случилось? Тебе нужна помощь? — Нет. К сожалению, ты вряд ли в силах помочь. Я не ставил целью звать тебя. Но все же рад, что ты предложил встретиться, когда услышал. Две темные фигуры застыли на черепичной крыше наподобие декоративных статуй, чье назначение — отпугивать зло. Пронизывающий ледяной ветер трепал волосы и одежду. На черных волосах и бровях одного оседали снежинки. Другой же завернулся в плащ с капюшоном и сидел на ребре крыши, подобравшись, словно перед сильным прыжком. — И все-таки что-то произошло, — подытожил Губерт. — Что-то серьезное. Что-то сильно потрясло тебя. — С тем, что потрясло меня, — медленно произнес Вьюрок, — я справлюсь сам. Я буду рад хорошему разговору в эту ночь. Как в те времена. Пожалуй, это единственное, чем ты можешь мне помочь. — Да будет так. Ненадолго повисло молчание. Эта ночь была следующей после того вечера у вар Аттре. Долгий по ощущениям зимний день Вьюрок провел почти во сне, пользуясь радушным гостеприимством посла. Но ни бадья с ароматной водой, где он отогревался и отмывался, ни кушанья с душистыми пряностями и гранатовый сок, ни беседы с красавицей Эдной за завтраком не отогнали то беспокойное чувство. Губерт терпеливо ждал, высматривая городские огни под ними. Торопить собеседника было бы верхом бестактности. — Медицина, — наконец, тихо заговорил Вьюрок. Он едва дернул губами, поэтому улыбки не получилось. — Я нахожу интересным то, как нас влечет к ней. Почему — вопрос риторический. Я был знаком с одним высшим, который стал лекарем после того, как изрядно навредил людям… Похоже, этот выбор он сделал для искупления своих грехов. — Похвальное стремление. Но я не практикую медицину уже давно. Прошли те времена, когда считали, что кровопускание приносит пользу. Те научные веяния были нам на руку, но прогресс не стоит на месте. Я лишь желаю спокойствия и тишины. — А теперь вдобавок наскучило учить анатомии студиозусов? В библиотеке тоже было тихо, как помнится мне. И пахнет приятнее, чем в подвале коронера. Специфические у тебя представления о тихом и спокойном месте, — поневоле губы Вьюрка расползались все шире. И вот, подрагивающая улыбка украсила его бледное лицо. — Я и забыл, что ты немного неженка. Нет, я ушел не совсем по своей воле. — Что же произошло? Наблюдательность и ум ученых заставили их подозревать неладное? — Нет. Просто молодежь воодушевилась концепцией нового государственного строя, при котором все равны. Власть должна находиться в руках народа, который сам принимает решения. А не в руках короля, именуемого тираном и деспотом. — И вправду, радикальная идея для нынешних взглядов, — Вьюрок издал уже уверенный, как прежде, смешок. — А ты тут с какого боку тогда? — С того, что эти студенты устроили беспорядки, а к их протесту начали присоединяться и горожане. Целый год лилась кровь. В итоге мне пришлось сдать повстанцев властям, потому что их идея, поначалу благая, очернилась неподходящими методами. Несогласных с новой идеей считали врагами, которых необходимо убить ради достижения цели. По сути студенты развязали междоусобную войну. Этот мой поступок не слишком понравился как студентам, так и преподавателям, хоть они не особо поддерживали восстание. Но ушел я вовремя. Мое лицо слишком долго там мелькало. — Интересно, что заставило тебя уйти в Новиград, да еще приблизиться к жрецам… — Поначалу — обычный расчет. Здесь, в Новиграде, почти никто меня не знает, хоть города находятся близко. Ученый свет Оксенфурта не хочет иметь дел с культом, а работа у меня сейчас по большей части затворническая. В прозекторской живых мало. Тихое и спокойное место, ты подметил верно. — Мне нравилась Оксенфуртская библиотека, — бард прикрыл глаза. — Ты там даже ночевал. Прятался от библиотекаря и оставался на ночь читать. А мне приходилось постоянно договариваться с деканатом насчет тебя, чтобы пропускали. Я не рассказывал тебе, как там удивлялись, что ты одновременно интересуешься алхимией, изящными искусствами и техникой? И что толку от такого сочетания мало. — Не припомню. Видимо, ты решил пощадить мое самолюбие. Но несколько лет, проведенных в библиотеке, мне помогли. За что премного благодарен. — Что ж, могу сказать, с тех времен вольнослушатели стали обычным делом. Благодаря тебе. — Видимо, теперь уже ненадолго. Вы там в кабинете жарко и громко спорили, так что я услышал, будто университет хотят прикрыть… — Вряд ли до этого дойдет, — пожал плечами Губерт. — Университет себе не враг, не рискнет пойти на обострение конфликта. Смирится. Должен же понимать, что иначе сделает себе и своим сотрудникам хуже. Им придется принять волю сильного. То есть, волю Вечного Огня. — Я многое не понимаю, — медленно протянул Вьюрок. — Например, зачем тебе поддерживать людские суеверия, если раньше ты придерживался рационального познания? Среди суеверных людей проще прятаться, согласен. Хоть и промах в таком случае стоит дороже, если неосторожно вызовешь подозрения. Но мне кажется, ты не просто прячешься… Ты будто… согласен с ними? Светлые глаза Губерта пронзительно сверкнули в темноте фосфоресцирующим бликом. — Ты вряд ли поймешь, — подтвердил он и воодушевленно подался вперед, охваченный жаждой дискуссии. Ладони бесшумно легли на черепицу, словно он подкрадывался в охотничьем азарте. — Но это было… внезапным озарением. Я вдруг осознал, что мир не может быть таким бессмысленным. Все, что я знал, в какой-то миг показалось настолько… нелепым! Я вдруг понял, как же я глуп в попытках постичь этот мир и тайны жизни. Это чувство… Говорю же, ты не поймешь. Ты должен сам прийти к осознанию. Тогда сможешь понять. — Допустим. Но что ты понял в тот момент? Что за мысль тебя озарила? Ее ты можешь сформулировать? — Да, могу. Я понял, что знания влекут за собой страх. Ах, ты даже не знаешь, что такое страх… Но то, что я испытал… Чем больше ты знаешь, тем больше осознаёшь, что вокруг — непонятная, неведомая тьма незнания. Чем больше узнаёшь, тем сильнее понимаешь, что еще больше того, чего не знаешь. Ты ощущаешь себя ничтожным перед этой тьмой… А потом в этой тьме загорается единственный свет. Истина. И она в том, что знание недостижимо и само по себе бессмысленно. Никто не в силах постичь все на свете. Медицина — моя стезя. Но я не нашел ответа на вопрос, зачем и почему зародилось все живое. И что находится за порогом смерти. — Поэтому тебя так начала интересовать аутопсия? Ведь сначала ты лечил, добился успехов в хирургии, создал целое отделение в университете, посвященное этой науке… Ты рассказывал мне об этом. — Да. И все-таки мне не удавалось спасти всех. Я видел много смертей. Не сосчитать, сколько умирающих я держал в своих руках. Одних я пытался вырвать из лап смерти, сражаясь с ней скальпелем. За другими наблюдал, как они медленно угасают от неизлечимых болезней. Третьи же… — Губерт приподнял голову и сощурился, блестя светлой радужкой в ночи. Повисло красноречивое молчание. — Можешь не говорить, я понял, кажется... Тихий, вибрирующий смех пронесся над крышей. — Шучу. Я умерщвлял животных. К тому же, мне надо чем-то питаться. А рядом с людьми я прожил слишком долго и перенял их привычки. Хоть люди такие же животные, все-таки рассматривать их в качестве пищи стало сложнее. — Спасибо, что успокоил. — Неужели я слышу сарказм? Так или иначе, врачевательство не дало мне ответа. Тогда я обратился сначала к вивисекции — животных, конечно же, а затем к аутопсии. Я потратил немало времени, изучая тела. Я в деталях знаю, как функционируют органы и что происходит с телом после смерти. Пожалуй, в этой области знаний не найдется человека, превосходящего меня. Университет был удобен для исследовательской деятельности. И знаешь… — Что? Губерт прикрыл глаза и с каким-то странным выражением подставил лицо падающему снегу. — То чувство… Ты ведь творишь искусство, значит, можешь понять. Чувство, когда ты видишь что-то невообразимо прекрасное. — Его руки поднялись и замерли, пальцы легонько зашевелились, словно дотрагиваясь до чего-то незримого и хрупкого со всей аккуратностью. — Сложнейший и прекрасный механизм. Иногда несовершенный и непонятный. Но не менее красивый от этого. Каждая деталь на своем месте и выполняет свое назначение. Ты касаешься его со всей деликатностью и осторожностью, с величайшим почтением. Знакомое чувство? — Пожалуй… да. Меня охватывает трепет, когда беру свой инструмент, — Вьюрок с интересом наблюдал за собеседником. — Китара никогда не была для меня просто вещью. Я отношусь к ней как к живому созданию. Как… к возлюбленной, — тихо добавил он. Губерт лишь покачал головой и изогнул губы в непонятном выражении. Не улыбка, не ухмылка, а что-то странное. — Трепет — хорошее слово. Меня охватывает трепет каждый раз, когда я нарушаю этот механизм своим скальпелем. Но очарование вскоре исчезает, и я вдруг осознаю, что чудесный механизм передо мной неисправен. Сломался еще до того, как я коснулся его. И все, что я могу — это ковыряться в ворохе деталей, обреченный никогда не узнать, как починить их. Ведь передо мной, в конце концов, просто мертвое тело. И ничего больше. — Хмм… Похоже, начинаю понимать, — Вьюрок сощурился. Его глаза тоже блеснули во тьме светлыми бликами. — Наука не дала тебе ответа, а вера… дала? И в чем же заключается этот ответ? — Ответ в том, что в знании вообще нет никакого смысла. Знание — это прихоть самовлюбленных гордецов, что думают, будто способны своим ничтожным разумом постичь этот мир. Гораздо важнее, зачем ты живешь. — Так зачем ты живешь, Губерт? — Вечный Огонь озарил меня своим светом. Я понял, как заблуждался. Как гордился тем, что мой опыт и знания превосходят людской. Как высокомерно желал поделиться с людьми своими знаниями, стать их учителем и благодетелем. Как желал им помочь… Но смысл моей жизни — прийти к осознанию своих ошибок и постараться исправить их. И по мере своих сил привести остальных к такому же осознанию. Мы живем, и это за гранью нашего понимания. Есть высшая, непостижимая нашему разуму сила. И попытки понять ее — бессмысленны. — Да, ты постоянно повторяешь. Про безграничность неизведанного и то, как это пугает. Ты прав, я не пойму. Но если нет смысла в постижении того, что в принципе непостижимо, тогда в чем есть смысл? Получается, нет никакой разницы, раз ни наука, ни вера не дает ответа на твой вопрос? Ни в чем нет смысла? — Ты не прав. Разница есть. Когда осознаешь свою ошибку, ты можешь исправить ее. И я исправляю. Прямо сейчас. Я борюсь с тем, что приносит вред. Во благо торжества жизни. Той жизни, где не будет зла и порока. Зачем наука, если нет нравственности, а люди погрязли в низменных желаниях? — Но тогда зачем такая нравственность, которая ставит своей целью запретить и ограничить знание, сделать его элитным, доступным лишь немногим? А значит, фактически, инструментом власти. Разве не возрастет гордыня и самолюбование тех немногих, кто знает больше других? Когда к ним будут обращаться за помощью, не станут ли они кичиться своей избранностью и исключительными умениями? Ты же преподавал в университете, делал доступным знание если не для всех, то для большинства. Что изменилось в тебе? — За всеми своими словами ты не замечаешь главного. Ты прав насчет избранности. К этому мы стремимся. Знание должно быть в руках тех, кто взвешенно и с ответственностью подходит к нему. Не каждому под силу нести этот груз, — медленно и уверенно произнес Губерт, качая головой. — Я прожил достаточно, чтобы научиться смотреть в будущее, когда смотрю на настоящее. Я ужасаюсь тому, что вижу. Темпы познания растут громадными шагами. А медицина из блага становится злом. Мы научились спасать тех, кто раньше несомненно бы умерли. Когда-нибудь люди научатся спасать даже младенцев, у которых нет никаких шансов на жизнь без помощи медика. И назовут это «благом». «Величайшим достижением», «победой разума над жестокой природой». Это не благо. Это зло. Это механизм самоуничтожения популяции. Выжившие с помощью медицины «ущербные» особи породят таких же «ущербных». Называть «жизнью» страдальческое существование особей, ограниченных в своих способностях — это кощунство. Природа все делает правильно, отсеивает неполноценных. Наука не должна ей мешать. Ученые в своей гордости творят непоправимые вещи. Оживление и толика радости, охватившие Вьюрка ранее, быстро таяли. Лицо вновь стало безжизненной маской, между бровей снова прорисовалась тонкая морщинка. Извечная отметина усталости бессмертного и выражение его отчаяния. — Пусть так, — смиренно кивнул он. — Но мне кажется, что твой порыв воззвать к людям, образумить их и перевоспитать, не приведет к хорошему... — Тут ты прав. Люди зачастую безразличны и глухи к проповедям. Я теряю надежду докричаться до них и пробудить их ленивые тела. Чувство безысходности все больше охватывает меня. Не знаю, как поступить. Я взываю среди толпы, но никто меня не слышит. Над моими словами смеются, меня даже камнями пытались забросать. Все ослепли и не видят, что вокруг слишком много зла... Как исцелить их слепоту? Как заставить увидеть, что они идут к краю пропасти? Как же мне воззвать к ним, чтобы услышали?! — Зло... Но ведь для жрецов мы тоже зло, Губерт! — маска пассивного смирения испортилась горькой ухмылкой. Наблюдающий шут вновь просыпался внутри Вьюрка. Подмечающий все и упивающийся в своей правоте, что люди за триста лет никак не меняются. И потому изливающийся время от времени ядом обиды и горечи. — Мы чудовища, от которых Огонь должен защищать людей. Даже какой-нибудь безобидный и миролюбивый допплер, который неспособен ударить человека — зло, и суждено ему сгореть на костре. Мы все для них — зло, тьма и мрак, скверна и порок. Творения ночи, которую разгоняет Вечный Огонь. — Ты искажаешь понятия и забываешь об одном важном нюансе. Даже грязный ведьмак может послужить Вечному Огню, если признает и уверует в его силу! — Но никогда ведьмак не станет на одну ступень с добропорядочными людьми... — Вьюрок вздохнул и ненадолго замолчал. Снежинки уже легли ему на макушку и плечи белым покровом. — Ляшарель рассказывал о культе Лилиты, пока тебя не было, — медленно заговорил он, словно подбирая слова. — Не могу сказать, что он ошибся, скорее, был неточен. В пустыне я встречал почитателей и жриц Лилиты. Ты знаешь, что некоторые ветви этого культа приносят в жертву мужчин. Тех, кто причиняет зло и вредит женщинам. Лишь почитание этой богини может спасти мужчин от ее гнева. — И зачем ты упоминаешь ложных богов? Я не понимаю ход твоих мыслей. — Зло в лице мужчин, так считают последовательницы Лилиты. Она наказывает провинившихся. Тех, кто притесняет и обижает женщин. Вечный Огонь тоже сжигает зло — например, колдуний и алхимиков, а еще — разных «чудовищ». — Не забывайся, Бергфинк! То, что ты родич мне, не дает права тебе говорить подобное! — холодный голос Губерта взрезал ночную тишину. Он стиснул зубы, сдерживаясь. — Я прощу тебе твое невежество, и верю, что ты сказал это по глупости. Вечный Огонь дарует защиту и благо. Он — символ надежды. Но ты должен понимать, что в этом жестоком мире нельзя ходить без меча. Оглянись! Верующие вынуждены защищать себя от безбожников! Только огнем и мечом можно добиться уважения. Мягкотелое смирение пророка Лебеды не поможет! — Благо даруется лишь почитателям Огня. Те, кто хулят его, обречены на смерть. Я бы сказал, обречены на жертвоприношение во славу обожествленной природной стихии. Как той же Лилите с ее Черным солнцем. Если Огонь в самом деле милостив, зачем ему мучительные смерти? Разве всепомогающая, благая сила стала бы радоваться этому? — Осторожнее. Бергфинк, ты ходишь по грани. Я не потерплю хулы! — белоснежные зубы предостерегающе блеснули в темноте. Черты лица обострились, мышцы лица собрали кожу в складки, прорисовывая полузвериный оскал. Голос зазвучал глубже и охрип до рычащих нот. — Я надеялся, что ты сможешь понять меня. Ты бард, ты умеешь подбирать сильные слова. Мы вместе смогли бы помочь людям! Спасти их! Я помню, каким ты был совсем недавно. Тебя ведь ранит испорченная людская натура, разве нет? Это не то, от чего можно легко избавиться за несколько десятков лет, перед этим страдая пару столетий! — Даже думать не смей, что я стану чьим-то голосом! — мгновенно ощерился Вьюрок в ответ, копируя оскал. Вот только подпиленные зубы не выглядели сколь-нибудь угрожающе. Как и лицо не претерпело подобных ужасающих метаморфоз. Лишь черепица под пальцами хрустнула, когда он подался вперед. Такой же бархатный, гипнотизирующий голос ответил, едва сдерживая гортанное рычание: — Да, я бард, и я продаю свой голос за деньги, как вы все считаете. Угождаю публике, пою то, что она желает. Но я никогда не пою то, чего не хочу. А я никогда не захочу петь чужие песни. Я пою лишь то, что идет из моего сердца. Я бард, я странник, и я не принадлежу ни одному владыке! — Потрясающе. Лишившись достоинства своего рода и прогнувшись под людей, терпя их выходки, ты еще гордишься тем, что не подчиняешься их королям, таким же смертным! Нет, это жалкая пародия на гордость. Потеряв все, что имел, отказавшись от всего, ты пытаешься воспевать якобы свободу! Уж ее не отнять никому, верно? Ты слеп и наивен, как оксенфуртский школяр. Они тоже упивались этим бредом. — Что тебе до моей свободы? Не ты ли тоже прячешься среди людей? Не потому ли не говоришь им, кто ты на самом деле, Губерт? Потому что знаешь, не примут тебя жрецы с распростертыми объятиями. — Может и не примут, — обезображенное лицо растянуло рот в ухмылке. — Такова моя судьба. Я всегда буду тем, кем был рожден. В отличие от тебя, я не отрекаюсь от себя самого! Но даже так я могу послужить во благо! Вечный Огонь не отринул меня, а обратил на меня свой взор. — И ты прозрел. Да-да, я это уже слышал, — насмешливо-лениво ответил бард. Словно прикрывал усмешкой что-то терзающее его изнутри. — Мы почти ровесники, но твой возраст не делает чести твоим суждениям. Ты глуп в своем упорстве и жалок в своем невежестве. Когда-то ты был умен, но сейчас я разочаровался в тебе. Я жалею, что вступился за тебя. Жалею, что говорил с Ляшарелем после твоего ухода. — Вот как? Интересно, о чем же вы беседовали… — Неважно. После твоей оскорбительной хулы мое заступничество и помощь уже не имеют смысла. Тебе лучше уйти. Тебе здесь не место. Я не могу прогнать тебя, но это сделают люди. Уж им ты точно подчинишься, верно? Ты вправду… несешь зло. Своими словами и своей музыкой. — И вправду, мне лучше уйти отсюда. — Вьюрок откинулся назад, приняв расслабленную позу. Ногой он упирался в крышу, удерживая равновесие. — Это плохой город. Я впервые ощутил столь сильный гнев и впервые захотел убивать. Едва вошел в ворота, как уже тогда почувствовал, будто на плечи легла тяжесть. А последние сутки меня преследует вонь крови, и я не могу найти места, где она пролилась… Бард тряхнул головой и сощурился, когда ветер подул в лицо. Он сидел неподвижно, расслабленно и открыто перед напряженным собеседником, едва-едва не сменившим облик. Налет неестественности такой спокойной позы вызывал опасения у его противника. — Что ж, Губерт… Надеюсь, ты помнишь закон. Наш закон. Если, конечно, пламя Вечного Огня не выжгло твою суть дотла и не заставило отречься от сородичей. — Я помню закон. В отличие от тебя. Я слышал, что ты играешь. Ты безумен, если решил явить людям нашу культуру. Они не в состоянии воспринять ее. Для них она станет злом — и ты, судя по всему, осознанно сеешь его. Зачем вообще ты играешь им наши мотивы? — Я ни разу не нарушил наш закон! Никто из людей даже не подозревает, чьи мелодии я играю! И ты ошибаешься. Зло не в музыке, а внутри самих людей. Зачем, спрашиваешь? Мы все живем в тени, Губерт. Это мир людей, не наш мир. И если я могу подарить что-то этому миру, приобщиться к нему, то другого мне не нужно. Не ты ли когда-то хотел подарить людям свои знания? — Это был тщеславный порыв, если ты не понял. — Значит, я тщеславен, — губы Вьюрка тронула грустная улыбка. — Мне далеко до осознания истины, которую ты постиг, но я хочу, чтобы частичка нас влилась в людей и продолжила существовать. — Тогда ты выбрал не тех хранителей. Глупо полагаться бессмертному на смертных. Нам не о чем больше разговаривать. Прощай. Губерт выпрямился под порывами ветра и отвернулся. Пара быстрых, неуловимых шагов к краю крыши, и вот он скользнул на выступы каменной кладки, ухватился пальцами за выемки. Оттолкнулся и одним прыжком оказался на соседней крыше, намного ниже той, где они вели беседу. Тьма быстро скрыла сгорбившийся силуэт. Ветер тихо прошелестел над городом на неведомом языке: — Я не могу согласиться с тобой и одобрить твои методы… Но я желаю тебе и твоим человеческим соратникам удачи. В кои-то веки ненависть людей обернется благом для всех нас…***
— Скандалы — непременные спутники славы, — поучительный тон Лютика разносился по залу. Точнее, по крупной комнате, претендовавшей на такое название. Маэстро расхаживал между сундуками, стульями и лавками, оставленными прежними владельцами. В «Шалфее и розмарине» раньше царил порок, а сейчас — бардак. — О! Подушка, почти новая. Но куда подевались… А, о чем я… О славе, точно. Так вот, друг мой, нет приправы лучше, чем скандальные истории. Уж ты-то должен понимать, как никто другой. — Лютик ненадолго обернулся и провел рукой сверху вниз, словно показывая незримым зрителям весь образ своего собеседника целиком, от головы до ног. — Только представь, какой интерес вызовет эта история, что начнет передаваться из уст в уста! Его осудили завистники, не сумев понять идеи, опередившей свое время! Он сбросил оковы, воспарил над миром на крыльях своих мелодий, но поплатился за этот порыв из-за косности и узколобости публики. Нашел! Лютик воодушевленно вытащил два блюда и оглядел их. Решив, что они пригодны, отнес к столу и протер тряпкой. Торжественно водрузил их посреди нехитрых закусок, кувшина и бутылки. Тяжелое кресло заскрипело, пододвигаясь… Вьюрок спокойно и как-то меланхолично наблюдал за ним, растянувшись на скамье и привалившись спиной к шкафу. На бедрах он устроил китару, ласкающе касался ее пальцами, неосознанно поглаживал гриф и деку. — Так уж прям… непризнанный гений, — губы исказила кривая ухмылка. — Ты мне льстишь. — Я не говорил этого, — Лютик хитро прищурился и примерился, как бы настругать копченый кусок мяса с толстыми слоями жирка. — Но поклонники склонны воспевать и превозносить своих любимцев. Ты только представь, какую историю ты можешь рассказать в другом месте! Разве публике не станет любопытно, что именно ты исполняешь, раз на тебя ополчились? То, что ты творишь в своей манере, и ее… нет, я бы уже назвал это не просто «манерой», а отдельным жанром! Да, жанр! И жанр твой не по вкусу признанным мастерам — это одно дело. Но когда он возмущает не служителей искусства, а иных служителей… О, да ты высоко взлетел! — Пустяки. Думаю, если б китара не была зачарованной, все обошлось бы. Меня считали бы обычным плясуном, который якшается с эльфами. Это даже хорошо. — Ты не желаешь славы? — Лютик изумленно уставился на него и облизал пальцы от жирного сока, закончив неровно строгать закуску. — Что бы ты ни говорил о том, что тебе важна лишь реакция публики… Ты же должен понимать, что желанные тобой эмоции слушателей выльются в разговоры. О тебе будут говорить, с восхищением или презрением. Делиться друг с другом своими мыслями, рассказывать о тебе. Это и есть слава, друг мой. И ты всегда делал все, чтобы привлечь к себе внимание. Сам же говорил мне, что черные одежды резко выделяются из разноцветной толпы бардов. И песни твои, музыка… — Отличаются? Бросают вызов устоявшимся правилам? Все так, Лютик. Ты прав, это привлекает внимание, вызывает споры, а еще разит публику в сердца. Я прекрасно понимал, что это встряхнет всех. Нет, даже хотел, намеревался это сделать… — Но что изменилось? Тебе было плевать на критику и осуждение мэтров! — Лютик махнул рукой и порывисто встал. Горящий камин за его спиной очертил блестящий парчой силуэт и скрыл лицо. Тень упала на стол темным пятном, дотянулась до плеча Вьюрка, растворилась в темноте его одежд и закутка, где он сидел. — Ты разносил в пух и прах всех, кто осмеливался критиковать тебя! Да вспомни нашу первую встречу! Ты обезоружил меня! Думаешь, я ранее не схлестывался с другими бардами? Я потому и проникся уважением и интересом к тебе, потому что ты повел себя иначе! Тебе было все равно на мои слова, потому что ты творил. Верно, слепо и преданно служил своей китаре, — он вновь изящно вскинул руку указующим жестом. — Неужели этот идиотский скандал, что подняли жрецы, так тебя подкосил? Ты сам не свой с тех пор, как вар Аттре увез тебя из крепости. Даже нет, там, в застенках, ты был куда бодрее! А потом ты сорвал овации у нильфгаардцев! Ужель мнение жрецов тебе важнее? Так скажи мне, что случилось! Отчего ты понуро сидишь, как осужденный на казнь? Будто все безвозвратно закончилось, и пути назад нет. Лютик глубоко вдохнул и остановил поток своих речей. Он шумно упал в кресло с постланной подушкой. Вьюрок криво улыбался, слушая его, но смотря немного в сторону, а сейчас опустил взгляд к отблескам лака на деке. — Ты не ошибся. Я вправду принимаю близко к сердцу слова жрецов. Но считаю их своего рода… комплиментом. Признанием моего мастерства. Однако… Ладонь бережно прошлась по грифу в последний раз, и пальцы нежно принялись откручивать ручку колка. Струна ослабевала и опускалась, пока не повисла. Лютик смотрел на эти манипуляции и ждал. Он видел, что Вьюрок не слишком хочет отвечать, но также видел, как что-то гнетет его. А уж поддержать коллегу и друга в тяжелый момент — долг порядочного человека. И Лютик пытался осторожно разговорить его. — Дорог на свете много, — сказал маэстро, прожевав щепоть наструганного мяса и сала. — Немилость владык тоже не редкость. Я вот, к примеру, не могу вернуться в Туссент. А тебе, видимо, придется избегать Реданию. Но я думаю, что все это — дичайшее недоразумение. Не может такого быть, чтобы запретили музыку! Ляшарель справедливо судит. Ты поговори с ним. Он правая рука иерарха, у него огромное влияние! Может, есть какой-то шанс мирно договориться? Да, конечно, вся загвоздка в инструменте… Но к примеру, если ты совершишь какое-нибудь благое дело, или в конце концов, притворишься… Почему бы не попробовать? Я уверен, дело простое: хотят денег. Если заплатишь, то можешь получить официальное разрешение… Лютик все тараторил и тараторил, пока струны с тихим стоном ослабевали и снимались. Китара, наконец, замолчала. — Мне претит ложь. И заискивать перед ними я не хочу. Склонять голову не в моих правилах, Лютик. Иначе бы я не сочинял все то, что исполняю. Я пришел в этот город из любопытства, и увидел то, чего не желал. Это было интересным путешествием. Которое подходит к своему концу. Будь осторожен, Лютик. Не попадись, как я. — Да брось уныло пророчествовать! — маэстро удивленно поднял брови. — Говорю же, пошумят немного, и стихнет все. Это обычные разборки у власть предержащих. Никак не могут поделить сферы влияния. Ты просто неудачно подвернулся под руку. — Хочется надеяться… Как знаешь, Лютик. Как знаешь. Вьюрок примирительно поднял руки, но проницательный Лютик сказал бы, что это скорее был жест усталости и пассивности. В черном силуэте, когда тот поднялся, маэстро прочел что-то. И не смог объяснить свои нахлынувшие чувства. Был ли среди них страх? Возможно. Суеверный трепет, который пробуждали неторопливые, будто неумолимые движения и шаги барда. На миг Лютику показалось, будто что-то грядет… Он коротко встряхнул головой, отгоняя морок. Вьюрок неторопливо прошелся по залу, рассматривая вещи. — А что насчет Нильфгаарда? — спросил Лютик, отпивая вино. — Не хочешь отправиться туда? Как-никак, южнее Понтара уже империя, а не половина Северных королевств. Или еще дальше на север не хочешь? Ковир, к примеру. Ты был там? — Ковир… Туда добираться только морем, ведь по суше придется идти через всю Реданию и их вассалов. Везде жрецы. Нильфгаард же… — он ненадолго задумался. — Сложно сказать. Конечно, там не царят суеверные предрассудки о чудовищах, и никому в голову не придет обвинять мои песни в богохульстве. Но это значит, что эффект моих выступлений отчасти потеряется. Впрочем, я могу попытаться поймать за хвост веяния и интерес к северной экзотике. Беда лишь в том, что эту тему уже многие обыгрывают. Не хочу раствориться в толпе вдохновленных писателей и бардов. — Но ведь твои мелодии все еще остаются уникальными? — полюбопытствовал Лютик. — Или ты используешь как раз южные мотивы? — Нет, в Нильфгаарде музыку пишут иначе, хоть и в чем-то принципы схожи, — с некоторым сомнением в голосе ответил он. — Тогда у тебя будет возможность удивить публику если не внешним видом, так своим репертуаром. Кроме того, твое лицо… Не будешь получать в свою эльфскую рожу, как здесь, у диких нордлингов, — ухмыльнулся Лютик. — А наоборот, публика проникнется твоим происхождением. Да ты такую любовь и славу обретешь! Имперские аристократы же кичатся тем, что в их жилах есть хоть одна капля крови эльфов! Вьюрок наконец-то улыбнулся. Они пересеклись взглядами. Лютик весело и задумчиво щурился, про себя вспоминая, сколько раз за эти дни пытался намекнуть, что поддерживает такую легенду об эльфийской крови, но ни капли не верит в нее. Понял ли это Вьюрок?***
Полуденное солнце сверкало на снегу. Будь это в полях, люди ослепли бы, но в городе лишь крыши белели, а на улицах все уже перемесилось в грязь, когда толпа добралась до площади Иерарха. Дошла и застыла в ожидании. — Идут! Идут! — пронесся невнятный возглас. Скучающие головы повернулись навстречу. — Убийца! — громкий женский вопль резанул по ушам. — Отродье Лилиты! — Шлюха! Ведьма! Прочь от наших мужей и детей! — подхватил визгливый голос, и толпа взревела. Девушка среди красно-белой стражи дрогнула от криков и поскользнулась на мостовой. Идущий рядом высокий мужчина в черном вовремя ухватил ее за локоть. Не слишком удачно, рука болезненно дернулась, но девушка удержала равновесие и поблагодарила его молчаливым, измученным кивком. Ей даже пришлось задрать голову, чтобы заглянуть в светлые глаза. Она не знала, что за мужчина идет рядом с ней, и в чем его обвиняли. У ворот крепости-тюрьмы она безучастно смотрела, как тот сначала стоял рядом с парой разнаряженных нильфов. Те чванливо что-то говорили страже и охотникам. А потом, по какой-то непонятной причине, он подошел и встал рядом, чтобы идти в покаянном шествии вместе. У нее не было сил слушать споры своих тюремщиков, но она отметила про себя, что почему-то несколько красно-белых противились его поступку. И отчего-то не стали надевать на него колодки. «Наверно, чей-то богатенький сынок, — слова лениво растекались в голове. — Застукали в борделе или за азартными играми. Таких, как он, всегда пытаются избавить от наказания». Злиться не хватало сил, а горечь и обида на несправедливость быстро ушли. Что-то было в его лице… Когда она смотрела на него, когда пересекалась взглядом со странными светлыми глазами, ей казалось, будто боль уходит. И слишком учтиво он вел себя. Нет, не было тех приторных до тошноты манер и мерзковатого внимания, которое в тягость симпатичной и беззащитной девушке, но было какое-то… сочувствие? Не получалось верить в такие светлые порывы после всего, что произошло с ней. За дни заключения она отчаялась, сломалась, устала, потеряла надежду, но сейчас ей казалось, что избавление близко. «Тонуть в омуте глаз» — за этот банальный троп ее раскритиковала бы вся кафедра труверства и поэзии. Но девушка будто в самом деле тонула, когда смотрела в его глаза. Тонула в прозрачной воде, барахталась и жадно, как голодный вампир, пила ее, чтобы осушить свою западню, выбраться и не утонуть. В ушах шумело от учащенных биений сердца, легкие горели от частого дыхания. Омраченный страданиями рассудок опьянялся дурманом эйфории, которая приходит, когда тело подходит к той самой грани. Ей стало так жарко, что холод уже не ощущался. Среди плывущих в голове образов вспомнился обрывок лекции, где рассказывали, что замерзших насмерть людей находили раздетыми. Неужели она настолько переохладилась, что тело начало воспринимать холод жарой? Значит ли это, что… Нет, не может того быть, ведь столько времени не прошло, чтобы началось необратимое. Да и не позволят тюремщики так легко умереть: она была в одежде, пусть и не совсем теплой. И страшно подумать, что было бы, если бы ее раздели в зиму. Нет. Все было наоборот. Ей казалось, что с каждым шагом по мостовой к ней приходит уверенность и сила. С каждым шагом она возвращается к жизни. С каждым шагом ей становится все легче и легче мыслить. Это не похоже на горячечный бред, но осознает ли безумец свое безумие? Она будто видела свое тело, отдаленное на шаг вперед от того места, где якобы ощущала «себя». Видела и понимала, что так происходит с разумом, который старается защитить себя от всего страшного, что происходит вокруг. Как-то так говорил врачеватель душ, когда читал короткий курс лекций. Много студентов приходило слушать его рассказы и наблюдения за скорбными умом. Она тоже из любопытства туда ходила вольнослушателем. Но «встряски», когда разум вновь возвращался в тело, обрушивались на нее страшным шумом, который ранее не слышался, и болью тела, которая заглушалась. Ярость людей будто была осязаемой, едва не сшибала с ног. И девушка в страхе и холоде жалась к тому мужчине и смотрела ему в глаза. А он… будто знал, что с ней происходит. И смотрел в ответ. Наверно, в ней пробуждалось что-то животное, когда почти все человеческое вышибли из нее тюремщики. Как люди в страхе не осознают, что творят; как у них пробуждаются животные способности, заставляя в мгновение ока взобраться на дерево от рева медведя, так она неосознанно искала защиты у мужчины в черном. В обычной жизни она никогда бы так не поступила, не стала бы уповать на помощь и благосклонность мужчин: в этом ее сходство с чародейками. Из-за этого ее тоже обвиняли. Вправду не человеческий, а животный порыв. Ее животная часть человеческой натуры тонко чувствовала, кто здесь самый сильный. К кому из всех стоит прибиться, чтобы выжить. Кто из всех способен защитить. И кто здесь… самый опасный хищник. Он источал блаженное чувство силы и опасности, рядом с ним было хорошо и спокойно. Она испытывала низменное удовлетворение от того, что ее обидчики должны были бояться его. Но увы, никто из людей этого не ощущал, раз тоже настолько презрительно и грубо обращались с ним. Они были слепы и глупы. Они были… неосторожной добычей, что не замечает крадущейся со спины угрозы среди колыхающихся теней… …ведь лишнюю тень, указующую на врага, рядом со своей тенью они так и не увидят… Полубезумная улыбка нарисовалась на ее лице. Огни факелов возле помоста плыли оранжевыми и дымными пятнами, когда она осторожно поднималась по ступеням. Он шел рядом, и она цеплялась за его локоть окоченевшими пальцами, неаккуратно тыкала в бок широкими деревянными колодками на запястьях. Их разлучили, но поднявшаяся волна страха утихла от желанного взгляда, который она поймала, извернувшись в руках стражи. Что, в самом деле, может случиться с ней, когда он рядом, пусть и в нескольких шагах? Ее толкнули, доски больно ударили колени. Цепь от колодок закрепили за крюк, чтобы не смогла встать с колен. Она уже не боялась толпы, а лениво и безразлично рассматривала их всех с высоты помоста — той сцены, где разыграют спектакль позора. Разум охватило какое-то особое состояние, похожее одновременно и на опьянение, и на четкое, кристально прозрачное осознание и понимание. Будто груз наконец-то спал с плеч. Скопившееся напряжение спало, страх исчез. Облегчение и тихая, спокойная радость согревали сердце. Чувствовала ли себя выше их всех, этой необразованной черни? Конечно, да. Возможно, даже упивалась своей ролью жертвы в этом фарсе. Невиновной жертвы… …ведь все это — начало конца. Грядет век Меча и Топора, век Волчьей Пурги. Час Безумия и Час Презрения… На лекциях философии они изучали это пророчество как литературный памятник и анализировали его. Хоть магия являлась реальностью, и провидческий дар тоже встречался, все же воспринимались эти слова не настолько серьезно. Вместе с чародеями они, образованные люди, интерпретировали текст как метафоричное предупреждение. Осознавала ли Итлина всю глубину мрака человеческой сути? Наверняка. Эльфы не скупились на щедрые эпитеты для людей. Потому и предрекала она мрачное будущее… И люди, эти глупые люди, упивались жестокими зрелищами. Пустые лица, разгневанные и вопящие, выглядели омерзительно. Они слились в светлые шары с темными пятнами на месте глаз и ртов, а потом вовсе превратились в колышущее море. Пятна лиц хаотично шевелились, словно поблескивающая чешуя на извивающейся змее. Которой зачем-то приделали сотни конечностей, и они отвратительно шевелились, как у сороконожки. Сотни конечностей вскидывались вверх, грозили ей кулаками. Девушка с трудом отвела взгляд в сторону. Сердце бухнулось о ребра. Школяры. Родные школяры. Они стояли в стороне, заняв часть площади, слева от помоста. Их оттеснили на самый край, их с толпой разделял проход в пару шагов. Никто не хотел пересекать его, словно каждый чурался подходить к противоположной стороне. Негласное противостояние и взаимное неуважение. Чуть сбоку группы школяров — весь их преподавательский состав. Знакомая голова блестит медью в первом ряду, а сама рыжуля в зеленой одежде, подбоченившись и нервно жестикулируя, беседует с кем-то из подошедшей стражи. Такая маленькая, низенькая куколка по сравнению с мужиком в доспехах. И беседует еще… с кем-то из черно-золотых с белыми кружевами? А те тоже стоят близко к помосту. С обычным высокомерным выражением, нюхая надушенные платочки и кидая презрительные взгляды на бушующую толпу немытых нордлингов-дикарей. Оскорбительный стереотип, не соответствующий истине. Но потерявшая всю человечность толпа не могла претендовать на иное название. С противоположной стороны, тоже на расстоянии от людей, столпились все именуемые нелюдями. Пришли, скорее всего, из интереса посмотреть, как человеки будут ненавидеть своих же человеков. Впрочем, у некоторых на лицах написано не ленивое любопытство, а... неужели?.. — Ти-и-и-ха-а-а! — взревели голоса стражников. Противно, пронзительно зазвенел гонг. Она заткнула бы уши, если бы руки не были прикованы. Спектакль начинается? Взывания и восхваления Вечному Огню она не слушала. Щурясь от дыма и вонючих благовоний, от которых выступали слезы и драло в горле, девушка отстраненно смотрела на доски. Темные полосочки — годовые кольца — на свежей, светлой древесине расплывались и ползли. Пройдет немало времени, прежде чем ритуал закончится и зачтут все ее обвинения. До этого она не задумывалась, что делать дальше. Раньше ее занимала лишь одна мысль: как выжить? Сначала девушка пыталась объяснить и доказать, что ни в чем не виновата. Наивно надеялась, что не могут быть люди настолько глупы. Люди вправду не были глупы. Но они преследовали свои интересы. Это понимание мягко, но непреклонно донес до нее коронер, когда подробно расспрашивал. Холод пробрал ее, стоило вспомнить его светлые глаза и обаятельную, мягкую улыбку. Страх, что охватывал ее тогда, похож был своей иррациональностью на тот животный порыв, что заставлял ее искать защиты у мужчины в черном. И вот он, коронер, стоит неподалеку. Она случайно увидела его, немного повернувшись. Он смотрел не на нее, а куда-то поверх ее головы. Выходит, на того мужчину в черном. Совсем не обращая внимание на нее. Словно она была незначительной пылинкой. Одежду разорвали. Холод обжег кожу спины. Спасительная пелена между разумом и реальностью пала. Оглушительный и противный голос вопрошал: — Признаешь ли себя виновной? Она дернулась и повернулась на звук, испуганно и растерянно моргая. О, этот момент уже обговаривался ранее. Если признается — обойдется более легким наказанием. Останется жива. Лучший вариант из возможных. И все, что нужно сделать, это… — Я виновна… — тихий голос, будто чужой, оцарапал горло. А затем и кашель от дыма и запахов прошелся новой пыткой. — Я не смогла спасти ребенка. В этом моя вина! — Признаешь ли свои действия преступными? — обвинитель недовольно нахмурился, это ощущалось по тону голоса. Но разглядеть его лицо за маской она не могла. Дрожь охватила ее. Не встреть она мужчину в черном, так и осталась бы сломленной. Он будто заразил ее своей гордостью, встряхнул, заставил вспомнить прошлое. Пробудил в ней юную идеалистку, которая с горящими глазами пришла в университет, чтобы научиться спасать людей. Расшевелил поникшую, обессиленную, сдавшуюся ее часть. Но осторожность тоже не дремала. Как бы ни тянуло ее вытворить глупый подвиг, благоразумие заставляло медлить. Взвесить все последствия. Что останется после признания? Ее карьера завершена. Кем она станет? Как будет жить дальше? Она не умеет ничего, кроме как лечить людей. Теперь же эта дорога закрыта. Преподавать тоже не сможет. Не потому, что ее отвергнут в университете, а потому — терзали ее сомнения — что сам университет станет небезопасным местом. Куда бежать? Взгляд упал на черно-золотые пятна. Высокие, худощавые аристократы со светлыми волосами внимательно смотрели на помост. Нет, на нее… …Высогота из Корво. Может, Нильфгаард поможет?.. Хрен редьки не слаще. Что здесь, что там власть не потерпит посягательств. Ходят слухи, что их император — сущий тиран. Но не пропаганда ли это? Что здесь, что там царят культы, пусть и разные. Отвратительное безумие — смотреть в сторону врага, который угрожает Редании, и видеть в нем надежду и избавителя. Есть ли вообще выбор? И в чем этот выбор? Выбирать, кого и что предать? Предать свои идеи и отказаться от самой себя. Предать врачебный кодекс, трусливо оклеветать всех тех, кто научил ее спасать жизни. Сказать, что наставники учили страшным, преступным вещам. Это так просто — предать всех воспитавших в ней медика. Иными словами, воспитавших в ней идеал. Тот идеал, кому без разницы, кто лежит на операционном столе: свой или враг. Помогать тому, кто нуждается в помощи, и неважно, острые уши у него или круглые, есть деньги или нет. А ведь, если поклянешься в верности Огню, разница станет существенной... Равнодушных безбожников, нуждающихся в помощи, одаривать равнодушием, ибо такова их расплата за неверие. Нечистых нелюдей оставлять умирать, ибо они — зло... Или же предать некую общность «своих»? Тех, кто сейчас, во имя укрепления короны, сплочения всех под символом пылающего огня ради победы над врагом, делают из нее виновную во всех своих бедах. Ведь, как ни крути, но Радовид — единственный, кто способен противостоять армии нильфов... Но что за королевство он создаст на крови? Ослепнув от мести чародеям, каким королем станет, если истребит каждую деревенскую знахарку-ворожею? Что случится с университетом, если она признается? Что произойдет с ними всеми? Что станет с наукой? Это даже не вопрос этики, насколько приемлемо проводить подобные операции! Это глупейший вопрос не поделенного влияния! Нет, единственные «свои» для нее — лишь круг медиков и ученых, и больше никто. …если такова цена за спасение своей жизни, то зачем тогда жизнь, где невозможно спасать других по своему призванию?.. Она уже стала жертвой. Вопрос лишь в том, жертвой во имя чего она падет? Жертвой за свои убеждения, или жертвой ради какого-то всеобщего блага? Никакой жертвой быть не хотелось. Ведь желание выжить — движущая сила у всех живых. Пусть даже если зачастую оно сопряжено с трусостью и осуждается людьми. Но сейчас она — не человек. Она перестала им быть. Она — испуганное животное, которое хочет выжить. Даже если придется бесчестно хитрить и вилять... — Ты признаешь?! — нетерпеливо и грозно крикнул жрец, замахиваясь на нее плетью. — Я-а-а!!! — от удара ее согнуло и заставило лечь на помост. Встать уже не смогла. Болезненный взвизг оборвал слово. Захлебываясь от слез боли, она поймала вдохновение. Слова сами ложились на язык, и она говорила, опьяненная безумной эйфорией от осознания, что оказалась на границе жизни и смерти, когда уже ничего не имеет значения. Лишь одно важно: с каким лицом уйти. — Я делала так, как меня учили. С убеждением в ценности жизни каждого и с желанием спасти. Об этичности и преступности моих действий пусть судит сам иерарх! Пусть он вынесет решение, является ли эта операция для спасения роженицы преступлением! — Признаешься ли в том, что поклонялась ложным богам? — вопрошал он вместе с ударом шипастой плети. — Никогда! Не поклонялась никогда! …ни ложным, ни истинным, никому из них... Она со стоном закусила деревяшку на запястьях, растянувшись на помосте. — Признаешь ли власть Вечного Огня, негасимого и единственного защитника людей? — Признаю… признаю, что одарены мы благим даром, светом будущего, лучшим завтра… светочем во тьме, что освещает наш путь… — рыдала она от боли, выкрикивая все заученные слова. — Великим благом обладаем мы! Знанием! Еще один удар обжег и согрел ее всплеском адреналина. Горячая кровь потекла по спине. — Признаешь ли ты Вечный Огонь? — гремел голос жреца. Он легко раскусил уловку. …ежели кто усомнится в могуществе Вечного Огня, то найдутся у него средства убедить сомневающегося… Она выла и извивалась на досках, пачкая их кровью, пыталась уползти, но цепь крепко держала на привязи. Потерпеть еще один удар казалось чем-то выше человеческих сил. И он не заставил себя ждать. Не сдерживая крик, даже вопя громче, чем вынуждала боль, она провыла признание. Даже оголтелые фанатики понимали, что ничего не стоит такое признание, выбитое силой. Но цель их была иной: устрашение. Что уж говорить о разумных, «цивилизованных» людях, которые все это понимали… …Уйти со «сцены» своими ногами она не могла, и ее просто унесли. Руки родного университетского медика приняли ее, накрыли раненую спину чистым, прокипяченным полотном, завернули в подогретый горячими камнями мех, который держали наготове. Ее хотели сразу отнести, но она брыкалась и молила остаться: тот мужчина в черном слишком интересовал. Она чувствовала, что должна увидеть нечто важное. Согласилась лишь глотнуть дурманящую горечь, чтобы заглушить боль. И только после того, как взглянула на этикетку и убедилась, что ничего другого не подсунут во благо обезумевшей. А он уже вышел вперед, занял ее место. Черный силуэт был выше жреца и смотрел сверху вниз, морально угнетая. Тот невольно отступил на шаг. Неужели начало пробирать палача тем иррациональным страхом? Когда обвиняемый стал на колени, она разочарованно простонала. Дурман начинал действовать, и слова слышались не слишком разборчиво. Она безумно улыбалась и пьяно хихикала, слушая, как обвиняют искусство. Значит, он был бардом и играл непозволительные мелодии? Ох нет, колдовство… Страх охватил ее, когда встретилась взглядом с коронером, который стоял в коричневом ряду на помосте. Но как и тогда, все его внимание занимал тот мужчина. И хоть сознание ее было изменено обезболивающим дурманом, она могла поклясться, что бард слишком пристально и настороженно смотрит на шипастую плеть. Конечно, он уже увидел, какие раны та способна нанести, и впечатлился их видом на девичьей спине, но причина будто была… в другом? — Признаешь ли обвинения в колдовстве? — начал жрец заново свою песнь. Руки удобнее перехватили плеть. — Я признаю то, что пронес в город инструмент, который охраняют чары. Не по злому умыслу, а по незнанию. О чем и сожалею искренне, — он миролюбиво склонил голову. — Во искупление вины я совершил очень щедрое пожертвование храму, сверх назначенного штрафа. Несомненно, мои флорены пойдут на благие дела. — Признаешь ли то, что творишь те мерзопакостные мелодии, которые сводят с ума и смущают людей? — По первому же требованию я прекратил играть и петь. Исполнял же то, что свойственно бардам моего небольшого народа на просторах империи. Правильно ли понимаю, что вы, в присутствии многоуважаемого посла Нильфгаарда, называете мерзопакостной нашу великую культуру? — повысил под конец бард свой голос и обвинил в ответ. О, значит, нильф? Она тихо захихикала. Жрец стоял к ней спиной, стоял далеко, да еще был в маске, но как же хотелось видеть его лицо! Студенты не стали сдерживаться и загоготали, засвистели в одобрении. Тогда и она тонко-звонко засмеялась, перемежая пьяный смех со стонами. О, да! Пусть он осмеет обидчиков, пусть отомстит за нее и за себя! Кулаки жреца конвульсивно сжимались и разжимались, плетеная рукоять, должно быть, скрипела. Удары он отчего-то не наносил. Боялся ли причинить вред нильфу и испортить благосклонность торговцев, приносящих огромную выгоду? Или боялся причинить вред именно ему, ибо тот внушал какой-то страх и нерешительность? — Опережая следующий вопрос, — громко и медленно заговорил бард, вставая с колен и будто нависая над жрецом, — заявляю, что пользуюсь свободой вероисповедания, согласно договору между культами Огня и Солнца. Разозленные на огненный культ студенты ожидаемо ответили грохотом аплодисментов. Они злорадствовали и праздновали победу чужими руками, ведь сами не могли ничего поделать. — Сжечь… — обрывистый крик жреца заглушили людские вопли, торжествующие и негодующие. Толпа сыпала оскорбления в адрес студентов, поднялся гвалт. А после загрохотал гром… Нет, не гром, а отвратительный гонг. Но звуки казались сущим ревом с небес. На какое-то время все поутихли, зажимая уши. Она замычала от боли, которую приносил грохот, но по счастью, ее стон не услышали в общем шуме и не стали уносить. Пелена слез боли туманила зрение, но проморгавшись, девушка увидела, как потихоньку занимался сложенный костер. То, что найденные в ее доме книги с раздражающей культ критикой должны были сжечь, она знала. Об этом сказали сразу. Возможно, туда присовокупят объемный анатомический атлас, дабы впечатлить необразованную публику, жаждущую зрелищ. Но грохот чего-то деревянного и пустого прозвучал неожиданно. Одурманенный мозг запоздало догадался, что это мог быть музыкальный инструмент. — Не горит! — чуть позже ахнули люди впереди, у самого костра. — Колдун! — взревели они мгновением спустя. — Лютня не горит! Не горит! — торжествующе заорали студенты. — Вот вам чудо, жрецы! — По закону! Невиновен! — Руки прочь от искусства! — Ти-и-и-ха-а-а!!! Стража начала быстро заходить в толпу и разделять людей на группы. Костер пыхнул дымом и искрами, будто в него сыпанули какой-то порошок: жрец как раз отряхивал руку. А после взял кувшин с маслом и плеснул. Огонь жадно взметнулся вверх. — Теперь горит! Погань колдовская! Хорошо горит! — зычно крикнул он. — Горит! Горит! — взревела толпа. — Даешь искусство! — завопил кто-то фальцетом. Видимо, с кафедры этих тонких материй. — Искусство вечно! — Vita brevis! — выкрикнул кто-то особо эрудированный, подхватывая крылатую фразу. — За науку! — подхватил третий, совсем близко. Кто-то выругался длинными словами, не понятными для обывателей: — Бей ретроградных обскурантов! — Vita brevis! Ars longa! [1] Этот вопль подхватили другие, и неистовый девиз на языке образованных людей разнесся по площади, рождая такие ожидаемые и долгожданные беспорядки. Пламя гнева охватило людей. Не нужно быть эльфским Saevherne, чтобы явственно увидеть будущий приговор, какой подписал себе Оксенфуртский университет.***
— Безумие, безумие, — растерянно бормотал Лютик и запустил ладони под теплый капюшон, хватаясь за голову. — Люди сошли с ума… Они стояли у массивных ворот, а небо впереди кровоточило. Солнце вновь умирало, как происходило это каждый вечер. Расплавленным железом оно заливало лица, окрашивая кожу бурым, словно уродуя ее следами ожогов. — Безумие, — тихо повторил Вьюрок и скривил губы. Лютик вздохнул, не зная, что сказать на прощание. Пожалуй, он никак не мог поверить, что последние дни не были кошмарным сном. Так и молчали вдвоем, пока солнце неумолимо приближалось к границе неба и земли. Оба смотрели на закат, не найдя смелости смотреть друг на друга. — Я не хотел бы прощаться… вот так, в спешке, — торопливо заговорил Лютик. — До заката я должен покинуть город, что поделать, — пожал плечами Вьюрок. Плечами, как обычно окутанными черным плащом, но в этот раз свободными от груза. — Хотелось бы поехать с тобой… — Эй, маэстро! Твои колени уже не для холодных и дождливых ночей! Грей кости у камина и пиши мемуары! Лютик фальшиво рассмеялся. — Мы ведь еще встретимся? — он чуть вышел вперед и попытался заглянуть в лицо Вьюрку. Словно для того, чтобы хорошенько запомнить и сравнить в следующий раз. Станут ли резче и глубже морщинки, зацветет ли благородный пепел в смоляных волосах? Но знал заранее, что не увидит этого. — Неведомо мне сие, — нарочито пафосно произнес Вьюрок, кривя губы в улыбке. Зазвенел колокол. — Пшел вон, бард! — окликнул стражник. — Ворота закрываются! Еще два удара, ждать тебя никто не будет! Лютик торопливо протянул руку и сомкнул пальцы на бледной и прохладной ладони. От мороза ли? Порывисто притянул к себе и крепко хлопнул по спине. Ощутил в ответ нерешительное касание на своей спине. — Ну, будь! Вперед! Покажи этому миру свои песни! — бодро произнес маэстро, хоть в глазах щипало. Усталая улыбка расползлась трещиной на словно выбеленном временем камне. — Береги себя. И передавай привет Геральту, если увидишь его. Вьюрок развернулся, шаркая обувью по крошеву снега и льда. Направился к воротам неторопливым шагом под звук второго удара колокола, будто незачем было ему спешить. Лютик совершенно не понимал его. Как может творческая личность так легко и просто отказаться от части себя? Как бы ни подталкивал, ни подбадривал, но вытащить Вьюрка из бездны отчаяния, куда внезапно так свалился, не удавалось. А тот остановился вдруг, обернулся. Лютик не поверил разительному превращению: беззаботная, искренняя улыбка вернулась на мрачное лицо. Или то была, как всегда, тщательно подогнанная маска? — Скандалы — непременные спутники славы! Так ты сказал? Я не стремлюсь к славе, но она преследует меня, как самая верная поклонница! — весело крикнул он. Лютик расхохотался в ответ и махнул рукой еще раз на прощание. Стало так легко, как будто взаправду тяжелый камень упал с души. И похоже, не у него одного. Он никогда не видел Вьюрка со спины без китары. А черный силуэт будто стал выше и непреклоннее. Неторопливые и размеренные шаги подминали весь этот мир под себя. Бунтарь, что еще скажешь? Лютик щурился и улыбался. Он хотел проводить, пока совсем не закроются ворота. Он смотрел на залитые закатным светом камни моста, смотрел на удлиненные тени от поручней. Смотрел на черный силуэт, идущий почти навстречу солнцу… Лютик улыбался, польщенный доверием. Ибо наконец-то увидел то, чего прежде не замечал, но так жаждал увидеть.***
Ветви деревьев словно запаяли в толстое стекло. Оно сверкало, переливалось искрами в ночной тьме, когда луна едва-едва прорывалась на мгновения сквозь тучи. Мертвенно-бледный покров устилал землю саваном. Тишина и холод сковали лес. Ни одно облачко от теплого дыхания не загрязняло кристальную чистоту ночного воздуха. Тот ли был лес? Он не помнил. Но наверняка и в этом лесу умирали люди от стрел с серым оперением. Он потерял счет времени, погрузившись в оцепенение. Никто не смел его тревожить. И лес молчал в уважении и страхе. В черном покрове неба появилось светлое пятно. Ткань туч разошлась в слабом месте, и лунный отблеск упал с небес. Рука с длинными тонкими пальцами, будто цепкая когтистая лапа, замерла над плоским камнем. На обледенелой поверхности, очищенной от снега, темнели тонкие линии. И все вновь исчезло во тьме. Он никак не мог решиться. Он не был уверен, что все получится. Это было бы слишком больно: приложить усилия, ожидать чудо, но не получить ничего. Как утопающий цепляется за соломинку, так он не отпускал щепку. Возможно ли в самом деле вернуть все из одной-единственной щепы, или это просто поэтичная гипербола ради хвастовства? Что заставило его смириться тогда, если не был изначально уверен в силе магии? Почему не стал бороться за столь дорогую и любимую вещь? И почему сейчас так больно от того решения, если он ранее готов был отказаться от самого себя? Что сотворили с ним люди в этом клятом городе?! Гнев закипал и рвал горло. — Höre mein Flehen… — задыхаясь, прошептал он заветные слова. Услышь мою мольбу… Никто ведь не услышит, да? Двимеритовая пыль осела тогда на дереве и подчинила воле жестокой огненной стихии. Пусть он отколол щепу ранее, когда снимал драгоценные струны и менял их на обычные, но разве магия настолько всесильна? Способна ли она победить варварство и невежество? Струны лежали печальными витками, окружив собой кусочек дерева. Щепка тоже успела покрыться тонкой стеклянной корочкой. Он сидел на камнях подобно огромной птице. Или не совсем птице, но черный плащ окутывал его крыльями. Сидел и ждал. Но ничего не происходило. Мольбу ожидаемо не услышали. Тогда он повернулся спиной, чтобы не видеть оставшиеся обломки. — Скажи мне… что за цвет… — тихо произнес он, обращаясь к кому-то незримому. Или к кому-то, кого не было рядом. Качнул головой и повторил иначе: — Тот цвет скажи мне… Дай имя цвету… Он на разные лады перебирал слова, прислушивался к их звучанию, пока то, что рвалось изнутри, не оформилось низкими, хриплыми звуками. — Цвет назови мне… Скорбь нареки… Дыханье вечности… В слово облеки… Тонкие бледные пальцы зависли в воздухе, причудливо сжимаясь и шевелясь, словно паучьи лапы. Он запрокинул голову и закрыл глаза, слушая то, что звучит у него в голове. Голос напитывался тем цветом, о котором пел и называл поэтичными описаниями, избегая имени… — Цвет назови мне, Что нас в конце всех ждет. Цвет назови мне, Что в тебе живет… Он резко вскочил на ноги и прыгнул вниз с камня. Удерживая равновесие на коварном льду, размашисто ударил сугроб высоким сапогом, поднимая вихрь снега. Рычащий голос разнесся по лесу. — Мрак, мрак окрасил мне наряды! Мрак, мрак моею сутью стал! Тьму люблю я всей душой, а сердце Демонице я отдал! В опьяненном беспамятстве он кружил по снегу, взметая его на манер триумфальных лепестков. Густые ряды деревьев превращались в толпу высоких и прекрасных слушателей в темном бархате, усыпанном ледяными бриллиантами. — Цвет назови мне, И скорбь скажи. Сквозь вечный хладный мрак Путь мне покажи. Нежный голос вкрадчиво шептал и грустно вздыхал, очаровывая и пленяя паутиной тоски. Боль сочилась слезами, отчего фосфоресцирующие хищные глаза сильнее блестели в темноте. — Цвет назови мне, В котором цвета нет. Скрывает ложью Он шрамов след. Обольстительная улыбка и манящий взор влекли в объятия, звали утешением. Просили незримых слушателей подарить его сердцу покой и тихую радость. Обещали и клялись ответить той же взаимностью, лишь бы получить желанное. То желанное чувство, ради чего скитался по миру. Он кружил по черному льду замерзших луж в овражке с руинами, и черным вихрем перепрыгнул через высокий камень, мимолетно коснувшись его рукой. — Мы как тьма, что ведет тебя прочь, Мы как тьма, что украсила ночь, да! — более мелодично, но не менее жутко разлился голос. Привычный рубленый, каркающий, грубый ритм нарушился. В голове гремели аккорды, звуки вились вокруг одной ноты, отходя на полтона-тон вверх-вниз. Звуки как стаи летучих мышей стремительно кружились угрожающей воронкой. — Так мрак, мрак окрасил мне наряды, Мрак, мрак моею сутью стал! Тьму люблю я всей душой, а сердце Демонице я отдал! Мелодией он укрывался и окутывал себя. Сладко жмурясь от возбуждающего дурмана, что кипящей энергией разливался по сосудам, он закачался, упиваясь лирикой: — Мрак, мрак лишь то, что я имею, Мрак, мрак моею сутью стал! Тьму люблю я всей душой, а сердце Демонице я отдал! Запоздалое озарение пронзило его. С того мгновения, когда прыгнул через камень и неосознанно, на хищных инстинктах схватил добычу, его руки отяготились добротным деревом. Кожицу на пальцах щекотала витая проволока. Гладкий лак без царапин и сколов заблестел под луной. Заливистый, вибрирующий крик ликования вырвался из горла. Ладонь скользнула вдоль грифа, струны отозвались шелестящим пронзительным визгом, когда пальцы не отстранились и проехались вдоль проволоки. — Ich bin schwarz… so schwarz! — протяжно прорычал он, хищно наклоняясь к деревьям. Дремлющая в отдалении стая воронов, исправно охранявшая его покой, вспорхнула от пробирающего до костей крика. — Ich bin schwarz! So schwarz! Из широко раскрытого рта изливались звенящие трели на грани слышимости. Тугие струны взревели в ответ на хлесткие удары крепких ногтей. Им привычно было встречать такую атаку и отзываться ярким, сочным звуком. ...Долгожданное единение вновь охватило их обоих, утолило невыносимую жажду. Дека трепетала от вибрации струн, а он дрожал от нахлынувших чувств. — Мрак, мрак окрасил мне наряды! Мрак, мрак моею сутью стал! Тьму люблю я всей душой, а сердце Демонице я отдал! Он уходил сквозь чащу, распугивая зверей и бестий, вышедших на ночную охоту друг на друга, и бесконечным рефреном торжествующе повторял: — Schwarz, schwarz sind alle meine Kleider Schwarz, schwarz ist alles was ich bin. Darum lieb ich alles, was so schwarz ist Denn mein Schatz ist Teufels Kind... [2] ________________________ [1] Эта латинская фраза больше известна в переводе как «жизнь коротка, искусство вечно». Самое интересное, что слово ars имеет два значения: искусство и наука. Высказывание принадлежит Гиппократу, и полностью звучит так: «жизнь коротка, наука длинна (обширна), (удачный) случай скоропреходящ, опыт обманчив, суждение затруднительно». [2] Stahlmann — «Schwarz». Переводили втроем, вместе с Ларисой и Ангелом-хоронителем. Во фразе "Höre mein Flehen" я делаю отсылку к cловам песни той же группы, Stahlmann — «Mein Flehen», чей текст очень подходит для этой зимней ночи отчаяния... Бонус: Интересные факты, если обратиться к канону... Хоть я не признаю истории «Гвинта» за канон, а считаю их попыткой в фанфики, которые еще сильнее ломают и так плохо связанные между собой лоры книг и игр, но… Есть история Региса «Мертвецы не укусят» (моя особо нелюбимая), где якобы Ложа чародеек частично воспроизводит огненное заклинание Вильгефорца вскоре после битвы в Стигге, а Сабрина нанимает какого-то ведьмака для убийства регенерировавшего Региса (стараниями все той же Ложи) и спасшего его Детлаффа. Состав Ложи: Филиппа Эйльхарт (погибла от пыток во время гонений на чародеек, последняя жертва охотников), Шеала де Тансервилль (умирает либо во втором Ведьмаке, либо в третьем, пойманная охотниками), Маргарита Ло-Антиль (осталась в живых, дальнейшая судьба неизвестна, была ректором Аретузы, вероятно сведуща в проклятиях, судя по написанной книге в соавторстве с Тиссаей де Врие), Сабрина Глевиссиг (сожжена, и я думаю, что она знала больше всех о заклинании Вильгефорца, судя по сюжету той истории с Регисом), Кейра Мец (вариативно: либо убита Геральтом, либо казнена Радовидом, либо уходит с Ламбертом в дальние дали, либо вдобавок преуспела в лечении чумы), Ассирэ вар Анагыд (убита во втором Ведьмаке), Фрингилья Виго (осталась в живых, специализируется на иллюзиях), Францеска Финдабаир (осталась в живых, эльфийская чародейка, дочь Знающего, но сама таковой вроде бы не является?), Ида Эмеан (осталась в живых, эльфийская Знающая). Трисс и Йеннифэр не в счет, и в тех событиях с заклинанием Ложи не участвовали. Можно предположить, что вероятный секрет оружия против вампиров был в конечном итоге утерян из-за смертей могущественных чародеек. Маловероятно, что выжившие чародейки ввиду своих специализаций (иллюзии, медицина и проклятия) смогут продвинуться дальше в утерянных исследованиях Вильгефорца по боевой и огненной магии. Тем более, его заклинание они воссоздавали вдесятером, и воссоздали лишь частично. Возможно, некоторые опасения могут вызывать Францеска и Ида (тем более, Знающие!), но думаю, им на высших вампиров будет все равно. Особенно если учесть, что конфликты между эльфами и вампирами не упоминаются вообще, а на людей им плевать, помогать не станут. Чем больше людей убьют вампиры, тем лучше для эльфов. Трисс и ее огненная магия в третьем ведьмаке (когда магия огня по канону как бы запрещена)... Хватит ли ей сил и знаний противостоять? Спорный вопрос, но я сомневаюсь как в силах (даже градобитие из книжной саги не смогла повторить), так и в том, что она согласится разжечь войну людей с еще одним разумным видом. А Йен с ее молниями и подавно наплевать на политику. Как бы горько ни было признавать, но… Миссия выполнена? Желание Вьюрка, его отчаянное проклятие в адрес чародеев осуществилось? Размышления о дальнейших событиях есть в блоге. Кликабельная ссылка ниже, в примечаниях после главы.